ЗАКОНЫ, ТРЕБУЮЩИЕ НЕВОЗМОЖНОГО

На первый взгляд, закон, предписывающий невозмож­ное, представляется настолько абсурдным, что возникает соблазн предположить, что устанавливать подобный закон не станет ни один законодатель, находящийся в здравом уме, в том числе самый жестокий диктатор^[60].

нию, факты противоречат этому предположению. Именно благодаря своей абсурдности такие законы могут служить, по выражению Лильберна, «беззаконной неограниченной власти». Их жестокая бессмысленность дает понять под­данному, что от него могут потребовать чего угодно, так что он должен быть готовым прыгнуть в любом направлении.

Метод требования невозможного можно использовать в более тонких и даже благих целях. Хороший учитель за­частую ставит перед своими учениками более сложные за­дачи, чем те, которые, по его мнению, они способны решить. При этом им движут вполне похвальное стремление заста­вить учеников напрячь свои способности. К сожалению, во многих случаях грань между энергичным увещеванием и налагаемой обязанностью становится трудноразличимой. Законодатель может возомнить, что его роль аналогична роли учителя. Он забывает, что, если ученики оказывают­ся неспособны выполнить то, что требует от них учитель, последний может совершенно не кривя душой и не впадая в противоречие поздравить их с тем, чего им все-таки уда­лось добиться. В похожей ситуации государственные чинов - ники сталкиваются с альтернативой: либо совершить серь­езную несправедливость, либо подорвать уважение к зако­ну, закрыв глаза на отклонение от его требований.

Принцип, согласно которому закон не должен требовать невозможного от подданного, можно довести до донкихот­ской крайности, требуя невозможного уже от законодателя. Иногда предполагается, что юридическая ответственность может считаться обоснованной только в том случае, если имеется: 1) намерение совершить вредное действие либо 2) неосторожность или халатность.

его вины (в отличие от того, когда эти обстоятельства вы­званы им намеренно или возникли в результате проявлен­ной им халатности), означает возлагать на него ответствен - ность за неподвластные ему события. Когда закон направ­лен на достижение подобного результата, он фактически преследует человека за нарушение приказа: «Это не должно случиться», — выполнить который не в его силах.

Ощущение разумности, создаваемое этим рассуждени­ем, мешает увидеть то, насколько обширные требования оно предъявляет. Например, при доказательстве небреж­ности, право сталкивается с неразрешимой дилеммой. Если подходить к конкретному ответчику с объективным кри­терием — традиционно это предположение о том, что он «рациональный человек», — мы, очевидно, рискуем вы­двинуть требования, выполнить которые он будет не в си­лах, поскольку его образование и врожденные способности будут недостаточны для этого. Если выбрать противопо­ложный путь и попытаться ответить на вопрос, не потерпел ли находящийся перед нами человек, со всеми свойствен­ными ему индивидуальными особенностями и ограниче­ниями, неудачу в достижении того, чего он не мог не до­стичь, тоже весьма опасен. Задавшись таким вопросом, мы можем полностью потерять способность судить объек­тивно. Ответ на этот вопрос требует эмпатии, внутреннего отождествления с чужой жизнью. Очевидно, что классо­вые, расовые, религиозные, возрастные и культурные раз­личия затрудняют или искажают такое отождествление себя с другим человеком. И вот результат: если отстраненное правосудие порой вынуждено быть суровым, то участливое правосудие по самой своей природе не может быть беспри­страстным, поскольку стремится исследовать и осмыслить границы частного мира. Закон не знает волшебства, ко­торое позволило бы преодолеть эту антиномию. Поэтому он обречен двигаться неопределенно-усредненным кур­сом, смягчая критерий рациональности человека, допус­кая определенные и очевидные недостаткаи, но при этом формализуя даже свои определения последних.

Можно было бы сказать, что описанные здесь трудности возникают из-за того, что определение небрежности под­разумевает то, что по существу является моральным суж­

дением. В противоположность этому определение наме­рения, направлявшего совершенное действие, казалось бы, требует лишь выяснения факта. Но действительность вновь оказывается значительно более сложной. Если намерение и является фактом, оно представляет собой субъективный факт, выведенный из внешних проявлений. Иногда этот вывод относительно прост. Холмс однажды заметил, что даже собака знает разницу между «споткнуться» и «полу­чить пинок». Но порой намерение, наличия которого тре­бует закон, бывает очень специфически определяемым, как, например, в случаях, когда уголовное наказание зависит от доказательства того, что ответчик сознательно нарушил за­кон. Такого рода условия иногда можно найти в сложных экономических регламентах, и их цель состоит в том, чтобы не впасть в несправедливость, наказывая человека за дейс­твие, которое казалось ему абсолютно невинным. По мо­им собственным наблюдениям, часто бывает непонятно, не является ли в подобных случаях лекарство опаснее са­мой болезни. Требуемое [законом] намерение так трудно доказать или опровергнуть, что лицо, выясняющее факт, почти неизбежно вынуждено задать вопрос: «Похожответ­чик или истец на человека, который строго соблюдает закон, или на человека, который нарушит закон при первом удоб­ном случае?». Этот вопрос, к сожалению, легко приводит к другому вопросу: «Похож ли он на меня самого? »^[61].

