К ВОПРОСУ О СПЕЦИФИКЕ СОДЕРЖАНИЯ И ФОРМЫ В ИСКУССТВЕ

(По поводу статьи А. Бурова «О специфике содержания и формы в искусстве». — «Вопросы философии», 1953, № 5)

Статья А. Бурова «О специфике содержания и формы в искусстве» представляет большой интерес в постановке и решении целого ряда проблем, связанных со спецификой содержания и формы в искусстве.

Постановка проблемы специфики содержания и формы в искусстве является своевременной и жизненно необходимой как для преодоления трудностей развития нашего искусства, так и для творческой разработки эстетики как науки. В статье Б. Реи- зова «О понятии формы художественного произведения» («Звезда», 1953, № 7) имеется также попытка разрешить проблему содержания и формы в искусстве в отличие от содержания и формы в других явлениях. Б. Реизов считает, что решение вопроса о специфике формы и содержания в искусстве может быть достигнуто отрицанием по отношению к искусству закона противоречия формы и содержания. Но закон противоречия формы и содержания является всеобщим законом, относящимся к форме и содержанию в любом явлении действительности. Отрицая этот закон, Б. Реизов приходит к отождествлению содержания и формы в искусстве. Все это делается во имя содержания искусства, но благодаря этому Б.Реизов неизбежно пришел к выводу о всесилии формы в искусстве, т. к. «форма передает свое содержание, но в то же время скрывает его» («Звезда», 1953, № 7, стр. 141). Таким образом, в статье Б. Реизова вопрос о специфике формы и содержания в искусстве разрешен неверно. Специфические особенности формы и содержания в искусстве нужно искать не вне общих закономерностей формы и содержания вообще, а на базе этих всеобщих закономерностей.

А.Буров совершенно справедливо, ставя вопрос о специфике формы и содержания в искусстве, рассматривает его в плане плоскости соотношения двух форм отражения действительности: научно-логической и художественной. Он правильно считает, что специфические особенности искусства в отличие от науки нужно видеть не только в форме, но и в самом содержании.

Анализ специфики содерэ/сания А.Буров начинает с анализа специфики предмета искусства. Совершенно правильно утверждая, что «человек в его реальных жизненных связях и составляет в конечном счете предмет искусства» (стр. 146), А.Буров, нам представляется, неправ в определении отличия искусства от общественных наук. Это отличие он видит в том, что «искусство берет человека во всей его жизненной целостности, в том синтезе сторон его жизни, без которого нет человека».

Прежде всего, следует отметить, что ни один из видов искусства не может взять «человека во всей его жизненной целостности». Это значило бы повторить явление в искусстве, в чем нет решительно никакой необходимости и возможности. Более того, художник имеет право отвлекаться от всей жизненной целостности явления для того, чтобы преувеличить и заострить отдельные его черты для создания типического художественного образа.

Утверждая, что искусство берет человеческую жизнь «в синтезе ее сторон», А.Буров лишает себя возможности объяснить, почему же существуют разные виды искусства. Изменяя им же самим подчеркиваемому принципу, что специфика формы обусловлена спецификой содержания, А.Буров различает виды искусства только по системе изобразительно-выразительных средств и приемов, а не исходя из особенностей их содержания. Существование же различных видов искусства обусловлено как раз тем, что разные виды искусства отражают разные стороны человеческой жизни.

А.Буров подчеркивает конкретную целостность явления, отражаемую в искусстве, в отличие от науки, которая дает только скелет явления, отдельные стороны целого. Этим самым А.Буров неправильно распределяет анализ и синтез между художественным и научным познанием действительности, тогда как анализ и синтез неразрывно связаны как в искусстве, так и в науке.

Дело вовсе не в том, что целое как предмет присутствует в искусстве и отсутствует в науке. Весь вопрос в том, как усваивается это целое в том и другом случае. «Целое, — писал К.Маркс о методе научного познания, — как оно представляется в голове, как мыслимое целое, есть продукт мыслящей головы, которая освоят себе мир единственно возможным для нее способом, способом, отличающимся от художественно-религиозного- практического освоения этого мира» (К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч. [1-е издание], т. XII, ч. I, с. 192).

Поэтому нельзя считать правильным ответ А.Бурова на вопрос о том, почему вообще существуют две формы мышления: научно-логическая и художественная. «Искусство именно потому и обращается к образной форме, — пишет А.Буров, — что оно отражает жизненные явления синтетически, целостно: целое существует и может быть отражено лишь как отдельное, конкретное, индивидуальное» (стр. 145).

Этот ответ неверен, во-первых, потому, что целостное не есть монополия искусства, и, во-вторых, он игнорирует специфическую функцию искусства, которая и делает его общественно-необходимым явлением. Искусство, конечно, является средством познания действительности, но в этом ли его основная общественная роль? Очевидно, что познавательное значение искусства не является самодельным. Искусство познает явления действительности для того, чтобы воспитать в человеке определенное идейно-эмоциональное, эстетическое отношение к этим явлениям. В этом и состоит основная общественная роль искусства, необходимость его существования как специфической формы общественного сознания.

Основным предметом искусства является человек, потому что оно призвано воспитывать его отношение к жизни. В связи с этим стоит и другая особенность предмета искусства, которую А.Буров совершенно обходит в своей статье: отражение в искусстве эстетических свойств действительности. Явления действительности предстают перед человеком в многообразии эстетических свойств как прекрасное, возвышенное, трагическое, комическое, отвратительное и т.

Эстетика как наука познает общие эстетические закономерности жизни, но не может отразить эстетические свойства данного явления. Это способно делать только искусство как художественный способ освоения действительности.

Отражая эстетические свойства явлений, выявляя эти свойства в художественных образах, искусство воспитывает наше отношение к жизни, учит любить или ненавидеть то, что достойно любви или ненависти, учит смеяться над тем, что достойно смеха и т. п.

Разрабатывая проблему типического, авторы многих статей упускают из виду отражение в искусстве эстетических свойств явлений действительности. Отражение сущности той или иной социальной силы в искусстве тем и отличается от любой общественной науки, что в искусстве эта сущность выступает как прекрасное, трагическое, комическое и т. д. Поэтому-то и восприятие сущности определенного общественного явления в типическом художественном образе воздействует не только на рассудок, но объединяет мыль, чувство и волю человека, подымает их. В этом «секрет» действенности искусства, его общественно-преобразующего значения.

Таким образом, мы видим, что специфическая функция искусства как формы общественного сознания определяет особый предмет искусства. Искусство отражает действительность (и прежде всего человеческую жизнь, взятую в связи с социальными и природными условиями) в ее эстетических свойствах.

Специфическая роль искусства в общественной жизни — необходимость воспитания в человеке определенного идейноэмоционального отношения к действительности — объясняет не только специфику предмета искусства, но и специфику его содержания и формы.

Чисто гносеологический подход к проблеме не дал возможность А. Бурову полностью раскрыть специфику не только предмета, но и содержания искусства. А. Буров совершенно справедливо указывает, что в содержании искусства имеется сочетание объективного и субъективного, предмет берется в его оценке, в его осмыслении. Но разве в научном познании содержанием является предмет без оценки, без осмысления?

Специфика идейного содержания искусства заключается в том, что в искусстве дается не только мыслительная, но мыслительно-эмоциопальная оценка жизненных явлений, эстетический приговор над конкретными явлениями жизни, эстетическая квалификация этих явлений. Общественное значение искусства определяется тем, в какой мере эстетическая оценка художником явления соответствует его объективной эстетической сущности. Идея в искусстве не есть просто общий вывод, основная мысль произведения, а выражение эстетического отношения человека к действительности. Не случайно Белинский отмечал разницу между просто идеей и поэтической идеей. Просто идею можно выразить через название произведения, надписи к картине, через речи персонажей и т. д., что, к сожалению, довольно часто делают наши художники. Поэтическая же идея может быть выражена только через эстетическое отношение художника к предмету, которое раскрывается всей системой изобразительно-выразительных средств. Эстетическое отношение художника проявится через выбор темы произведения, конкретизацию ее в сюжете, раскрытие его в композиционной организации всех образных средств определенного вида искусства. В подлинно художественном произведении каждый элемент идейно осмыслен и идейно прочувствован.

Таким образом, нам представляется правильным следующее определение содержания искусства: содерэісанием искусства является человеческая жизнь (с ее природными условиями) в ее эстетических свойствах, отраженная худоэ/сником в свете определенного общественно-эстетического идеала.

Все явления действительности имеют эстетические свойства. Искусство же должно вскрывать сущность явлений через их эстетическую характеристику. Порочность эстетского подхода к искусству заключается вовсе не в том, что внимание концентрируется на эстетическом в жизни и в искусстве, а прежде всего в том, что эстетство предполагает само эстетическое как нечто противоположное другим качествам и свойствам действительности, замкнутое в самом себе.

К сожалению, у нас почти совершенно не разработан вопрос об эстетической природе искусства, об эстетической специфике его содержания и формы. В связи с этим слабо разрабатывается проблема худоэ/сественности искусства. Для развития нашего искусства эта проблема имеет первостепенное значение. Слабое эмоциональное воздействие многих произведений при наличии в них самых правильных мыслей проистекает именно из- за пренебрежения к эстетической основе искусства.

Уяснение общественной роли искусства дает ключ к пониманию и его образности. Известно, что опыт, практика масс является самым действенным средством их воспитания. Вое- питательная сила практики, опыта состоит прежде всего том, что этот опыт, эта практика, будучи конкретными и поэтому неотразимо убедительными, выражают в то же время существенные закономерности общественного развития, «Практика, — писал В. И. Ленин, [комментируя Гегеля], — выше (теоретического) познания, ибо она имеет не только достоинство всеобщности, но и непосредственной действительности» («Философские тетради», 1947., стр. 185). Искусство, воплощая в художественном образе общественно-историческую практику людей, воспитывает в человеке определенное идейно-эмоциональное отношение к конкретным явлениям действительности. Поэтому художественный образ является конкретным и абстрактным, чувственным и рациональным.

Эстетическая специфика предмета и содержания искусства, следовательно, обуславливают специфические особенности его формы. Действенность искусства в значительной степени определяется тем, насколько успешно художники овладеют специфическими средствами своего искусства. Эстетическая и искусствоведческая наука призваны помочь им в этом.

4

В конце 1953 г. М.Каган и театровед А.Юфит задумали издать книгу об эстетических категориях. Меня попросили написать один из разделов этой книги. Я с радостью взялся за работу и сравнительно быстро написал статью на три печатных листа, излагавшую сложившуюся у меня концепцию эстетической природы искусства. Книга так и не была издана. Но я получил от М. Кагана, не разделявшего моих взглядов, в высший степени похвальный отзыв на свою работу. Этот отзыв так меня воодушевил, что за три месяца я написал свою кандидатскую диссертацию «Некоторые вопросы эстетической природы искусства». В 1954 г. в эстонском журнале «Looming» была напечатана моя статья «О специфическом своеобразии содержания искусства», в которой я развивал идею об эстетической специфике содержания искусства^[173].

В июле 1955 г. был опубликован автореферат моей диссертации и 20 октября 1955 г. состоялась ее защита на Ученом Совете философского факультета Ленинградского университета под председательством В.П. Тугаринова.

Летом 1955 г. с уже отпечатанным авторефератом диссертации «Некоторые вопросы эстетической природы искусства» я был в Москве и зашел в издательство «Искусство», чтобы выяснить возможность издания книги по теме своей диссертационной работы. Редактор отдела И.И. Цырлин сказал мне, что готовится к изданию книга А.И. Бурова «Эстетическая сущность искусства». И в это время в комнату вошел сам А.И. Буров, с которым меня И.И. Цырлин и познакомил. Я сказал самому уважаемому мной и самому известному в то время эстетику, что рад был узнать, что Александр Иванович издает книгу «Эстетическая сущность искусства», т. к. его очень интересным статьям в «Вопросах философии» как раз не хватало понимания эстетической сущности искусства.

— Все, что я писал, — ответил мне Буров, — это и есть эстетическая сущность искусства.

Я не стал вступать с ним в полемику, подобную той, которая была в моем отзыве на его статью в «Вопросах философии», где он сам писал: «Восприятие явления как жизненного целого — одно из важных условий эстетического созерцания. Однако эта важнейшая особенность предмета искусства не определяет еще полностью его специфики» (с. 145). Я просто подарил автору будущей книги «Эстетическая сущность искусства» свой автореферат «Некоторые вопросы эстетической природы искусства».

Визит в редакцию журнала «Вопросы философии» оказался более продуктивным, чем в издательство «Искусство», где моя тема была уже занятой. Ознакомившись с моим авторефератом, работавший тогда в редакции В. И. Борщу ков попросил меня написать статью в журнал. Возвратившись в Тарту, я написал статью «Об эстетических свойствах действительности» и отослал ее уже в начале осени.

Долго я не получал никакого ответа. Юрий Михайлович Лотман тоже послал в этот журнал статью о Радищеве. Когда мы встречались, то обменивались информацией, пришел ли ответ из редакции. Его долго не было. Однажды Юрий Михайлович меня утешил:

— Это же «Вопросы философии», а не ответы!

В начале апреля ответ все-таки пришел со стенограммой обсуждения статьи на редколлегии 29 марта 1956 г. На заседании редколлегии разгорелась полемика и по поводу того, стоит ли печатать мою статью, и по обсуждаемым в ней проблемам. М.И. Сидоров, представлявший статью на редколлегии, начал свое выступление словами: «Я не знаю, правильно ли я выражусь, но что вся статья вульгаризаторская — это не подлежит сомнению». Однако сомнения в этом возникли, поскольку выступающий совершенно превратно представил точку зрения автора, который якобы утверждал, что «эстетическое — это качество самих предметов, качество самих вещей». Специалист по вопросам этики А.Ф. Шишкин представил противоположное отношение к статье: «Я лично решительно не согласен с Михаилом Ивановичем и считаю статью очень ценной и решительно за то, чтобы ее напечатать». Члены редколлегии Ц.А. Степанян и В.С. Кеменов не возражали против опубликования статьи, но высказали немало замечаний по отдельным формулировкам. Статью поддержал теплыми словами зам. главного редактора журнала М.М. Розенталь: «Когда я прочитал эту статью, я обрадовался, потому что видно по статье, что автор способный человек, умеет работать над вопросами эстетики, это один из новых молодых авторов, которых нужно привлекать к работе в журнале. Статья интересная, своеобразная, оригинальная, по- своему написана. Что касается концепции, то она, безусловно, правильна». Судьба статьи была решена. И решение оказалось положительным. В конце лета 1956 г. в 4 номере «Вопросов философии» (журнал тогда выходил 6 раз в год) она увидела свет.