Вот такие трудности встречаются в тех случаях, ког­да, чтобы удержать закон в пределах способности гражда­нина повиноваться ему, ответственность ограничивается

ситуациями, в которых можно продемонстрировать не­осторожность или на преступное намерение. Однако в тех частях нашего права, где речь идет о юридической ответ­ственности, существует множество случаев, в которых она никак не зависит от какого бы то ни было доказательства небрежности или намерения.

Одна довольно распространенная форма ответствен­ности этого вида не представляет серьезных проблем для внутренней морали права. Предположим, что душевно­больной человек украл мой кошелек. Его психическое состо­яние таково, что он не способен понять законы о частной собственности или повиноваться им. Это обстоятельство представляет собой серьезное основание для того, чтобы не отправлять его в тюрьму, но не дает никаких резонов к тому, чтобы оставить ему мой кошелек. По закону у меня есть право получить свой кошелек обратно, и в этом смыс­ле, с юридической точки зрения, душевнобольной чело­век обязан его возвратить, пусть даже он не виноват в том, что взял его, и не имел намерения совершить преступление. Другой пример, иллюстрирующий тот же принцип, возни­кает, когда при урегулировании расчетов должник пере­плачивает своему кредитору. Обе стороны действуют без злого умысла, исходя из ошибочных представлений о раз­мере долга. Здесь кредитор вынужден вернуть переплачен­ную сумму, хотя то, что он ее принял, ни в каком смысле не является неправомерным поступком.

Немалый корпус права связан с предотвращением или исправлением последствий несправедливого обогащения, которое может произойти, когда люди проявляют небреж­ность, действуют по ошибке или не способны понять суть своих действий. Часть таких законов явным образом посвя - щена квазидоговорам, а остальные оказывают влияние — зачастую молчаливое — на договорное и деликтное право. И в общем, и в римском праве анализ этой проблемы ока­зался запутан тем, что действия, формально классифици­руемые как «деликтные» или «вытекающие из деликта», использовались для устранения последствий несправедли­вого обогащения одной стороны за счет другой в ситуациях, когда какое бы то ни было причинение ущерба со стороны ответчика не имеет совершенно никакого значения.

Существование корпуса права, направленного на ис­правление оплошностей, может послуэкить возражением против представленного нами анализа- В данных очерках право рассматривается как «предприятие, направленное на подчинение поведения человека руководству правил».

Однако принцип исправления несправедливого обога­щения, явившегося результатом невнимательности, не объясняет все случаи, в которых юридическая ответствен­ность возникает без небрежности или намерения. Суще­ствует весьма обширный корпус законов касательно воз­ложения объективной, или абсолютной, ответственности за ущерб, последовавший в результате определенных видов деятельности. Так, взрывные работы могут сопровождаться

ответственностью за весь ущерб, который может быть на­несен другим людям, даже если невозможно доказать на­мерения нанести ущерб и пренебрежения надлежащими мерами предосторожности^[63]. В случаях, подобных этому, закон выражается освященной фразой: «Люди действуют на собственный риск».

Объективная ответственность этого рода лучше всего оп­равдывается экономическим принципом, согласно кото­рому те социальные издержки деятельности предприятия, которые можно предвидеть, должны отражаться в частных издержках этого предприятия. Так, опасности, связанные со взрывными работами, имеют такой характер, что ника­кая осторожность и никакой прогноз не могут предотвра­тить случайный, непреднамеренный ущерб людям или иму­ществу. Если дорожный подрядчик, взрывающий холм для спрямления дороги, считается ответственным лишь за дока­занную небрежность, это уменьшает его стимулы произво­дить работы более безопасным способом. Иными словами, его экономические расчеты искажаются, и цену этого иска­жения оплачивает публика. Для исправления этой ситуа­ции мы облагаем производимые им взрывные работы своего рода налогом в форме закона, устанавливающего его ответ­ственность за любой ущерб, который последует в результате этих действий, независимо от того можно ли приписать воз­никновение ущерба проявленной им небрежности.

Для разъяснения отношения между подобной объектив - ной ответственностью и внутренней моралью права будет полезна аналогия с налогом. Мы не рассматриваем общий налог с продаж как способ приказать людям не продавать товары — мы смотрим на него просто как на один из видов дополнительного сбора с акта продажи. Поэтому не следует рассматривать специальную норму о взрывных работах как приказ человеку, использующему взрывчатку, не причи­нять никакого ущерба даже в случаях, когда в этом нет его вины. Мы, скорее, должны считать, что эта норма связывает определенную линию поведения с особой ответственностью. Императив внутренней морали права в отношении закона

об объективной ответственности состоит не в том, чтобы отменить требование закона за невозможностью его испол­нения, а в том, чтобы определить с максимально возмож­ной точностью род деятельности, который обременяется особой, дополнительной юридической ответственностью.

Принцип, согласно которому предприятия, создающие особые риски, должны нести издержки по возмещению ущерба, возникающего в результате их действий, поддает­ся значительному расширению. К примеру, в некоторых странах этот принцип был распространен на автомобили, в том числе и на те, которые используются для развлечения или для личного пользования. Утверждение о существова­нии в наше время «общего тренда» в направлении объек­тивной ответственности стало своего рода клише. Зачастую кое-кто и в самом деле считает, что этот тренд неумолимо несет нас к будущему, в котором понятия небрежности и намерения больше не будут играть в праве никакой роли.

Полагаю, можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что такое будущее нам не грозит. Если бы объ­ективная ответственность сопровождала не только отдель­ные точно определенные формы деятельности, а все виды деятельности, то концепция причинной связи между дейс­твием и вытекающим из него ущербом оказалась бы утра­чена. Поэт написал грустное стихотворение. Отвергнутый любовник читает его и впадает в столь угнетенное настро - ение, что кончает жизнь самоубийством. Кто стал «причи­ной» того, что он лишил себя жизни? Поэт или дама, кото­рая отвергла покойного? А может, учитель, пробудивший его интерес к поэзии? Находясь в состоянии опьянения, человек застрелил свою жену. Кто из имеющих отношение к этому событию несет ответственность за то, что оно про­изошло, — сам убийца или тот, кто дал ему ружье, прода­вец алкогольных напитков, продавший ему джин, а может, друг, отговоривший от развода, который покончил бы с не­счастливым союзом?

Некоторый намек на природу проблем такого рода мож­но получить, анализируя трудности, с которыми сталки­ваются в применении уже имеющихся форм объективной ответственности. Одна из таких форм объективной ответ­ственности представлена законами о пособиях по нетру-

дееспособности, связанных с профессиональным заболева­нием или производственной травмой. Очевидно, что меж­ду трудовыми обязанностями работника и болезнью или травмой, влекущими назначение пособия, должна быть установлена некоторая причинная связь. В правовых ак­тах используется положение о том, что травма или болезнь должна «возникать в результате или в ходе трудовой де­ятельности». Толкование этого положения породило на­иболее неадекватный и зачастую весьма странный корпус законов. Чтобы посмотреть, куда завело бы нас всеобщее применение объективной ответственности, достаточно за­даться вопросом, как бы мы применили закон, требующий, чтобы потери или ущерб истца должны были «возникнуть в результате» поведения ответчика.

Данное выше описание проблемы объективной граж­данской ответственности ни в коем случае не следует счи­тать исчерпывающим. Существуют некоторые формы та­кой ответственности, которые не могут быть рассмотрены на приведенных здесь основаниях. Есть также множество случаев неопределенных или смешанных законодательных мотивов. Одно из наиболее распространенных дополни­тельных оправданий существования законов об объектив­ной ответственности состоит в том, что они более эффек­тивно обеспечивают должную осторожность, нежели зако­ны, согласно которым для возникновения ответственности требуются прямые доказательства отсутствия должной ос­торожности. Некоторые случаи объективной ответственно­сти должны, вероятно, расцениваться как аномалии, воз­никшие либо вследствие аналитической путаницы, либо по исторической случайности. В этих случаях также граница между объективной ответственностью и ответственностью за небрежность часто размывается презумпциями небреж­ности, некоторые из которых весьма жестки в том смысле, что налагают тяжкое бремя на тех, кто стремится их оп­ровергнуть. Наконец, следует напомнить, что ответствен­ность по договору в общем случае носит «объективный» характер, и, хотя определенные катастрофические и не­ожиданные препятствия могут служить оправданием для неисполнения договора, в общем случае они не защищают сторону, нарушившую договор, от обвинении в том, что она

не сделала все возможное для выполнения обязательств. Едва ли требует особых доказательств то, что эта послед­няя форма объективной ответственности не представляет проблемы для внутренней морали права: сам по себе за­кон не должен налагать на человека бремя невозможного, но он не обязан защищать человека от принятия на себя по договору ответственности за обстоятельства, контролиро­вать которые он не в силах.