Публикация статьи в единственном тогда в стране философском журнале имело для меня большое значение во многих отношениях. Это способствовало тому, что меня, наконец, взяли на кафедру философии Тартуского университета (до этого времени меня до этой кафедры не допускали, позволяя лишь читать лекции по эстетике на почасовой оплате). На полученный мною приличный по тем временам гонорар я смог купить право на получение первой моей комнаты, хотя и в коммунальной квартире (с 1953 г. я снимал углы и жил в общежитии). Но самое главное — это резонанс, который имела статья «Об эстетических свойствах действительности».

Она в том же году была опубликована на немецком языке в Берлине. В следующем году — в Болгарии и Китае. Испанский философ и эстетик Адольфо Санчез Вазкез, живший в Мексике, опубликовал ее в антологии марксисткой эстетики^[174]. Но самое важное для меня — это многочисленные отклики на статью, появившиеся на родине, хотя эти отклики далеко не всегда были положительными. К этому прибавилось еще одно обстоятельство.

Одновременно с моей статьей вышел сборник «Вопросы марксистско-ленинской эстетики» (М.: Госполитиздат, 1956), в котором были напечатаны статьи В.В. Ванслова о прекрасном и о содержании и форме в искусстве. В них концепция эстетической значимости искусства и общественной природы прекрасного удивительным образом совпадала с концепцией моей кандидатской диссертации и статьей «Об эстетических свойствах действительности», написанной на ее основе. В 1956 г. в издательство «Искусство» выпустило большую книгу В.В. Ванслова «Содержание и форма в искусстве», в которой утверждалось: «специфика искусства опирается на эстетические черты и элементы, свойства и качества явлений действительности» (с. 59); «Предмет искусства характеризуется эстетическими особенностями, и это существенно отличает его от предмета науки» (с. 60); «В этих качествах, совокупность которых мы и называем эстетической стороной действительности, выражается и своеобразие конкретно-чувственного облика явлений, и их общественная сущность, то есть их значение в человеческой жизни, и отношение к ним человека» (там же); «можно ли рассматривать эстетические качества независимо от того общественного содержания, которое явления природы приобретают, будучи вовлечены в сферу общественной жизни, практики? Разумеется, нет» (с. 63). Притом, в книге утверждалось: «Следует отметить, что вопрос об эстетическом своеобразии явлений действительности почти не разработан в нашей науке. Не претендуя здесь на его решение, мы лишь хотим акцентировать некоторые моменты, существенные для его разработки» (с. 62).

Эти некоторые моменты, существенные для разработки вопроса об эстетическом своеобразии явлений действительности, точно таким же образом акцентировались в диссертации и в ее автореферате «Некоторые вопросы эстетической природы искусства»: «Для полного эстетического представления о предмете мало воспринимать его формальные качества, а нужно всегда представлять то конкретное общественное содержание, которое выражается в них. Это общественное содержание эстетического свойства предмета или явления определяется той ролью в обществе, которое играет это явление, теми общественными отношениями, которые в нем проявляются» (с. 7); «действительность как предмет искусства должна характеризоваться со стороны своих эстетических свойств, в отличие от предмета наук и, в частности, общественных наук» (с. 11).

Это сходство концепции В.В. Ванслова и автора этих строк не осталась незамеченной как у сторонников этой концепции, так и у ее противников. Один из них — П.Трофимов писал в статье «Об одной эклектической концепции»: «"Теория эстетических качеств”, наиболее полно изложенная В. Вансловым в его книгах "Содержание и форма в искусстве” (1956) и “Проблема прекрасного” (1957), не является его собственным произведением. Она заимствована из неопубликованной кандидатской диссертации Л .Столовича "Некоторые вопросы эстетической природы искусства” (1955), а также из статьи того же автора "Об эстетических свойствах действительности” (журнал «Вопросы философии» № 4 за 1956 г.)» (журнал «Советская музыка», 1957, № 10, с. 78).

Я лично думаю, что В.В. Ванслов мог сам прийти к тем же заключениям, что и автор диссертации «Некоторые вопросы эстетической природы искусства». Возможно, что знакомство с моими работами подтолкнуло его к более четким формулировкам разделяемой им и мною концепции. Могу только отметить следующие факты:

1. В.В. Ванслов читал и мою диссертацию, и ее автореферат, изданный в количестве 100 экземпляров. Он прислал к защите диссертации отзыв на автореферат, в котором, правда, пишет о подготовленных в Москве двух монографиях: «Эстетическая сущность» А.И. Бурова и своей — «Содержание и форма в искусстве». В 1956 г. В.В. Ванслов написал и отзыв на саму диссертацию, предлагая ее для издания в качестве книги.

2. В 1955 г. В.В. Ванслов издал в брошюру «Проблема содержания и форма в искусстве» («Знание») В брошюре нет тех положений об эстетическом характере предмета искусства и об общественном содержании эстетического свойства предметов, которые имеются в книге «Содержание и форма в искусстве», изданной в 1956 г.

3. В 1955 году в во 2-м номере «Вопросов философии» в разделе «Ответы на вопросы читателей» Ванслов опубликовал статью «Существует ли прекрасное объективно?» Как же он отвечает на этот вопрос, решение которого прямо определяет ту или другую концепцию эстетического? Он выделяет следующие концепции сущности красоты: объективно-идеалистическую, субъективно-идеалистическую, концепцию созерцательного материализма, революционно-демократической эстетики и марксистсколенинской эстетики. Ванслов, разумеется, придерживается последней и формулирует ее следующим образом: «Марксистсколенинская эстетика, признавая объективность прекрасного, учитывает роль общественной практики в возникновении и развитии у людей эстетического чувства» (с. 249); «Красота явлений действительности свойственна им самим. Но воспринимается, оценивается она только человеческим сознанием, всегда социально обусловленным» (с. 250); «Прекрасное, таким образом, возникает как категория эстетической оценки явлений действительности, прежде всего продуктов человеческого труда» (там же).

Хотя здесь и провозглашается объективность прекрасного, но, по сути дела, прекрасное трактуется в духе «объективносубъективной» концепции. Точнее говоря, этот ответ на вопрос об объективности прекрасного представлял собой эклектический синтез «природнической» концепции эстетического («объективные основы прекрасного независимы от человека и существовали в явлениях природы до возникновения общества», — читаем мы на с. 251) и концепции «объективно-субъективной». В то же время, в статье, несомненно, были предпосылки перехода от этого эклектического синтеза к новой концепции эстетического на основе высказываний Маркса об осуществлении в процессе труда «очеловечивания» природы и «опредмечивания» человека, возникновения «общественного предметного мира». Оставалось только поставить точку над і, что и было сделано В.В. Вансловым в его работах 1956 года.

Вместе с тем, я в 1956 г. был рад, что такой известный и широко образованной эстетик, превосходный знаток музыки, как В.В. Ванслов, оказался моим единомышленником и не придавал значения проблеме приоритета в разработке «общественной» концепции эстетического, тому, кто первый сказал «Э»: Петр Иванович Бобчинский или Петр Иванович Добчинский. Во всяком случае, после выхода моей статьи «Об эстетических свойствах действительности» в том же 1956 г. меня самого никто не мог упрекнуть в том, что я ее у кого-либо заимствовал.

Следует отметить, что сам В.В. Ванслов в дальнейшем, несомненно, продуктивно разрабатывал эту концепцию на большом искусствоведческом материале, концепцию, которая в литературе часто именовалась концепцией Ванслова-Столовича или Столовича-Ванслова. И огонь ее критики был направлен как на меня, так и на него. В книге «Проблема прекрасного», изданной в 1957 г. Ванслов уже несколько раз уважительно сослался на мою статью 1956 г. в «Вопросах философии», что содействовало появлению в печати моей первой книги «Эстетическое в действительности и в искусстве» в 1959 г. Он же был издательским рецензентом этой книги.

Правда, впоследствии В.В. Ванслов от проблемы прекрасного перешел к апологетике социалистического реализма и борьбе с «модернизмом» в духе идеологии Академии Художеств СССР, став академиком этой академии и директором ее Научноисследовательского института теории и истории изобразительных искусств. Свою книгу «Прогресс в искусстве» он мне надписал в 1973 г. следующим образом: «Дорогому Лене Столовичу с надеждой на его возвращение в лоно реализма». Я не возвратился в это «лоно реализма» так же, как В.В. Ванслов к своим эстетическим воззрениям 50-х годов, когда он в книге «Содержание и форма в искусстве» сочувственно цитировал стихи Леонида Мартынова:

И своевольничает речь,

Ломается порядок в гамме,

И ходят ноты вверх ногами,

Чтоб голос яви подстеречь.

А кто-то где-то много лет Стремится сглаживать и править.

Ну что ж, дай бог ему оставить На мягком камне рыбий след.

Что касается книги А.И. Бурова «Эстетическая сущность искусства», то она не оправдала моих ожиданий. Прочитав ее, я вспомнил слова сказанные мне за год до ее выхода самим А.И. Буровым: «Все, что я писал, это и есть эстетическая сущность искусства». Его книга, так же как и его предшествовавшие ей статьи представляли ценность в постановке им проблемы специфики предмета искусства. Сама постановка этой проблемы, даже в гносеологическом ключе, для начала 50-х годов была, безусловно, прогрессивной. Она была направлена против основной болезни советского искусства — его иллюстративности, облачению в конкретно-чувственную форму уже готовых идей и лозунгов, вместо того, чтобы самостоятельно познавать жизнь и создавать свои новые идеи. Решение же этой проблемы Буровым оставалось гносеологическим, правда, прикрытым теперь словом «эстетическое». Даже прекрасное уподоблялось им истине, хотя и особого качества (см.с. 185). Развернутую критику книги А.И. Бурова я дал в докладе на научной конференции в 1956 г. и в статье, опубликованной два года спустя^[175].

Правда, даже такое использование Буровым понятия «эстетическое» имело в то время положительное значение. Ведь обычно «эстетическое» рассматривали как некий привесок к познавательной и воспитательной задаче искусства, сводя «эстетическое» лишь к чисто формальной стороне искусства и способности его вызывать эстетическое удовольствие. В своей книге и в появившейся вслед за ней статье «Эстетика должна быть эстетикой» («Литературная газета от 4 августа 1956 г.) А.И. Буров решительно протестовал против такого суженного и, по существу, формалистического понимания эстетического.

Подчеркивание эстетической сущности искусства, даже вне зависимости от трактовки самого «эстетического», было важно для развития отечественного искусства, которое в подавляющем большинстве было лишь иллюстрированием и пропагандой готовых идей, даваемых партийными идеологами и потому было лишено художественности как проявления эстетической природы искусства. Собственно говоря, когда я сам начал разрабатывать вопрос об эстетической природе искусства, я имел перед глазами жалкое состояние советского искусства и официальное противопоставление «идейности» и «художественности», когда нечастое проявление подлинной художественности вызывало истерические вопли о безыдейности, как это было в партийной критике Ахматовой и Зощенко, Шостаковича и Прокофьева, Эйзенштейна и Сарьяна.

И Бурова, и меня, как и других сторонников эстетической природы, или сущности искусства, не раз в развернувшейся после 1956 г. дискуссии обвиняли в том, что мы пренебрегаем идейной содержательностью советского искусства, его познавательной задачей и преобразовательными возможностями. Один из главных прокуроров повой волны эстетики — Я.Е. Эльсберг в статье «Схоластические концепции» бросал такие обвинения: «Провозглашая эстетические свойства единственным и специфическим предметом эстетического отношения, Л. Столович, подобно другим сторонникам данного взгляда, естественно, приходит к признанию примата эмоционально оценочного критерия такого отношения, отодвигая назад критерий познавательный, задачу познания жизни во всей сложности ее развития, а также активного вмешательства в нее»¹. Наши обвинители, таким образом, сами сводили эстетическое лишь к «эмоционально оценочному» отношению вне познания и деятельности людей.

Как выяснилось впоследствии, Я.Е. Эльсберг был еще в 30-е— 50-е годы профессиональным провокатором и доносчиком, по вине которого пострадали и погибли многие люди, в том числе писатели и литераторы¹. Что правда, то правда, такое «познание жизни» и «активное вмешательство в нее» находится вне положительных эстетических свойств, хотя и подлежит «эмоционально оценочному» отношению. Но помимо такого рода «познания» и «вмешательства» существовали и другие вполне порядочные виды познавательной и практической деятельности, совершенно совместимые с «эстетическими свойствами». В стиле политического доноса Эльсберг наносит критикуемым им авторам заключительный удар: «Соотношение искусства и политики в особенности должно неизменно находиться в центре внимания исследователей. Нельзя — и это крайне важно — отделять эти вопросы от проблемы поступательного художественного развития человечества и социалистического реализма как нового его этапа. У критикуемых же здесь авторов вся разработанная ими система покоится на вневременных, внеисторических основаниях и уводит от современности в некую эстетическую нирвану, в особый изолированный эстетический мир» (с. 124). Но что же получается в итоге? Логика такого обвинения основана на том, что сам обвинитель не представляет себе эстетическое иначе, чем «некую эстетическую нирвану», «особый изолированный эстетический мир». Критикуемые же им авторы мыслили эстетическое совершенно иначе.

¹ «Литературовед Я. Е. Эльсберг, автор многих трудов, был разоблачен как сексот и доносчик в середине 50-х годов, когда стали возвращаться в Москву и Ленинград его “крестники”» (Жовтис А. Непридуманные анекдоты. Из советского прошлого. — М., 1995, с. 120-121). Лидия Гинзбург писала, что в конце 1952 года, когда арестованы были врачи, «параллельно решено было сочинить дело о еврейском вредительстве в литературоведении и т. п. Организовывал дело Э. [Эльсберг], который был не рядовым стукачом, но крупным оперативным агентом» (Гинзбург Лидин. Претворение опыта. — Рига: «Авотс» — Л.: Ассоциация «Новая литература», 1991, с. 164). Это не мешало, а может быть даже способствовало, разоблачительно-критической деятельности Эльсберга в начале 60-х годов, стремящегося вновь выслужиться перед партийным начальством, пока его под давлением общественности не исключили из Союза писателей и не вывели из редколлегии журнала «Вопросы литературы». Правда, всё это далось не без труда. В этой связи Александр Твардовский произнес такие слова: «Как легко было исключить из Союза писателей Пастернака и как трудно Э. [Эльсберга]» (см. Гинзбург Лидин. Претворение опыта, с. 164)

Но дискуссия об объеме понятия «эстетическое» в таком духе продолжалась недолго. Этапы ее шли по давно определенной схеме обсуждения новой концепции. На первом этапе говорят: «Этого быть не может!» На втором: «А тут что-то есть!» На третьем: «А кто в этом, собственно говоря, сомневается?!» Встреченная «в штыки» в середине 50-х годов концепция эстетической природы, или эстетической сущности, искусства в середине 60-х стала тривиальностью, общим местом в диссертациях, книгах, статьях, учебных пособиях. Правда, впоследствии стала серьезно обсуждаться проблема соотношения «эстетического» и «художественного». И концепция эстетической природы, или эстетической сущности, искусства стала объектом серьезной критики уже не на эльсберговском уровне. Спор шел о том, является ли «художественное» частью «эстетического», его ядром или же это логически взаимопересекающиеся понятия^[176].

1956 год действительно оказался переломным в развитии нашей эстетики. В этом году вышли книга А.И. Бурова «Эстетическая сущность искусства», книга Н.А. Дмитриевой «Вопросы эстетического воспитания» и ее статья о прекрасном в книге «Очерки марксистско-ленинской эстетики» (М.: «Искусство», 1956), «Содержание и форма в искусства» В. В. Ванслова и его статья о прекрасном в книге «Вопросы марксистско-ленинской эстетики» (М.: Госполитиздат, 1956), а также моя статья «Об эстетических свойствах действительности». В этих работах были представлены основные концепции эстетического, «трение» между которыми и зажгло огонь дискуссии. Каждая новая работа, посвященная «эстетическому», только подливала масло в этот огонь.

Спорящие между собой концепции эстетического определялись многократно. Целью этой статьи не является полный обзор дискуссии, хотя в заключении будут затронуты некоторые с ней связанные методологические проблемы.

5

Основной спор в широко развернувшейся дискуссии на страницах книг и статей, в университетских аудиториях и разного рода собраниях-обсуждениях эстетических проблем (конференциях, симпозиумах, защитах диссертаций и т. п.) шел уже не о правомерности эстетической характеристики искусства, а о сущности самого эстетического отношения. Каков его предмет? Объективен он или субъективен? Является ли им природа или же человеческое общество? Поскольку же прекрасное — основная категория эстетического отношения, то все эти вопросы рассматривались применительно к красоте. Все эти теоретикоэстетические проблемы, безусловно, правомерны и они не новы: споры по ним ведутся, по крайней мере два с половиной тысячелетия — со времени возникновения самой эстетики. Почему же они так взволновали в середине 50—60-х годах советских эстетиков и всю советскую общественность? Ведь по этим вопросам споры велись не только в специальных изданиях, но почти во всех «толстых» журналах — журналах общественнополитических и литературных.

Чтобы попытаться это понять, вспомним концепции, которые столкнулись на поле брани, притом имея в виду под «полем брани» не только поле сражения, но поле действительной брани, ругани, всякого рода обвинений и наветов.

1. В книге А.И. Бурова была представлена концепция, которая впоследствии определялась как «объективно-субъективная». «Узел проблемы эстетического, — отмечал он в книге «Эстетическая сущность искусства», — в диалектике объекта и субъекта» (с. 184). Притом красоты «как “чисто” объективной, абсолютной красоты в себе, строго говоря, не существует» (с. 185) Красота рассматривалась им по аналогии с истиной, которая есть «адекватно отраженные в сознании объективные закономерности действительности» (там же). И отсюда следовало такое определение: «Отраженную в сознании закономерность определенного качества мы называем красотой» (там же).

На первых порах такое объективно-субъективное толкование красоты Буровым не привлекло к себе внимания критики. Огонь вызвала другая поставленная им мишень: определение сущности искусства как эстетической и соотношение эстетического в искусстве с познанием и общественно-политическим воспитанием. Поэтому «объективно-субъективная» концепция стала объектом критического обсуждения после того, как ее основательно разработал М. С. Каган. Ведущий эстетик Ленинграда впервые заявил о своей приверженности к этой концепции еще до эстетического «взрыва» в 1956 г.: в 1953 г. в 8 № журнала «Звезда» он опубликовал статью «Проблема прекрасного в эстетическом учении Н.Г. Чернышевского», в которой интерпретировал прекрасное как единство объективного и субъективного, реального и идеального. И уже после начала дискуссии эта концепция, опять-таки поддерживаемая авторитетом русского революционера-демократа, проводилась в книге М.С. Кагана «Эстетическое учение Н.Г. Чернышевского» (М. — Л.: «Искусство», 1958). В 1963 г. «объективно-субъективная» концепция зазвучала «во весь голос» в 1-ой части его «Лекций по марксистско-ленинской эстетике», называющейся «Диалектика эстетических явлений». Но еще до времени выхода «Лекций» концепция эта была опробована в нескольких статьях как основание для критики иных взглядов на прекрасное, в частности в статье «О книге Л.Н. Столовича “Предмет эстетики”» («Философские науки», 1962, № 4).

2. Н.А. Дмитриева в книге 1956 г. «Вопросы эстетического воспитания», а еще до ее выхода в статье «Эстетическая категория прекрасного» («Искусство», 1952, № 1) и других работах, выступила с концепцией, получившей в ходе дискуссии наименование «природническая». По этой концепции, «наши представления о красоте развиваются в соответствии с потребностями человеческого общества, служат и орудиями в классовой борьбе, но все же они имеют первоначальный свой источник и объективный корректив в самих природных законах» («Вопросы эстетического воспитания», с. 46). Таких воззрений придерживалось немало участников дискуссии, хотя и по разным основаниям.

3. Концепция, которая спровоцировала эстетический спор, была так называемая «общественная концепция», предложенная автором этих строк, В.В. Вансловым, Ю.Б. Боревым, успешно разработавшим с ее позиций категории комического и трагического^[177].

Суть этой концепции заключалась в том, что прекрасное и другие эстетические свойства осмыслялись как общественнообъективные, как социокультурная реальность. «Общественники» противостояли «природникам», поскольку объективность прекрасного не усматривали в природе как таковой, до человека и без человека и общества. С другой стороны, они настаивали на общественной объективности прекрасного и других эстетических явлений, и поэтому не разделяли «объективно-субъективную» концепцию, которая вообще отрицала объективность красоты, считая ее объективно-субъективным явлением, единством реального и идеального.

Таким образом, «общественники» подвергались критике со всех сторон. «Природники» критиковали их, как и «объективносубъективную» концепцию, за отрицание природной объектив- пости прекрасного, что квалифицировалось ими как субъективизм. Сторонники же «объективно-субъективной» концепции критиковали «общественников» за признание какой бы то ни было объективности прекрасного, пусть и общественной объективности. «Общественники» не оставались в долгу и, в свою очередь, критиковали «природников» за натурализм в эстетике и «объективно-субъективную» концепцию за отрицание общественной объективности красоты как объективного критерия эстетических оценок.

Такова была диспозиция основных борющихся сил. Высказывались и некоторые другие точки зрения на сущность эстетического (были и «психологисты», для которых прекрасное было чисто субъективным феноменом¹; были и сторонники «трудовой» концепции эстетического, в ряде отношений близких к «общественникам»^{[178] [179]).}

С начала 60-х годов сторонники «общественной» и «объективно-субъективной» концепций осуществили аксиологическую переориентацию. По сути дела, эти концепции были ак- сиологичны с самого начала, трактуя эстетические свойства как ценностные свойства, рассматривая эстетические явления как ценностные по своей природе. Можно даже с уверенностью сказать, что появление в нашей стране первых философских работ по теории ценности было обусловлено дискуссией об эстетическом. Но, с другой стороны, философская разработка теории ценности оказала свое влияние на эстетику, которая начала сознательно пользоваться аксиологической терминологией¹.

Такая аксиологическая переориентация была в принципе невозможна для «природнической» концепции. Категория «ценность» предполагает целевое отношение: ценность для кого. Если же предположить, что красота присуща самой природе без человека и даже до человека, то такая красота может иметь ценностное значение только в религиозной или объективно-идеалистической эстетике. Но наши-то «природники» в большинстве своем аттестовали себя в качестве правоверных материалистов и даже единственных материалистов! Для кого же красота, существующая в природе сама по себе, до человека может быть ценностью? Для растений, для насекомых? Такие взгляды высказывались некоторыми «природниками»^{[180] [181], но их абсурдность была очевидной. «Природническая» концепция на основе материалистических принципов несовместима с аксиологией. С аксиологической точки зрения, она просто безграмотна, ибо допускает «натуралистическую ошибку»: отождествляет ценность и вещь, которая ею обладает. Другие же концепции эстетического свободны от такого рода ошибки и могут интерпретироваться в аксиологическом ключе. Спор между ними уже идет на аксиологическом уровне, прежде всего о понимании субъективного и объективного в самой ценности и о соотношении ценности и оценки.}

6

Возникает вопрос, почему «общественная» концепция эстетического вызвала столь яростное и ожесточенное внимание со стороны своих критиков. Честно сознаюсь, что у меня, когда я в 1953—1955 гг. разрабатывал эту концепцию, не было никаких диссидентских замыслов противостояния марксистско-ленинской идеологии. Мне искренно казалось, что эта концепция действительно вытекает из принципов классического марксизма.

Правда, эта концепция и у меня, и у других ее сторонников, в значительной мере опиралась на «Экономическо-философские рукописи 1844 года» молодого Маркса. Они были еще до войны напечатаны лишь в безобидных отрывках на русском языке в первом издании собрания сочинений Маркса и Энгельса как «Подготовительные работы для \'‘Святого семейства”». Только в 1956 г. эти рукописи увидели свет по-русски в книге основоположников марксизма «Из ранних произведений». Мне посчастливилось еще до этого времени у частного букиниста в Тарту приобрести редчайшую книгу: Marx/Engels. Gesamtausgabe. Erste Abteilung. Band 3. — Berlin, 1932. В этой книге впервые на языке оригинала и были опубликованы «Экономическо-философские рукописи 1844 года». Благодаря этому я познакомился с ними в процессе формирования своих взглядов.

То, что сторонники «общественной» концепции, как и вообще некоторые философы тех лет, опирались на молодого Маркса, было одной из причин недовольства марксистско-ленинских ортодоксов. Хотя культ личности Сталина после XX съезда партии уже подвергался открытой критике, но сама система сталинского «коммунизма» еще существовала и ей не могло нравиться, что молодой Маркс приравнивал коммунизм к гуманизму и пророчески характеризовал «грубый коммунизм» как отрицание частной собственности с позиций зависти к частной собственности, как систему нивелирования личности и апологию бедности. И в чисто философском отношении это, пожалуй, самое глубокое философское произведение Маркса не стыковалось с официальными философскими догмами «теории отражения» и непримиримой партийности философии. Здесь ощущалась живая связь между марксизмом и его непосредственными предшественниками — Гегелем и Фейербахом. Идеологи еще сталинской выучки заявляли, что де «Экономическо-философские рукописи 1844 года» — это еще не вполне марксистское произведение. И, соответственно, те, кто на него опираются также не являются марксистами, что, конечно, в те времена было недопустимым криминалом. Мы же, напротив, полагали, что это произведение Маркса вполне марксистское и показывает, что истинный марксизм есть марксизм гуманистический.

Гуманистическая направленность работ по эстетике, авторы которых не противопоставляли себя марксизму, заключалась прежде всего в стремлении выявить общечеловеческую сущность эстетических и художественных ценностей, самого эстетического отношения человека к миру, в намерении исходить из гуманистической традиции домарксистской эстетики, связывая красоту с утверждением человека в действительности, с его свободой, и из гуманистических идей самого Маркса. Несомненно, что в этих работах, в том числе и моих, было немало иллюзий, конформизма, утопической веры в то, что эстетическое воспитание сможет решить многие противоречия социалистического общества, различного рода прямых заблуждений и чисто советской («совковой», как теперь говорят) зашоренности.

Тем не менее противников «общественной» концепции, как и концепции «объективно-субъективной», явно раздражал их гуманистический и антитоталитарный потенциал. Ведь по этим концепциям эстетическое отношение есть утверждение человека в действительности, воплощает свободное развитие человека и общества, предполагает свободу для своей реализации, несовместимо с навязыванием человеку эстетических вкусов.

Не случайно главное обвинение критиков этих концепций было обвинением в «субъективизме». Вот характерные названия погромных статей, посвященных разоблачению автора этих строк. «Эстетический субъективизм и проблема прекрасного» — назвал свою статью в «Октябре» (№ 3 за 1961 г.) И. Астахов. С.М. Пермяков посвятил мне статью «О субъективистских тенденциях в эстетике» («Вопросы философии», 1961, № 5). Критик «Октября» и член редколлегии этого журнала — журнала, противостоящего «Новому миру» А. Твардовского, — П. Строков, солидаризуясь с И. Астаховым, Я. Эльсбергом, А. Дремо- вым как «последовательными марксистами-эстетиками» в их отвержении «общественной» концепции Л. Столовича, В. Ван- слова, Ю. Борева, озаглавил свою статью клеймящим выкриком: «Все-таки субъективизм!» («Октябрь», 1961, № 12).

П. Строков в этой статье поставил вопрос ребром о сторонниках неугодной ему концепции как агентах империалистических хищников. «Для Л. Столовича, как было сказано, прекрасное, возвышенное, трагическое и т. д. — «сплав» природного и общественного, образуемый в ходе общественно-исторической практики». Но какая это такая «общественно-историческая практика»?, — спрашивает критик подсудимого и доходчиво поясняет: «Есть практика и практика... Есть своекорыстная, стяжательская “практика’\' буржуазии и освободительная практика революционного пролетариата. Есть грабительская, человеконенавистническая “практика” империалистических хищников и преобразующая мир гуманистическая практика строителей коммунизма. О какой из этих практик идет речь в книгах и статьях защитников “концепции эстетических свойств”, остается неизвестным» (с. 206). Но П.Строкову это, разумеется, известно: «Вообще, взирая с недосягаемых высот “человечества как рода”, поклонники “эстетических свойств” обычно забывают о таком генеральном принципе нашего искусства и марксистско-ленинской эстетики, как принцип партийности» (с. 208).