Теперь мы подошли к самому серьезному нарушению принципа, гласящего, что закон не должен предписывать невозможное. Таким нарушением являются законы, созда­ющие объективную уголовную ответственность, когда че­ловек может быть признан виновным в преступлении, при­том что он действовал с должной осторожностью и не имел преступных намерений. В нынешние времена такие законы наиболее широко применяются в сфере государственного регулирования экономики, здравоохранения и правил тех­ники безопасности, хотя нередко объективная уголовная ответственность предусмотрена и в областях, имеющих от­ношение к владению наркотиками, оборудования для азар­тных игр и запрещенных видов алкогольных напитков.

В американском праве объективная уголовная ответ­ственность никогда не пользовалась уважением. Где бы закон ни налагал такую ответственность, она везде вызы­вала протесты, а выступления в ее защиту редко выходили за пределы извинений и указаний на настоятельную по­требность. Однако причина сохранения и, вероятно, рас­пространения в современном законодательстве объектив­ной уголовной ответственности прозрачна: она чрезвычай­но удобна для обвинителя. Очевидная несправедливость таких законов, как нас уверяют, устраняется «избиратель­ным правоприменением». Хотя теоретически такие за­коны служат ловушкой для невиновных, на практике они преследуют только настоящих злодеев. Что касается по­следних, то их привлечение к судебной ответственности существенно облегчается, так как правительство при рас­смотрении соответствующих дел освобождается от необхо - димости доказывать намерение или небрежность, что яв­ляется особо трудной задачей, когда речь идет о сложных мерах государственного регулирования. Когда абсолютная

ответственность, как это часто бывает, сочетается с жест­кими наказаниями позиция обвинителя еще более усилива­ется. Обычно ему вообще не приходится доводить дело до ^сУД^а; угрозы тюремного заключения или огромного штрафа бывает достаточно, чтобы склонить подсудимого к призна­нию вины, или — когда это дозволяется — к внесудебному урегулированию. Жесткие наказания также улучшают от­ношения органов юстиции с публикой. Невинно оступив­шийся, который знает, что может быть признан виновным, глубоко благодарен, когда его отпускают и тем самым спа­сают от клейма преступника. Он со всей искренностью обе­щает благоразумное сотрудничество в будущем.

Удобство того, что называют «правоприменение путем грубого нажима», которое можно было бы более откровен - но назвать «правоприменением путем шантажа», получи­ло широкую известность в тревожные дни Второй мировой войны, когда перенапрягшимся администраторам, прово­дящим в жизнь сложные меры экономического регулиро­вания, понадобилось найти некий прием, упрощающий их задачу. Продолжающееся использование этого механизма должно стать источником беспокойства для всех, для кого верность закону заключается в уважении норм, введен­ных в действие надлежащим образом, а не готовность вти­хую уладить любую претензию, какая только может быть предъявлена органами, занимающимися правопримене­нием. К счастью, в последнее время с убедительными до­водами против этого зла и других злоупотреблений, сопро­вождающих объективную уголовную ответственность, вы­ступили некоторые влиятельные фигуры^[64].

Прежде чем завершить рассмотрение законов, пред­писывающих невозможное, необходимо сделать еще два замечания. Одно из них просто и очевидно: невозможно провести резкую границу между крайней трудностью и не­возможностью. Норма, которая требует слишком многого, может быть сурова и несправедлива, но она не обязатель­

но противоречит базовой цели правопорядка, в отличие от нормы, которая требует явно невозможного. Между этими двумя областями существует зона сомнений, где встреча­ются внутренняя и внешняя мораль права.

Мое заключительное замечание состоит в том, что наши представления о невозможном могут определяться допу­щениями о природе человека и вселенной, а последние подвержены историческим изменениям. Сегодня возра­жения против законов, направленных на навязывание ре­лигиозных и политических убеждений, связаны с тем, что такие законы представляют собой неоправданное вмеша­тельство в личную свободу. Томас Джефферсон смотрел на это иначе. В первом проекте преамбулы к статуту о ре­лигиозной свободе штата Виргиния он осудил такие зако­ны, как попытку принудить к невозможному: «Прекрасно понимая, что мнения и убеждения людей зависят не от их собственной воли, а непроизвольно следуют свидетельству, предложенному их умам...»^[65]

Можно задаться вопросом: нет ли в этой идее более глу­бокого уважения и к истине, и к человеческим силам, чем в наших представлениях?