Как хорошо, что это был 1961 год, а не 1937 или 1949—1953-й! У бодливых коров уже не было рогов. Но и без рогов удары получались недурными.

Конечно, такого рода выступления в ходе дискуссии — а их было множество — не имеют никакого отношения к серьезной, философской, научной полемике. Но забывать их нельзя. Говорят: «Кто прошлое помянет — тому глаз вон». Но ведь кому глаз вон, тот прошлое помянет! Можно ли быть беспристрастным свидетелем, когда ты лично удостоен несколькими десятками статей и сотнями отзывов, в которых тебя именуют не просто «субъективистом», но даже «вождем субъективизма в советской эстетике» (И.Астахов), создателем «схоластических концепций», направленных против ленинской теории отражения и коммунистическо-воспитательного значения советского искусства (Я.Эльсберг), произвольным интерпретатором высказываний Маркса (М.Храпченко, академик). И т. д. и т. п. Такого рода «полемика» дала основание Леониду Баткину в статьефельетоне, направленном против «природнической» концепции, «Кто изящней: верблюд или лошадь?» заметить: «Для некоторых эстетиков бранить Л.Столовича все равно что делать производственную гимнастику»^[182].

И все же дело, разумеется не в том, что во мне говорят прошлые обиды. Я на П.Строкова и иже с ним совсем не обижаюсь. Я им даже благодарен за то, что они меня не хвалили. Иначе бы не отмыться. Сейчас вообще такие обвинения стоят иных орденов. Однако нельзя не помнить идеологическую атмосферу, в которой проходила эта «дискуссия», ибо она хорошо обрисовывает контуры ее участников. Помимо отстаивания своих воззрений на эстетическое по существу, увы, приходилось тратить время, доказывая свою непричастность к «грабительской, человеконенавистнической “практике” империалистических хищников», доказывать самое трудное — то, что ты не верблюд. По ходу дела, приходилось, читая, зажав нос, дурно пахнувшие доносы, обнаруживать беспринципность, невежество, демагогию и небрезгливость в средствах некоторых своих оппонентов, не гнушавшихся даже заниматься плагиатом (тот же И.Астахов¹).

В ситуации «оттепели» было даже возможно отвечать не только на серьезную критику, уточняя и развивая собственные взгляды, но и наносить ответные удары. Само собой понятно, что для меня и моих коллег не был приемлем метод трамвайной «полемики»: например, в ответ на обвинение в пособничестве империализму отвечать «от империалиста слышу!» Но можно было заметить, что, обвиняя других в «субъективизме» и идеализме, критикуемый сам по невежеству излагал субъективистские (без кавычек!) положения и оказывался невольным идеалистом. Да и пресловутый «принцип партийности», по существу, представлял собой коллективный субъективизм. Можно было использовать «трофейное оружие» авторитетных цитат, обращая его против противника. В остроумнейшей статье Юрия Борева «Четыре ахиллесовы пяты» в ответ на обвинение Астаховым «общественной концепции» в идеализме, следованию Кроче и т. п. напоминаются слова Ленина из «Философских тетрадей»: «умный идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм». «Кроче не более опасен, чем глупость» — добавляет Ю.Борев уже от себя»^{[183] [184].}

Вообще говоря, защищаться было не легко. Ключевые посты в газетах и журналах были большей частью в руках идеологов старой закваски, привычно устремлявших глаза наверх и вместо Бога видевших только начальство. А начальство своим классовым чутьем усматривало в новой волне эстетики нечто сомнительное. В эти годы и много лет спустя вопросы эстетики в СССР курировал Анатолий Григорьевич Егоров. Написавший весьма среднюю кандидатскую диссертацию о содержании и форме в искусстве, он, благодаря родственным связям с всесильным идеологом М.А. Сусловым, быстро поднялся в высшие сферы идеологии партии, работая в журнале «Коммунист», став сначала главным редактором журнала «Политическое самообразование», а затем зам. заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС, т. е. заместителем главного идеолога хрущевских времен Л.Ф. Ильичева. Когда в 1962 г. Ильичев был произведен в академики, Егоров как его заместитель стал членом-корреспон- дентом АН СССР, имея в своем научном активе только две книги — «Искусство и общественная жизнь» (1959) и «О реакционной сущности современной буржуазной эстетики» (1961), но много статей, напечатанных в официозном «Коммунисте», типа «Против субъективизма в теории искусства» (1954, № 12), «Против субъективистского истолкования проблемы прекрасного» (1957, № 9). Последняя статья и была источником вдохновения Я.Е. Эльсберга, В.А. Разумного, И.Б. Астахова и других борцов против субъективистского истолкования проблемы прекрасного. Официальные позиции А. Г. Егорова все более повышались. С 1965 г. он становится главным редактором журнала «Коммунист», с 1974 г. директором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и полным академиком. Он — бессменный председатель Научного совета по эстетике при Президиуме АН СССР, а потом и президент Российского эстетического общества.

Должен сказать по своему небольшому опыту общения с А.Г. Егоровым, что человек он был неплохой, даже доброжелательный. Но положение обязывает и он попустительствовал подхалимничавшим перед ним разоблачителям всего, что выделялось за пределы партийных установок. Но в то же время не сопротивлялся добру насилием, понимая, что иногда нужно выпускать пар из котла и предоставлять последнее слово обвиняемым.

В этих условиях отвечать критикам было возможно, но нелегко. В качестве примера расскажу о том, как публиковался мой ответ на статью Эльсберга «Схоластические концепции». Эта статья появилась в ряду резко критических статей на мою книгу «Эстетическое в действительности и в искусстве» (1959). Надо мною явно сгущались тучи. Задним числом хорошо говорить, что в то время критические доносы не доходили до оргвыводов. Но тогда это было не очевидно. Прошлые времена еще не забылись. Да и в начале 60-х «оттепель» «оттепелью», но был затравлен Борис Пастернак, развертывались широкие идеологические кампании по борьбе с «модернизмом» и формализмом в искусстве, абстракционизмом в живописи, поносились в печати песни Булата Окуджавы, стихи Евгения Евтушенко. Посещение невежественным в вопросах искусства Хрущевым в 1962 г. выставки московских художников в Манеже произвело тягостное впечатление и имело тяжелые последствия для советского искусства. В декабре 1962 г. проводилась встреча руководителей партии и правительства в деятелями литературы и искусства. Немного спустя молодые писатели, художники, композиторы, работники кино и театров были «вызваны на ковер» в Идеологическую комиссию при ЦК КПСС. Председатель этой комиссии Л.Ф. Ильичев поучал деятелей культуры и искусства: «Мы не имеем права недооценивать опасность диверсий буржуазной идеологии и в сфере литературы и искусства». Как «отступление от классовых, партийных позиций» и «примирение с буржуазной идеологией» он квалифицировал «ложное истолкование “общечеловеческого начала”» и «пропаганду абстрактного гуманизма»¹.

Я написал статью в ответ на «Схоластические концепции» Эльсберга в «Вопросы философии», но редакция всячески оттягивала его публикацию. Совершенно неожиданно помощь пришла из Болгарии. Президент Болгарской Академии Наук и почетный академик АН СССР известный философ Тодор Павлов прислал в «Вопросы философии» статью «Схоластика и эмпиризм. Теория отражения и теория иероглифов», в которой резко критиковал Эльсберга и тепло отозвался о моей книге. Для того, чтобы остановить статью Тодора Павлова, перекрыть дорогу для моей ответной статьи и моей книги «Предмет эстетики», находившейся в издательстве «Искусство», возник коварный план у Я. Эльсберга и его друга эстетика В. Разумного^{[185] [186].}

В. Разумным был подготовлен «материал» на меня для передачи его в ЦК КПСС Л.Ф. Ильичеву, чтобы он на очередном идеологическом совещании подверг должной критике разделяемую мною концепцию. Если бы это произошло, то статья

Тодора Павлова не вышла бы в свет со всеми отсюда вытекающими для меня последствиями. Но, как мне потом рассказал Игорь Семенович Кон, этот материал был остановлен одним работником аппарата ЦК. И статья Тодора Павлова появилась в 7-м номере «Вопросов философии» за 1961 г. В ней утверждалось, что «Я.Е. Эльсберг неправильно излагает взгляды своего оппонента, с тем, чтобы раскритиковать его “схоластические концепции”» (с. 107). В статье авторитетного болгарского философа (авторитетного и для партийного начальства!) отмечалось, что «книга Л.Н. Столовича, вопреки некоторым ее пробелам и недостаткам (кто из нас напишет на эту тему безошибочную книгу? Может быть Я.Е. Эльсберг?), ставит и в общем правильно решает вопрос об эстетическом в действительности и в искусстве». Книга была названа «интересной, актуальной и в целом полезной» (с. 112). Эльсбергу же попало за философскую безграмотность в марксистско-ленинской философии и философии вообще¹.

Путь для публикации моего ответа Эльсбергу был открыт, но он не был гладким. Еще до получения статьи Тодора Павлова состоялось 30 марта 1961 г. обсуждение моей статьи на редколлегии. Судя по присланной мне стенограмме обсуждения, статью заблокировал член редколлегии, ведающий отделом эстетики журнала Михаил Федотович Овсянников^{[187] [188]}.

Пока же журнал в 5-м номере дал статью в эльсберговском духе С.М. Пермякова «О субъективистских тенденциях в эстетике». После этого в МГУ два дня продолжалась острая дискуссия об эстетическом, на которой выступили сторонники различных точек зрения. Большая аудитория была полна народу, много было студентов. Устроители дискуссии надеялись, что против «общественной» концепции выступят такие видные искусствоведы и философы, как Г.А. Недошивин и В.Ф. Асмус. Но их надежды не оправдались. Г.А. Недошивин, который не вполне согласен был с «общественниками», начал свое выступление следующими словами: «Пермяков в своей статье против субъективизма поставил меня в один ряд со Столовичем. Ну что ж. Я не возражаю. Это неплохая компания». В.Ф. Асмус высказался в поддержку «общественной» концепции. Большинством выступающих и слушающих были решительно осуждены недостойные методы полемики в духе Астахова, Эльсберга и Пермякова, притом даже некоторыми сторонниками иных воззрений. 21-го декабря на новом заседании редколлегии моя статья «О двух концепциях эстетического» была принята при поддержке академика Б.М. Кедрова. Во 2-м номере журнала за 1962 г. она была, наконец, напечатана.

Статья «О двух концепциях эстетического» была направлена против статьи Эльсберга «Схоластические концепции». Первоначально я хотел ее назвать «Что же любила королева Квинтэссенция?», переадресовав обвинение в схоластике моему обвинителю. Статья Эльсберга была действительна схоластична (да простят меня великие средневековые схоласты, ибо я употребляю это слово в современном смысле!) в том отношении, что она представляла собой произвольное и весьма вольное копание в формулировках критикуемых, но ничего сама не предлагала, кроме ссылки на «своевременные и правильные» указания А.Г. Егорова. В этой связи я вспомнил слова И. Ильфа: «неправильную установку можно выправить. Отсутствие установки исправить нельзя». Вместе с тем, я, очищая свои взгляды и взгляды своих единомышленников от налипшей на них грязи эльсберговской «критики», старался выявить действительное противостояние двух концепций: «природнической» и «общественной». Статья заканчивалось пожеланием преодолеть в советской эстетике «противоположность между умственным трудом и “критическим”».

Ответом на критику, в том числе и на серьезную, были также мои статьи «Проблема объекта эстетического отношения» («Философские науки», 1961, № 4), книга «Предмет эстетики» (М.: «Искусство», 1961), «Опыт построения модели эстетического отношения» (Ученые зап. Тартуского гос. Университета, вып. 124. Труды по философии VI. — Tartu, 1962).

М, С. Каган и Л. Н. Спюливич на симпозиуме¹ по проблеме цепкостей (Тбилиси, 1965 г.)

Хотя я оказался «мальчиком для битья», спортивным снарядом для «производственной гимнастики» (Л. Баткин), а погромная критика разделяемой мной концепция — средством для демонстрации своей воинствующей партийности, верности марксизму-ленинизму и партийному начальству, я не оказался забитым одиночкой. В 1965 г. я защитил докторскую диссертацию «Проблема прекрасного и общественный идеал». Меня начали приглашать оппонировать кандидатские и докторские диссертации. Все больше расширялся круг сторонников и «сочувствующих». В течение 50 — 70-х гг. завязалась творческие и дружеские отношения с А.Ф. Лосевым, В.Ф. Асмусом, М.С. Каганом, Ю.Б. Боревым, С.Х. Раппопортом, А.И. Буровым, В.В. Вансло- вым, Н.З. Чавчавадзе, Л.В. Мочаловым, Р.Н. Блюмом, Н.П. Прожогиным, Б.М. Бернштейном, Р.А. Медведевым, И.С. Коном, М.А. Лифшицем, А.А. Тахо-Годи, И.И. Виноградовым,

А.А. Лебедевым, Э.П. Юровской, А.В. Гулыгой, А Н. Илиади,

А.Ф. Еремеевым, Е.М. Целмс, Л.Н. Коганом, А.Я. Зисем, М.Я. Поляковым, П.П. Гайденко, Ю.Н. Давыдовым, Г.Д. Гачевым, Марианом Варошем, Куртом Магритцом, Крыстю Горановым, Ласло Гараи, Стефаном Моравским, Иреной Войнар, Исаком Паси, Зденеком Матхаузером, Радегастом Паролеком и многими другими коллегами, несмотря различия наших воззрений на те или другие вопросы эстетики и жизни. Даже с такими убежденными «природниками», как Н.А. Дмитриева, М.Ф. Овеян- ников, Н.И. Крюковский, Ю.В. Линник можно было полемизировать без всякого рода взаимных обвинений и находиться в добрых отношениях. Обнаружилось взаимопонимание с ведущими организаторами и деятелями Тартуско-Московской школы семиотики — с Ю.М. Лотманом, З.Г. Минц, Б.Ф. Егоровым, Б.А. Успенским, В.Н. Топоровым, Вяч. Вс. Ивановым, И.И. Рев- зиным, А.М. Пятигорским. Я принимал участие во всех «Летних школах по вторичным моделирующим системам». На одной из них в 1966 г. мне посчастливилось познакомиться с Р.О. Якобсоном и П.Г. Богатыревым. Меня интересовал семиотический аспект эстетической ценности и искусства, который я рассматривал в книге «Природа эстетической ценности» (1972). Я написал первую рецензию на вышедший в 1965 г. в Тарту 2-й выпуск «Трудов по знаковым системам»¹.

Особо дорога для меня была философская и моральная поддержка последнего классика русской философской мысли — Алексея Федоровича Лосева, с которым я познакомился в начале 60-х годов. Еще в своих книгах 20-х годов (которые, к сожалению, мне были не доступны, когда я разрабатывал свою концепцию эстетического) А.Ф. Лосев подчеркивал символический смысл вещей и общественно-историческую опосредованность восприятия природных явлений. Он рассматривал ценностные качества как продукт не субъективного настроения и «не физического, но социального и исторического бытия»^{[189] [190].}

Он внимательно следил за ходом дискуссии об эстетическом, расхождением между «т. н. природниками, понимающими эстетическое как некое природное свойство предметов наряду с физич., биологич. и т. п. их свойствами (Г.Н. Поспелов, И.Ф. Смольянинов, П.С. Трофимов и др.) и т. н. общественниками, отстаивающими обществ, природу эстетического как порождения трудовой деятельности человека, коллективной истории. практики (Л.Н. Столович, С.С. Гольдентрихт, В.В. Ван- слов, В.И. Тасалов, Ю.Б. Борев и др.). При этом эстетическое характеризуется последними как такая сторона человеч. деятельности, в которой выражается свобода человека от грубо утилитарных потребностей и их животного удовлетворения, бескорыстный подход к освоенному человеком предмету и наслаждение им как самостоят. ценностью». А.Ф. Лосев сочувственно и одобрительно отнесся к исследованиям проблем эстетической аксиологии. «Разработка аксиологии, проблематики в 60-х гг. и выявление ценностной природы эстетического (М.С. Каган, Л.Н. Столович, Н. Чавчавадзе, Н.И. Крюковский и др.) вновь сделали актуальным вопрос о специфике эстетич. ценностей, их взаимосвязи с др. классами ценностей: взаимоотношении эстетического и этического, эстетического и полезного и т. д.», — отмечал А.Ф. Лосева в статье «Эстетика», опубликованной в 5-м томе «Философской энциклопедии» (М., 1970, с. 574—575).

В книге «Проблема символа и реалистическое искусство» (1976) ценностные качества вещей, в том числе природные картины мироздания, понимаются А.Ф. Лосевым как «сгустки человеческих отношений», «символы этих отношений»¹.

Он полагал, что «эстетическое есть выражение той или иной предметности, данной как самодовлеющая созерцательная ценность и обработанной как сгусток общественно-исторических отношений»^{[191] [192].}

Я бережно храню тома «Истории античной эстетики» (1963, 1969,1980 гг. выпуска) и «Эстетику Возрождения» (1978) с такими в высшей степени для меня лестными и дорогими надписями: «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу с чувством единоверия. А. Лосев. 16. IV. 69 г.», «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу, моему близкому сотоварищу в борьбе за создание грамотной и прогрессивной эстетики. А. Лосев. 14. II. 79», «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу с чувством глубокой общности. 2. VI. 80», «Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу, моему другу и сотоварищу на путях трудных исканий — автор. А. Лосев. 26. III. 83».

7

Дискуссия об эстетическом, начавшаяся в середине 50-х годов в Советском Союзе, перекинулась и в другие страны так называемого социалистического лагеря. Выступления ее участников, их статьи и книги переводились в ГДР, Польше, Румынии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, а также в Югославии и Китае. Материалы дискуссии включались в самостоятельное развитие эстетики в этих странах, связанное с имеющимися там национальными традициями. Следует отметить, что за рубежом менялись акценты в отношении к участникам дискуссии. Если в СССР на первом этапе споров об эстетическом доминировало критическое отношение к «общественной» и «объективно-субъективной» концепциям, то зарубежным коллегам как раз эти концепции больше всего импонировали. «Природники» проявили себя только в Болгарии. В нижеследующих заметках будут затронуты лишь некоторые проявления дискуссии в тогдашнем «ближнем зарубежье», известные автору этой статьи и в той или иной мере с ним связанные.

В Польше вышла первая монография о современной советской эстетике «Между традицией и видением будущего». Автор ее — проф. Стефан Моравский*. Эта книга начиналась разделами «О предмете и методе эстетики» и «Об эстетических свойствах», в которых дан был обзор различных взглядов на предмет эстетического знания и на сущность эстетического в советской эстетике. Автору, очевидно, импонировали воззрения «объективно-субъективные» и «общественные». В статье «О художественной ценности» Ст. Моравский «вписал» разработку проблем эстетической и художественной ценности в Советском Союзе в панораму воззрений на эти проблемы в мировой эстетике^{[193] [194]. Ст. Моравский стоял на марксистских позициях, однако его марксизм был «западного типа», в котором рельефно выражалась гуманистическая традиция марксизма, толерантность и открытость ко всему интересному и значительному, что когда- либо делалось и делается в иных методологических концепциях[195]. Он много работал в университетах Англии, Голландии, США. Его хорошо знали и очень уважали западные коллеги. Ст. Моравский был связующим звеном между советской эстетикой, отстаивающей гуманистические ценности, и западной эстетикой, также преданной этим ценностям.}

Польский ежегодник «Studia estetyczne» систематически публиковал рецензии на работы советских эстетиков. В 1965 г. в

Варшаве вышла составленная Иреной Войпар (Irena Wojnar) международная антология по проблемам эстетического воспитания «Воспитание искусством», в которую были включены фрагменты работ писателя Льва Кассиля, эстетика Карла Кантора, придерживающегося «трудовой» концепции эстетического, и глава об эстетическом воспитании из моей первой книги «Эстетическое в действительности и в искусстве». Ирена Войнар — крупнейший в Польше специалист по эстетическому воспитанию — написала в 1983 г. предисловие к польскому изданию моей книги «Категория прекрасного и общественный идеал».

Внимательно и сочувственно относился к эстетическим поискам в Советском Союзе польский эстетик Богдан Дземидок (Bohdan Dziemidok) — талантливый исследователь категории комического, теории ценности, природы эстетического переживания и истории польской эстетики, ставший вице-президентом Международной Ассоциации эстетики (International Association for Aesthetics).

Наиболее авторитетными философами и эстетиками в Польше были Владислав Татаркевич (Wladyslaw Tatarkiewicz) (1886— 1980) и Роман Ингарден (Roman Ingarden) (1893—1970). Эти два мыслителя мирового уровня не были марксистами. В.Татарке- вич прошел школу неокантианства (в 1910 г. он стал доктором философии в Марбурге), затем он воспринял идеи английской аналитической философии. Он анализировал эстетические переживания и установки, категории эстетики и этики. Б. Дземидок характеризовал воззрения В. Татаркевича как «эстетический плюрализм». В. Татаркевич — автор трехтомной истории философии и трехтомной истории эстетики, многих трудов по теории и истории архитектуры и скульптуры, исследований польского классицизма и барокко. Р. Ингарден — ученик Гуссерля, ведущий представитель феноменологической эстетики.

С В.Татаркевичем я познакомился во время V Международного конгресса по эстетике в Амстердаме в 1964 г. и встречался во время поездок в Польшу. В 1966 г., когда М.Ф. Овсянников и я приехали в Польшу по приглашению Ст. Моравского, бывшего тогда деканом философского факультета Варшавского университета, В.Татаркевич показывал нам Варшаву. Я был приглашен участвовать в IV томе «Studia estetyczne» (Warszawa, 1967), посвященном 80-летию В.Татаркевича. В весьма почетном окружении (R. Ingarden, Н. Osborne, К. Aschenbrenner, Е. Souriau, М. Rieser, S. Morawski, I. Wojnar и других видных эстетиков) была напечатана моя статья «Красота свободы и свобода в красоте от Просвещения до Гегеля». В 3-м томе «Истории эстетики» (1967) В. Татаркевич обратил внимание на мою статью «Ценностная природа категории прекрасного и этимология слов, обозначающих эту категорию».

С Романом Ингарденом я познакомился в 1966 г. М.Ф. Овсянников и я навестили его в Кракове и целый вечер провели в его уютной квартире. Во время встречи Ингарден много говорил о своем учителе Эдмунде Гуссерле, в архиве которого он незадолго до этого побывал. «Вы знаете, — сказал Ингарден, — я ведь тоже был советским гражданином, когда Львов отошел к СССР. Меня записали в университет марксизма-ленинизма. Преподаватель как-то спросил, знаю ли я, кто такой Гегель.

— Конечно, — ответил я, — я даже его читал.

— На каком языке? — удивился преподаватель.

— На немецком.

— Ну, тогда Вам не нужно посещать наш университет.

Так закончилось мое марксистское образование», — с легкой иронией закончил свой рассказ один из классиков феноменологической философии и эстетики.

Общение с Татаркевичем и Ингарденом расширило мой методологический кругозор. Своему аспиранту Юло Матыосу (Оіо Matjus) я предложил темой диссертационной работы эстетическое учение Ингардена. В своем письме к Ингардену я ему об этом написал^[196]. В 1975 г. Юло Матьюс успешно защитил в Риге диссертацию «Проблема интенциональности в эстетике Романа Ингардена» и с этого времени начал серьезно заниматься феноменологией, перейдя потом к изучению философии Хайдеггера.

В Чехословакии в 1961 г. вышла по-словацки первая моя книга «Эстетическое в действительности и в искусстве». В Праге вскоре появилась на нее рецензия в журнале «Ріатеп» (1961, Nr. 10), в которой был дан также краткий обзор дискуссии об эстетическом в Советском Союзе. 4-й номер чешского журнала «Estetika» за 1966 г. был посвящен соотношению эстетики и аксиологии. В нем была опубликована моя статья «Прекрасное как эстетическая ценность» и рецензия Мирослава Кливара (Mirislav Klivar) на мою книгу «Предмет эстетики» (М., 1961).

В Чехословакии была высокая культура эстетических исследований, обусловленная трудами Отакара Гостинского, Яна Мукаржовского, Мирко Новака. В Праге работали в 30-е годы видные немецкие эстетики, такие как Эмиль Утиц, а также русские философы, в том числе Н.О. Лосский, оказавшие влияние на чешских и словацких эстетиков. Еще в 1936 г. Ян Мукаржов- ский напечатал статью «Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты», заложившую основы аксиологического подхода к изучению эстетических явлений. Этот подход ярко проявился в работах выдающегося словацкого философа, эстетика и искусствоведа Мариана Вароша, учившегося еще у Н.О. Лосского.

В этом контексте и воспринимались споры советских эстетиков об эстетическом и стремление некоторых из них освоить аксиологический подход. В течение 1976—1977 гг. я работал профессором эстетики Братиславского университета им. Комен- ского. Мои книги «Природа эстетической ценности», «Категория прекрасного и общественный идеал», «Философия красоты» были переведены на словацкий язык, статьи печатались в пражском журнале «Estetika» и других философских и искусствоведческих изданиях. Эти работы обсуждались моими чешскими и словацкими коллегами и мне самому очень много дало творческое общение с Марианом Варошем, Зденеком Матхау- зером, Теодорой Куклипковой, Владимиром Брожиком, Анной Фишеровой.

В Германской Демократической Республике издавался журнал «Kunst und Literatur», который оперативно перепечатывал статьи по эстетике самых различных направлений, выходившие в СССР. Это, по сути дела, был советский журнал по эстетике, которого не было в самом Советском Союзе. Там в 1956 г. вышла по-немецки моя статья «Об эстетических свойствах дейст- витель-ности» и еще 14 моих статей. Там же перепечатывались и статьи моих оппонентов, в том числе Астахова и Эльсберга. На немецком языке вышла книга А. Бурова «Эстетическая сущность искусства». Таким образом, немецкие эстетики, даже не владевшие русским языком, были достаточно осведомлены о наших делах эстетических. Как они к этому относились? По- разному. Е. Бартке (Bartke) в статье «Основной спор в современной эстетике» («Kunst und Literatur», 1961, № 11) обрисовал ход дискуссии об эстетическом в Советском Союзе и выражал свое несогласие с Астаховым. Гейнц Плавиус (Heinz Plavius) опубликовал в московском журнале «Вопросы литературы» (1961, №11) статью «Эстетика — арена борьбы», в которой характеризовал со своей точки зрения состояние советской эстетики и выступил против статьи Эльсберга. Можно сказать совершенно определенно, что «природническая» концепция не нашла в Восточной Германии своих приверженцев. Высокая немецкая философская культура, при всей официозности идеологии ГДР, брала свое. «В действительности красота природы — не произведение Бога, но человека, так как всякая красота является результатом человеческой практики», — отмечал в своей монографии «История и законы эстетического» (1960) Хорст Реде- кер (Horst Redeker) — сторонник «трудовой» концепции эстетического. Наибольшей популярностью в ГДР пользовалась «объективно-субъективная» концепция. В 1974 г. вышли на немецком языке «Лекции по марксистско-ленинской эстетике» М. Кагана, притом параллельно в Берлине и в Мюнхене. По просьбе автора послесловие к ним было написано мною. В 12 номере журнала «Deutsche Zeitschrift fur Philosophic» за 1966 г. была напечатана моя статья «Красота как ценность и ценность красоты». В 1975 г. в Берлине вышла моя книга «Эстетическая ценность». В журнале «Weimarer Beitrage» (1/1979) была напечатана рецензия на нее, подвергавшая ее критике с точки зрения «объективно-субъективной» концепции.

В ГДР сложилось два эстетических центра. Один из них в Берлинском университете, где работали приверженцы «объективно-субъективной» концепции. В духе этой концепции была написана коллективная работа «Эстетика сегодня» («Asthetik heute»), в которой утверждалось, что диалектика объекта-субъекта исключает самостоятельно существующие ценности вне оценки. Однако в Лейпцигском университете эстетики Эрхард Йон (Erhard John), Гюнтер Леманн (Giinther К. Lehmann) и Михаэл Раммлер (Michael Rammler) придерживались других взглядов. Так, Михаэл Раммлер в статье «Эстетическая ценность как категория отношения (Verhaltniskategorie)» настаивал на том, что постижение ценности должно исходить не из субъектнообъектного отношения, а из признания социальной объективности ценности, учитывая принципиальное различие между объективной ценностью и субъективной оценкой («Weimarer Beitrage», 9/1978, S. 121). В статье «Эстетическая ценность и ценностное сознание» («Weimarer Beitntge», 2/1980) я стремился показать, что диалектика объекта-субъекта не исключает понимания объективности ценности. Понятия «объект» и «субъект» не тождественны понятиям «объективное» и «субъективное». Само отношение между объектом и субъектом может быть как объективным, так и субъективным. Диалектика объекта и субъекта в практике, на основе которой образуются ценности, является объективным процессом. Диалектика же объекта и субъекта в сознании, в том числе и оценочном, несомненно субъективна.

В Болгарии также происходила дискуссия о сущности эстетического отношения. Расстановка спорящих сил здесь была такая же, как и в СССР. Были свои «природники» (Борис Ценков), сторонники «объективно-субъективной» концепции (Пенчо Данчев,

Исак Паси), «общественники» (Крыстю Горанов). Академик Тодор Павлов, как уже отмечалось, сочувственно относился к моим работам, хотя не во всем был со мной согласен, склоняясь к «природнической» концепции. Большим вкладом в разработку «общественной» концепции в Болгарии была статья К. Го- рапова «Субстанция или объективное отношение» («Философ- ска мисъл», 1960, № 5). Поддержал концепцию и Атаиас Натев в своих книгах «Цель или самоцельность искусства» (1960) и «Искусство и общество» (1961). Большое значение для историко-эстетического осмысления эстетического отношения имеют труды по истории философии и эстетики Исака Паси. Во 2-м номере журнала «Философска мисъл» за 1962 г. была напечатана моя полемическая статья «Природа эстетического и эстетическое в природе».

В Румынии в «Румыно-Советских записках. Серия философии» («Analele Romino-Sovietice. Seria filozofie») перепечатывали на румынском языке работы советских эстетиков. «Общественную» концепцию эстетического поддержал в 1958 г. Марчел Брязу (Marcel Breazu) в статье «Об объективности эстетической ценности» («Cercetari Filozofice», 6, 1958), а также ИопЯиоши (Ion Іапо§і), который еще в 1955 г. прочитал мою диссертацию «Некоторые вопросы эстетической природы искусства», будучи аспирантом философского факультета Ленинградского университета.

В Венгрии философ и эстетик Ласло Гараи (Laszlo Garai) в 1962 г. в журнале «Valosag» (1962, 2) дал обзор дискуссии об эстетическом в Советском Союзе и одобрительно отозвался об «общественной» концепции. В этом же году он в аспекте этой концепции рассматривает «психологию прекрасного» в централь-ном венгерском философском журнале «Magyar Filozofiai Szemle» (1962, № 4). Об этой концепции пишутИштваи Сердахели (Istvan Szerdahelyi) и Ласло Сиклаи (Laszlo Sziklai), разрабатывавший проблему генезиса эстетического. В 1967 г. журнал «Magyar Filozofiai Szemle» опубликовал мою статью «Красота как ценность и ценность красоты» (1967, № 1). В 1974 г. выходит по- венгерски моя книга «Категория прекрасного и общественный идеал», а в 1977 г. — «Природа эстетической ценности» (в дополненном издании по сравнению с московским изданием 1972 г.).

Положительное отношение в Венгрии к «общественной» концепции и неприятие «природнической» во многом определялось большим авторитетом эстетических воззрений выдающегося философа-марксиста/е0/?гя (Дьердя) Лукача. Венгерские философы высоко ценили труды этого образованнейшего и самобытного мыслителя, несмотря на то, что его имя третировалось в СССР и в официальной Венгрии как «ревизиониста» за

его участие в подавленном советскими войсками в 1956 г. правительстве Имре Надя в качестве министра культуры.

Лукач, будучи в «безвестности» в начале 60-х гг., работал над своим капитальном трудом «Своеобразие эстетического», изданном сначала в 1963 г. в ФРГ, а затем в 1965 г. на родине. Венгерские ученики и сторонники Лукача знакомились с немецкими корректурами этого труда и от них я имел возможность их получить. Вот, что писал Лукач о так называемой «природной красоте»: «Теперь, после того как мы детально в их конкретных особенностях проанализировали те весьма существенные проблемы, которые объединяются под в высшей степени расплывчатым и противоречивым названием “природная красота”, можно в итоге сказать: основой этих многообразно дивергирующих переживаний является не природа сама по себе, а “обмен веществ” между обществом и природой, в них, следовательно, раскрывается опять-таки не природа сама по себе, а общественно-историческая сущность человека. В основе всякого переживания “природной красоты” лежит, таким образом, определенный этап подчинения природы господству обобществленного человека, разумеется, во всей его сложности, со всеми его противоречиями». И далее: «будучи метафизически гипостазирована, “природная красота” способна породить лишь философскую путаницу, причем не только в эстетике, но также и в этике, способна лишь помешать верному постижению человеческой жизни»¹.

Летом 1955 г. я послал Лукачу автореферат своей диссертации «Некоторые вопросы эстетической природы искусства», но у меня нет сведений, что он дошел до адресата (работники квартиры-музея Лукача в Будапеште сказали мне, что в его библиотеке этот автореферат не обнаружен).

Югославия до хрущевской «оттепели» была вне «социалистического лагеря», хотя не переставала быть социалистической страной, но более открытой для философских и эстетических контактов с Западом и менее — с Советским Союзом. На амстердамском Международном конгрессе по эстетике в 1964 г. я познакомился с ведущим в Югославии эстетиком МіиапомДсш- иииовичем. По его просьбе я в редактируемый им журнал художественной, исторической и философской критики «Кшижевна критика» предложил статью «Опыт построения модели художественной деятельности», которая была опубликована в 6-м номере журнала за 1974 г.

В 1980 г. я принял участие в IX Международном конгрессе по эстетике, который проходил в Дубровнике. Там я ближе узнал о состоянии эстетической мысли в республиках Югославии и имел возможность рассказать югославским коллегам о том, что происходило в советской эстетике. В журнале «Кн>ижевност» (1980, 10—11) появилась статья плодотворно работающего эстетика Сретена Петровича «Аксиологические проблемы эстетики. Эстетические взгляды Леонида Столовича». В 1982 г. в «Кн>ижевна критика» была напечатана моя статья «Природа эстетической категории» (№ 6 за 1982 г.), а в 1983 г. в Белграде была издана на сербско-хорватском языке в переводе Михайла Видаковича моя книга «Природа эстетической ценности» (московское издание 1972 г. было существенно дополнено тем новым, что я сделал в разработке проблемы ценности). Книга вышла с предисловием Сретена Петровича «Аксиологическая эстетика Леонида Столовича». Книгу я посвятил памяти моего друга Светозара Чулибрка, с которым я учился в Ленинградском университете до 1949 г. — до разрыва отношений между СССР и Югославией — и встретился лишь в 1980 г. Незадолго до выхода книги я узнал о его смерти.

О том, как проходила дискуссия об эстетическом в Китае, в течение долгого времени мне ничего не было известно. Газета «Известия» от 5 июня 1993 г. перепечатала статью из гонконгской газеты «South China Morning Post» о художнике Гао. В ней отмечалось, что в 50-х годах на факультете искусств в Пекине существовали три взгляда на эстетику: «красота — отражение социальных условий», «красота сугубо субъективна» и, наконец, «красота рождается и объективными, и субъективными факторами». В статье рассказывалось о трагической судьбе Гао в связи с его эстетическими взглядами: «Достаточно было Гао в ходе этой дискуссии сказать: «красота — там, где вы ее увидели» и призвать к терпимости во время академических дебатов, как он прослыл “правым”. В 1957 году этого идеалиста 21 года от роду отправили в дальнюю дорогу. В лагерь трудового перевоспитания в пустыне Гоби в провинции Ганьсу. Там работали три тысячи заключенных». Эта заметка интересна как свидетельство споров об эстетическом в Китайской Народной Республики и о том, чем могли заканчиваться эти споры в 50-х годах. Так завершалась в свое время заманчивая для нас плюралистическая формула: «Пусть расцветают все цветы!», когда к ней была сделана тоталитарная поправка: «Кроме ядовитых». Критерий «ядовитости» в тоталитарном обществе знает только политическое руководство...

В начале января 1980 г. я получил письмо из Китая, когда отношения между КНР и СССР были весьма напряженными.

Мне писал на хорошем русском языке аспирант по эстетике факультета западных языков и литературы Пекинского университета Лип Цзияо (Lin Луао). Он проявлял большой интерес к моим работам по эстетике и выразил намерение их перевести на китайский язык, а также о них написать. В этом письме от 27 ноября 1979 г. Лин Цзияо перечислял мои статьи и книги, которые он прочитал, и перечислил названия тех книг, с которыми он хотел бы познакомиться. Его интересовали также труды советских эстетиков, связанные с «Экономическо-философскими рукописями 1844 года» Маркса.

Упоминание о рукописях Маркса было для меня «знаковым». Ведь со знакомства с этими рукописями началось и у нас эстетическое возрождение. Значит, решил я, за Великой Китайской стеной начинается нечто подобное, но уже на новом уровне, поскольку мой корреспондент проявил большой интерес к литературе по семиотике, особенно к трудам Ю.М. Лотмана.

Я сразу же ответил моему китайскому коллеге, послал ему нужную литературу, и между нами завязалась многолетняя переписка, из которой я почерпнул информацию о состоянии китайской эстетики по проблеме эстетического.

Оказалось, что еще в 1957 г. моя статья «Об эстетических свойствах действительности» была переведена на китайский язык, а в 1962 г. — статья «Проблема объекта эстетического отношения». Первая статья была опубликована в «Сборнике статей во вопросам эстетики и литературы» (Пекин, 1957) наряду с работами В. Ванслова, А. Бурова и французского эстетика А. Лефевра. В отделе литературоведения были напечатаны редакционные статьи из советского журнала «Коммунист», статьи А. Егорова и В. Иванова.

Дальнейшие сведения о китайской эстетике и восприятии эстетики советской относились уже к концу 70-х — началу 80-х гг., к периоду китайской «оттепели», наступившей после пресловутой «культурной революции». Научным руководителем Лин Цзияо был наиболее известный и европейски образованный эстетик Китая Чжу Гуап-геп (Zhu Guang-qian) (1896 года рождения). Он 8 лет учился в Англии и во Франции. Во Франции он получил степень доктора. Он автор трудов «Психология искусства», «О красоте», «История эстетики западных стран». Чжу Гуан-ген переводил на китайский язык Платона, Гегеля, Гете, Лессинга, Кроче и других европейских мыслителей. Чжу Гуан- ген в эти годы был президентом Общества эстетики КНР. Он и рекомендовал Лин Цзияо тему диссертации «Эстетические идеи Л. Столовича», которую тот защитил 8 июля 1981 г.

Два вице-президента Общества эстетики КНР — проф. Ли Цзэ-хоу и проф. Цай — уже четверть века полемизировали с президентом Общества — проф. Чжу Гуан-геном — и между собой. Интересно, что эстетические концепции трех ведущих профессоров эстетики соответствовали трем основным концепциям эстетического, выявившихся в нашей дискуссии. Цай — сторонник «природнической» концепции, которая, по свидетельству Лин Цзияо, не пользуется популярностью в Китае. «Взгляды Ли, — пишет мне Лин Цзияо в письме от 26 декабря 1980 г., — близки Вашим. Некоторые его называют китайским Столовичем. Подавляющее большинство наших эстетиков согласно с ним». По словам Лин Цзияо, эстетические взгляды проф. Чжу Гуан-гена близки взглядам М. Кагана, хотя он в то же время солидаризуется с позицией Л. Пажитнова, представленной его статьей «Проблемы эстетики в ‘^кЭкономическо-фило- софских рукописях” К. Маркса» (Вопросы эстетики. 1. — М.: «Искусство», 1958). Чжу Гуан-ген также высоко ценил историкоэстетические труды В.Ф. Асмуса.

В Китае были переведены книги М. Кагана «Эстетика и системный метод» и «Морфология искусства», «Эстетика» Ю. Бо- рева, книга А. Бурова «Эстетика: проблемы и аргументы». В 1984 в переводе Лин Цзияо вышел в Пекине сборник моих работ по эстетике, включающий «Природу эстетической ценности», автореферат моей докторской диссертации «Проблема прекрасного и общественный идеал» и книгу «Философия красоты». В 1985 г. вышло второе издание этого сборника. В этом же году в переводе Цзинь Яны издана была моя первая книга «Эстетическое в действительности и в искусстве». В 1993 г. по-китайски напечатана моя книга «Жизнь. Творчество. Человек. Функции художественной деятельности».

Лин Цзияо, ставший после защиты диссертации профессором Нанкинского университета, выпустил целый ряд статей, посвященных советской эстетике и автору этих строк^[197]. В 1990 г. в Нанкине издана была книга Лин Цзияо «Эстетика и культура.

16 портретов советских эстетиков». Это были очерки о А.Ф. Лосеве, В.Ф. Асмусе, М.А. Лифшице, М.М. Бахтине, М.Ф. Овсянникове, Г.Н. Поспелове, Л.Н. Столовиче, А.И. Бурове, В.В. Ван- слове, Ю.Н. Давыдове, А.В. Гулыге, Ю.М. Лотмане, А.Я. Зисе, Ю.Б. Бореве, Г.А. Недошивине, М.С. Кагане.

В японском журнале, который в русском переводе называется «Идеал», в 7-м номере за 1962 г., была рецензия на мою книгу «Предмет эстетки», которая частично была переведена на китайский язык. С японскими эстетиками я встречался на Международных конгрессах по эстетике. В 1988 г. в Токио вышел Festschrift, посвященный крупнейшему японскому эстетику 7Ъ- мопобу Имамичи, в котором я был приглашен участвовать вместе со Стефаном Моравским, Иреной Войнар, Миланом Дам- няновичем, Юрием Боревым, Джианни Ваттимо [Gianni Vattimo] (Италия), Харольдом Осборном [Harold Osborne] (Англия), Жеромом Стольиицем [Jerome Stolnitz] (США), Микелем Дю- френом [Mikel Dufrenne] (Франция) и другими эстетиками, в том числе, разумеется, и японскими. Моя статья «Эстетическая ценность в мире ценностей» в известной мере итожила мою разработку проблемы эстетической ценности^[198].

Интерес к эстетической дискуссии проявлялся в Латинской Америке. Там оперативно переводились работы советских эстетиков, разделявших различные концептуальные позиции. В двухтомной антологии марксистской эстетики, изданной в Мексике в 1970 г. (Adolfo Sanchez Vazquez. Estetica у marxismo. Tomo I-II. — Mexico: Ediciones Era, 1970), были представлены и M. Лифшиц, и Г. Недошивин, и Л. Столович, и А. Егоров, и А. Буров, и В. Днепров. В 1975 г. в Аргентине на испанском языке вышла моя «Природа эстетической ценности», а в 1987 г. в Уругвае — «Жизнь. Творчество. Человек. Функции художественной деятельности». На Кубе были переведены на испанский мои статьи «Семиотические исследования и эстетика»² и «Опыт построения модели художественной деятельности»¹. До меня порой доходят сведения, что ссылки па мои работы встречаются в театроведческих и музыковедческих изданиях Латинской Америки.

В «дальнем зарубежье» дискуссия о сущности эстетического среди философов и эстетиков Советского Союза и его ближай-

шего окружения вызвала интерес прежде всего среди тех исследователей, которые серьезно изучали состояние советской идеологии и историю марксизма. В 1961 г. в ФРГ появилась обзорная статья В. Оелмюллера «Новые тенденции и дискуссии в марксисткой эстетике»¹. В 1964 г. в советологическом издании была напечатана статья Эрвина Ласло — одного из первых докладчиков знаменитого Римского клуба — «Обзор последних тенденций в марксистско-ленинской эстетике». Он выделил в советской эстетике два направления:

1. «Школа эстетики, являющаяся объективистской, придерживается ленинской теории отражения в ее первоначальной формулировке и имеет тенденцию стать догматической и абсолютистской». К ней автор статьи относит А.Г. Егорова, Я.Е. Эль- сберга, И.Б. Астахова, С.М. Пермякова.

2. «Субъективистская школа (как ее заклеймили противники) возникла благодаря дискуссии, порожденной работой А.Бурова об эстетической сущности искусства». «За работой Бурова, — продолжает Эрвин Ласло, — последовало появление прогрессивной школы марксистско-ленинской эстетики, которая, хотя и отошла от крайностей субъективизма Бурова, однако отказалась становиться в один ряд с объективистской теорией. Наиболее крупными представителями этой школы были Ван- слов, Столович, Тасалов, Борев. Они ухитрились обойти затруднения Бурова с теорией отражения тем, что признали эстетические свойства путем вывода их из объективного процесса социальной жизни. Таким образом (в отличие от Бурова), своим отправным пунктом они берут социальную жизнь, а не индивидуальное познание». Далее отмечается, что эта «теория приобрела много сторонников в советском блоке, почувствовавших, что она, наконец, предоставляет потенциальные возможности для успешного разрешения тяжелых проблем социалистического реализма. Разработанная Вансловым, Столовичем, Тасало- вым и Боревым теория дает возможность достигнуть высокой степени логической последовательности и преемственности марксистско-ленинской философии, приспосабливая гносеологические и коллективистские принципы к ее схеме».

В заключении автор пишет: «Беспристрастный исследователь приходит к интересному выводу о том, что вне зависимости от сознательной борьбы марксистско-ленинских эстетиков против буржуазного влияния (почти каждый крупный эстетик написал статью “против” того или иного аспекта буржуазной эстетики)

новая теория Ванслова, Столовича, Тасалова, Борева подходит к аналогичной точке зрения двух главных западных школ: кантианской и феноменологической». «То, что социалистические эстетики приходят к точкам зрения их западных коллег, — по мнению Эрвина Ласло, — свидетельствует об их возрастающей объективности в сложных философских проблемах, которыми они занимаются»¹.

Подобным же образом анализирует взгляды советских эстетиков на прекрасное J. Fizer в статье «Теория красоты в советской эстетике»^{[199] [200].}

Мнение Эрвина Ласло и J. Fizer’a представляет тем бульший интерес, что сами они марксистские взгляды не разделяют, и поэтому их оценка «со стороны» участвующих в дискуссии сторон представляется более объективной и беспристрастной. На такой же позиции стоит и Эдвард Свидерский — автор самого основательного труда по изучению состояния советской эстетики: «Философские основания советской эстетики. Теории и споры в послевоенное время»^[201]. Основное внимание в своей книге Э. Свидерский уделяет дискуссии об эстетическом, которая, по его мнению, составила новый этап в истории марксистской эстетики и сыграла выдающуюся роль в открытии перспектив развития эстетики. Автор книги тщательно анализирует большой материал, охватывающий почти всю литературу по рассматриваемому им вопросу, и логично его систематизирует. Начало дискуссии он относит к 1956 г. в связи с появлением работ А. Бурова, Н. Дмитриевой, Л. Столовича и В. Ванслова.

В книге подробно рассматриваются взгляды «общественников» и «природников». Дискуссия об эстетическом выдвинула центральные философские проблемы отношения человека и природы, показала важность принципа практики как единства преобразования среды и человека, а в философском плане — как единства гносеологии и онтологии. Если в первый период дискуссии опасение гносеологизма толкало «общественников» к социологизму, то в 60-х годах дискуссия перешла на аксиологический уровень. По его мнению, советская аксиология многим обязана «общественной» концепции, хотя аксиологическая теория эстетического отошла от объективизма воззрений «общественников», в том числе и самих «общественников», перешедших на теоретико-ценностную позицию. В этой связи речь идет и о взглядах В. Тугаринова и М. Кагана, по которым красота как ценность есть единство объективного и субъективного. Но если для М. Кагана в ценности заключена диалектика объективного и субъективного, то для Л. Столовича ценность есть все же объективное свойство, возникшее на основе объективной диалектики объекта и субъекта в процессе практики. Вместе с тем, уже само введение ценности в эстетику подчеркнуло значение индивидуальности, личности. Это противостояло господствующей тенденции прошлой советской философии, боявшейся всего личного, субъективного как чего-то ложного, «субъективистского», «идеалистического».

Э. Свидерский с явным сочувствием излагает взгляды «общественников», у которых искусство органично включается в систему эстетического отношения, в то время как у «природни- ков» не выявлена логическая связь между красотой и искусством. Автор книги полагает, что дискуссия завершилась потому, что «общественники» предложили неортодоксальное объединение генетическо-функциональных и познавательных измерений эстетических и художественных явлений. «Общественники», опираясь на «Экономическо-философские рукописи 1844 года» Маркса, разработали ряд философских проблем, в особенности категорию общественного бытия. Они сказали новое слово в советской философии, показав, что в действительности могут быть свойства, не идентичные природе, а имеющие общественно-человеческое содержание. Э. Свидерский полагает, что это было противоречием с ортодоксальными воззрениями и несоответствием с официальной доктриной социалистического реализма.

Автор книги полагает все же, что верность марксизму всех концепций эстетического в советской эстетике 50—60-х годов сковывает эстетику. Поэтому, по его мнению, ни «природники», ни «общественники» не раскрывают специфику эстетических категорий, как это делает Владислав Татаркевич, следуя за феноменологией Макса Шелера. Советская эстетика, находясь в зависимости от марксисткой диалектики, социологии и теории познания, мало разработала субъективные факторы эстетического отношения, такие, как выразительность, творчество, воображение, эмоции.

К таким же выводам относительно направлений в советской эстетике приходит и известный шведский эстетик Гёран Херме- рен в работе «Марксистские концепции эстетики»¹.

Аналогично трактует историю советской эстетики видный американский специалист по русской философии Джемс Скен- лен в разделе «Философия искусства» книги «Марксизм в СССР»^{[202] [203]. Он специально рассматривает возрождение интереса к проблеме прекрасного в постсталинскую эпоху и характеризует основные концепции, отмечая догматические взгляды «природников» (И. Астахов, Г. Поспелов, П. Иванов и др.) и более гуманистическую и философски обоснованную позицию, занимаемую А. Буровым и «общественниками» (Л. Столович, Ю. Борев, В. Ванслов, С. Гольдентрихт).}

Французский философ Бернард Жё опубликовал доброжелательную рецензию на мою книгу «Философия красоты» (1978) и брошюру «Споры о судьбах искусства» (1978)^[204]. Парижский журнале «Revue d’esthetique» (1970, 3/4) напечатал рецензию Ирены Войнар на мою книгу «Категория прекрасного и общественный идеал». В этом же журнале в 1966 г. вышла моя статья «Этимология слова “красота” и природа категории прекрасного»^[205], а в 1969 г., как отмечалось выше, статья «Семиотические исследования и эстетика».

8

С середины 60-х годов резко снизился критически-разобла- чительный пафос участников дискуссии об эстетическом и она вошла в нормальное русло спокойного обсуждения рассматриваемых проблем, притом уже на аксиологическом уровне. В этих условиях «природническая» концепция потеряла всякий кредит доверия. И можно понять обиду одного из ее приверженцев.

когда он огорченно сказал: «У нас теперь слово “природник’’ звучит как “травополыцик”».

В этой связи хочу отметить, что речь не идет о том, что этим самым отрицается красота природы и необходимость ее эстетического исследования. Среди так называемых «природников» была Н.А. Дмитриева — тонкий искусствовед, автор глубоких исследований о таких «сомнительных», с точки зрения официальной ортодоксии, художниках, как Ван Гог и Пикассо. Она была убеждена в том, что красота коренится в гармонических отношениях, существующих в природе, и в этом видела залог спасения человечества. Она, в отличие от других «природников», вполне разделяла идею эстетической природы искусства и творчески определяла задачи эстетического воспитания в его единстве с нравственным совершенствованием человека¹.

Опять же в отличие методологически-агрессивных «природников», Н.А. Дмитриева не обличала инакомыслящих, не обвиняла их в субъективизме, не отлучала их от марксизма-ленинизма. Она вообще не вступала в полемику, внутренне уверенная в своей правоте. Она открыто выражала свою теоретическую солидарность с художником Аполлинарием Васнецовым, которому нечего было стесняться своей объективно-идеалистической ориентации.

Я пишу сейчас об этой идеалистической ориентации вполне нейтрально, не усматривая в ней никакого криминала, хотя в своей первой книге «Эстетическое в действительности и в искусстве» я в этом несправедливо уличал Н.А. Дмитриеву. В религиозной и объективно-идеалистической философии красота природы, вне человека и без него, утверждается вполне методологически правомерно. Можно вспомнить, например, эстетическое учение Вл. Соловьева, написавшего великолепную статью «Красота в природе». Методологический грех наших «природников» не в утверждении красоты в природе. На нее не покушаются и общественники, и объявление их «гонителями красоты в природе» — это недоразумение или сознательная клевета. «Общественники» пытались понять (удачно или нет — это другой вопрос), в чем состоит красота природы, почему природа предстает перед человеком как красивая, как эстетическая ценность. Это же делают по-своему философски обоснованно объективные идеалисты. Советские же «природники» пытались совместить несовместимое: утверждение красоты природы с воинствующим материализмом. Поэтому они не шли дальше

декларативных заявлений о том, что красота существует в природе, ссылаясь на примитивную «теорию отражения», по которой сознание отражает природу и, следовательно, если в сознании есть представление о красоте в природе, то и в самой природе не может не быть красоты. Такая «теория отражения» не выдерживала простого факта: мы действительно видим, что «солнце всходит и заходит», но все-таки земля вертится! Поэтому неслучайно статьи и книги «природников» чрезвычайно тощи в отношении действительной разработки проблемы красоты в природе и компенсируют свой комплекс неполноценности разоблачением всех инакодумающих. Я уже не говорю о тех, кто вставал на «природнические» позиции, применяя «argu- mentum ad товарищ Егоров А. Г.».

Одной из особенностей эстетической дискуссии середины 50—60-х годов было то, что ожесточенно спорившие в ней участники доказывали свою приверженность марксизму-ленинизму. Это соответствовало общей партийной установке, которую можно выразить формулой одного ответственного работника: «Нам дискуссии нужны, но только такие, когда все говорят правильно». И в результате получалось нечто странное: марксизм- ленинизм превращался в дубинку, которой били друг друга его приверженцы. И все диспутанты были убеждены в непререкаемости ленинского афоризма: «Учение Маркса — всесильно, потому, что оно верно», хотя уже тогда возникала мысль о большей правильности обратной теоремы: «Учение Маркса — верно, потому что оно всесильно».

В результате такой установки возникал главный методологический изъян дискуссии: спорящие старались доказать не только фактическую правильность своей позиции, но прежде всего ее соответствие основным идеологическим постулатам. Все противоположное этим постулатам считалось абсурдом, и доказательства своей правоты шли большей частью по методу reductio ad absurdum, «доказательства от противного». Выявление в оппоненте «идеализма», «субъективизма», «ревизионизма», схожести с эстетикой Канта, Кроче или, не приведи Господи, с эмпириокритицизмом было достаточно для вынесения обвинительного приговора. В основном такова была методика рассуждений «природников», но и «общественники» были не безгрешными в этом отношении, нанося свои контрудары.

Я уже отмечал, что в эти годы «общественники» совершенно искренне считали себя марксистами, опираясь в значительной мере на молодого Маркса, но все же Маркса. Марксистами считали себя и их противники «справа» и «слева», т. е. «природники» и приверженцы «объективно-субъективной» концепции.

И уже этот факт, что в эстетике, называющейся марксистской, можно без труда обнаружить диаметрально противоположные методологические течения, неоспоримо свидетельствует о необходимости конкретного подхода к так называемой «марксистской эстетике».

Вообще между решением глобальных проблем в общей философии, «первой философии» (Аристотель) и решением специфически эстетических проблем нет однозначной связи. Эстетика, хотя она не может не опираться на определенные философские принципы, не просто дедуцируется из философии. Она опирается также на опыт эстетического развития человечества, на историю художественной культуры и поэтому нередко сопротивляется схемам философского построения. Отсюда нет однозначной связи между философией и эстетикой даже в рамках одного философского направления или течения. В кантианстве и тем более в неокантианстве существуют различные варианты решения эстетических проблем. Феноменологическая эстетика Романа Ингардена не совпадает с эстетическими воззрениями феноменолога Маркса Шелера. Экзистенциализм Сартра и его эстетика значительно отлична от экзистенциалистской эстетики Хайдеггера. В идеологической рамке декларированного марксизма существовали (и отнюдь не мирно!) эстетические взгляды Плеханова и Ленина, Троцкого и Сталина, Жданова и Лукача, Лифшица и Кагана.

В отношении к марксизму и, в частности к его эстетике, возможны разные подходы. Можно, конечно, соединять всех, кто сам себя причислил к марксизму в одном «Ноевом ковчеге», как это сделал Адольфо Санчез Вазкез в уже упоминавшейся антологии марксистской эстетики, вышедшей в Мексике. Кого тут только нет?! Помимо «природников» и «общественников», тут Бухарин соседствует со Ждановым, Мао Цзедун — с Луначарским, Ленин — с Роже Гароди, Тынянов — с Фиделем Кастро, Сартр — сА. Егоровым и т. п. Есть и другой подход — партийно-сектантский, практиковавшийся в СССР: марксисты — только те, кто следуют определенным догмам. С этой точки зрения, Ленин — марксист безусловный. Жданов — верный. Плеханов — заблуждающийся. Луначарский — с колебаниями. Лукач — ревизионист с 1956 г. и с этого времени — уже и в прежних произведениях. Бухарин — «враг народа». Основной критерий при таком формировании «бригады коммунистического труда» на ниве эстетики — политический, но опасные связи с кантианством, махизмом, экзистенциализмом, фрейдизмом прощению не подлежат. Порой в список опасных связей включается семиотика, структурализм и аксиология, как ранее генетика и кибернетика.

Мне представляется, что «марксизм» не есть монолитное течение, как и христианство. Среди тех, кто считает себя принадлежащим к нему, можно выделить два течения, две тенденции:

1. Гуманистическую, утвержденную в «Экономическо-фило- софских рукописях 1844 года» его основоположником и не всегда затем им самим последовательно проводимую. К этой тенденции относится и провозглашение приоритета общечеловеческих ценностей над классовыми.

2. Тоталитарную, идущую от идеи «диктатуры пролетариата» того же Маркса и Ленина, реализованную в «реальном социализме» Сталина, Чаушеску, Пол Пота и т. п. с его идеологическим обоснованием¹.

Эти две тенденции прослеживаются и в дискуссии об эстетическом в Советском Союзе. «Общественная» и «объективносубъективная» концепции, по моему убеждению, относятся к гуманистической тенденции, что отмечают и зарубежные исследователи марксистской эстетики. К ней относятся, несомненно, и такие «природники», как Н.А. Дмитриева. Тоталитарная тенденция проявлялась в тех выступлениях, которые обличали «абстрактный гуманизм», клеймили гуманизм как «субъективизм», требовали единомыслия на партийной основе, провозглашали «социалистический реализм» в качестве вершины художественного развития человечества и т. п.

Но умещается ли разделяемая мной «общественная» концепция в пределах марксизма, хотя она, конечно, с ним связана? Почему ее так ревностно отлучали от марксизма и, тем более от ленинизма, идеологические ищейки, выработавшие в себе еще в сталинские времена классово-партийное чутье? Разве это не тоже самое (только, разумеется, с противоположным оценочным знаком), что писал Эрвин Ласло: «Беспристрастный исследователь приходит к интересному выводу о том, что вне зависимости от сознательной борьбы марксистско-ленинских эстетиков против буржуазного влияния (почти каждый крупный эстетик написал статью “против’\' того или иного аспекта буржуазной эстетики) новая теория Ванслова, Столовича, Тасало- ва, Борева подходит к аналогичной точке зрения двух главных западных школ: кантианской и феноменологической»? ^{[206] [207]}

В 1964 г., когда напечатаны были эти слова, каждый из упомянутых здесь эстетиков постарался бы от них отмежеваться. Причины к тому были и внутренне принципиальные и внешнеполитические: мы искренне стремились быть марксистами и только марксистами, а обнаружение в нашей теории «западных школ», что пытались сделать и наши марксистские оппоненты, играло роль идеологического и политического доноса. Теперь же 35 лет спустя, учитывая весь свой опыт теоретической деятельности и практической жизни, я могу признать (говорю это от своего имени, т. к. за других говорить я не вправе), что Эрвин Ласло был прав. Однако прав не в том отношении, что я уже тогда стоял на точке зрения кантианской и феноменологической, а в том, что в моей концепции, наряду с некоторыми марксистскими идеями, в потенции заключались и иные методологические подходы. В середине 70-х годов я стал осознавать важность «скрещения» философской методологии марксизма, кантианства и феноменологии для разработки проблемы ценности, в том числе ценности эстетической.

Важным этапом к этому осознанию была идея различения понятий «подход» и «метод» в эстетике. Суть ее заключалась в том, что понятие «подход» характеризует рассмотрение эстетического отношения в аспекте той или иной научной и философской дисциплины, предмет которой пересекается с предметом эстетики. Философия дает эстетике такие «подходы», как гносеологический, социологический, аксиологический. В результате развития научного знания, изучающего закономерности явлений, обладающих также эстетическим значением, возникают теоретико-информационный, кибернетический, семиотический и другие «подходы» (в настоящее время к этому перечню можно добавить и синергетический «подход»). Понятие же «метод» означает конкретный методологический способ решения проблем в пределах каждого «подхода», ибо в рамках одного «подхода» могут существовать различные «методы» исследования, обусловленные разными методологическими позициями и обладающими разной степенью плодотворности. Так, в рамках, например, семиотического «подхода», могут быть разные «методы»: и формалистический структурализм, и структуральная поэтика Тартуской школы семиотики. Но то, что существует «метод» формалистического структурализма, не должно компрометировать сам семиотический «подход»^{[208] [209].}

Идея различения понятий «подход» и «метод» в эстетике была выдвинута для того, чтобы легализовать в рамках марксистской методологии такие непривычные для нее подходы, как теоретико-информационный, семиотический и аксиологический, т. к. некоторые авторитетные теоретики-марксисты, типа М.А. Лифшица, считали эти подходы вообще несовместимыми с марксизмом. Но в дальнейшем, исследуя специфику эстетической категории, я включил в качестве необходимого аспекта изучения этой категории феноменологический и герменевтический аспекты¹.

С конца 70-х годов я включился в движение, связанное с осознанием значения философии Канта. По совету А.В. Гулыги, начал разыскивать архив Канта, находившийся до 1895 г. в библиотеке Тартуского университета (см. об этом в статье «Судьба Тартуской Кантианы» в первой части этого сборника). В 1981 г. выступил на Международном философском симпозиуме в Риге, посвященном 200-летию издания «Критики чистого разума», с докладом «Эстетика марксизма и эстетика Канта», в котором пришел к выводу, что в современной марксистской эстетике существуют важнейшие проблемы, «в разработке которых необходимо “советоваться” с Кантом, вне зависимости от того, принимать эти “советы” или не принимать»^{[210] [211].}

Затем последовало изучение эстетики и теории ценности самого Канта. С докладом «Кант о понятии ценности» я выступил в 1990 г. на VII Международном Кантовском конгрессе в Майнце^[212].

Начиная со встречи с Романом Ингарденом в 1966 г. я серьезно заинтересовался феноменологической философией. Сначала я полагал, что при исследовании ценности феноменология представляла собой один из «методов» аксиологического «подхода», наряду с неокантианским, натуралистическим, марксистским «методами». Затем же я пришел к заключению, что саму ценность нужно рассматривать как феномен и аксиологический «подход» не может быть вне феноменологического. В самом же феноменологическом «подходе» при изучении ценности в ка-

честве феномена возможны различные «методы», или варианты. С докладом «Ценность как феномен (варианты феноменологического понимания ценностей)» я выступил в 1990 г. в Риге на XXV Международной феноменологической конференции, организованной Всемирным институтом феноменологических исследований. Этот доклад в виде статьи был опубликован в ежегоднике феноменологических исследований «Analecta Husserliana». В нем обосновывалась следующая мысль: «Как показала история аксиологии, в ней существуют определенные аксиомы. Одна из них — интенциональность ценностного отношения. Открытие этой аксиомы — несомненная заслуга феноменологической философии, в которой неслучайно аксиологическая проблематика занимает столь значительное место»^[213].

На XXV11 Международной феноменологической конференции «К феноменологическому пониманию жизни», прошедшей также в Риге в 1991 г., я выступил с докладом «Жизнь и ценность». В 1993 г. я представил организационному комитету конференции в Кракове «Роман Ингарден и философия нашего времени» доклад «Проблема объективности эстетической ценности в аксиологии Романа Ингардена», который был опубликован на польском языке в книге по материалам конференции².

Мое участие в кантовском и феноменологическом движениях не означало, что я от марксизма перешел на позиции кантианства И феноменологии. Да, теперь я стремился сознательно подключить некоторые кантианские и феноменологические идеи к своим размышлениям о ценности, в частности ценности эстетической. Я пришел к пониманию важности «скрещения» философской методологии гуманистического марксизма, с некоторыми идеями кантианства и феноменологии для разработки проблемы ценности. Этому пониманию содействовало углубленное изучение философии, аксиологии и эстетики Канта, Рик- керта, Ингардена, Гартмана, Шелера, Шпета, Бахтина, Лосева. Исследование истории эстетической аксиологии, образующей реальный аксиологический плюрализм\\ привело меня к выводу о плодотворности плюрализма в конкретных аксиологических и эстетических концепциях.

Вся история марксистской философии и эстетики свидетельствует о том, что борьба за методологическую «чистоту» не приводит ни к чему иному, как к догматизму. Разве случайно было стремление многих мыслителей, разделявших взгляды Маркса на экономико-социальную детерминацию общественного развития, дополнить марксизм кантианством, эмпириокритицизмом, фрейдизмом, экзистенциализмом, структурализмом? Разумеется, можно принимать или не принимать тот или иной «гибрид» марксизма с другой философией, хотя из него получались такие результаты, как «эмпириомонист» Александр Богданов, ставший предтечей кибернетики, как Эрих Фромм, как Жан- Поль Сартр, Герберт Маркузе и другие вполне съедобные «плоды». Внутренняя логика развития философской и эстетической мысли, как показывает ее история, заключается в том, что происходит не только отталкивание от каких-либо предшествующих систем, но и освоение того, что ранее казалось неприемлемым.

Да и сам классический марксизм включил в себя и диалектику Гегеля, и материализм Фейербаха. И сколько бы не говорили о коренной переработке этих источников марксистской философии, о новом качестве марксизма, об отделении «зерна» от «шелухи», об акробатическом этюде переворачивания Гегеля «с головы на ноги», факт есть факт: марксизм не открыл ни одного диалектического закона, все они были сформулированы Гегелем. Это не мешало (а может быть и способствовало?) тому, что Гегель не раз подвергался всесторонней строгой партийной проработке. К примеру, на философской дискуссии 1947 г., проведенной под руководством А. А. Жданова. Тогда только декан философского факультета Ленинградского университета Михаил Васильевич Серебряков посмел противостоять потоку ругательств, направленных против Гегеля под водительством главного идеолога партии: «Если же мы будем рассматривать Гегеля только как реакционера и не больше, мы окажемся в очень затруднительном и даже неловком положении. Как в таком случае объяснить, что такие умные, проницательные, гениальные люди, как Маркс и Энгельс, попались в эту хитроумно расставленную ловушку?»¹

Строгое соблюдение идейной чистоты бесплодно, как однополая любовь. Плюрализм предполагает толерантность, терпимость к инакомыслящим (Гюстав Флобер в «Лексиконе прописных истин» дал такое ироническое определение понятия «дурак»: «Дурак. — Всякий инакомыслящий»). Плюрализм — это интел-

лектуальный демократизм. По поэтической формуле Леонида Мартынова:

Видеть жизнь с ее любой стороны

Не зазорно ни с какой стороны!

Правда, терпимость плюрализма не беспредельна. Она не распространяется на тех, кто противостоит самому плюрализму, отрицая его наряду с другим инакомыслием. Однако не без основания было замечено, что плюрализм хорош, но не в одной голове. Такой плюрализм в одной голове издавна называется эклектикой. Эклектика — внешне механическое смешение разнородных принципов — не является, конечно, достоинством мышле-ния ни в философии, ни в искусстве («эклектика стилей»). Однако сочетание различных принципов может быть не только внешним и механическим. Оно может строиться и на усмотрении единой глубинной сущности сочетаемых концепций, на представлении их как разных сторон единого целого, описания различных уровней бытия или сознания и т. п. Такой плюрализм можно назвать системным плюрализмом.

Вот два примера такого системного плюрализма. Выдающийся чешский эстетик, литературовед и искусствовед Ян Мукар- жовский (1891—1975) в разработке своей концепции эстетической ценности опирался на философские традиции, идущие от Канта и Гербарта, гуссерлианскую феноменологию, социологию Э. Дюркгейма, политэкономию К. Маркса, лингвистический структурализм и русскую формальную школу в литературоведении. Но это не привело к эклектическому винегрету различных методологических принципов, а способствовало созданию новой оригинальной эстетико-аксиологической концепции, в которой социологический подход соединен с семиотическим и структурным. В ряде своих положений Мукаржовский приходит к тем же выводам, к которым, не зная, к сожалению, его труды, пришли и советские «общественники»: «процесс формирования эстетической ценности всегда проходил в живом контакте с динамикой общественных отношений, поскольку он был предопределен ею и вместе с тем воздействовал на нее». Он не сомневался в социальной объективности эстетической ценности. Искусство, по его концепции, — «привилегированное эстетическое явление» и эстетическая ценность — его основная ценность¹.

Другим примером системного плюрализма может служить философия Густава Густавовича Шпета (1879—1937). Пройдя

‘ Мукаржовский Ян. Исследования по эстетике и теории искусства. — М.: «Искусство», 1994, с. 93, 68. См. характеристику трактовки Я. Мукаржовским эстетической ценности в кн.: СтоловичЛ. Н. Красота. Добро. Истина. Очерк истории эстетической аксиологии, с. 205-211.

феноменологическую школу Э. Гуссерля, русский философ в своем дальнейшем философском развитии не утрачивает полученные в ней уроки. Творческое отношение к феноменологии привело его к осознанию важности бытия человека как бытия социального, а также необходимости герменевтического подхода к его пониманию. Цикл последующих работ по логике истории, эстетике, лингвистике, этнологии своим стержнем имеет трактовку человеческого бытия как социокультурной реальности. Свою позицию Шпет сам определяет как «подлинный социальный реализм»\'.

В методологии работ Шпета 20-х годов все большую роль играет диалектика. Для него диалектика есть «диалектика реальная, диалектика реализуемого культурного смысла, и может быть названа, имея в виду приемы образования элемента культуры — слово-понятия, диалектикою экспонирующею и интерпретирующею,, или, обнимая задачи формальные и материальные [в] присущем им конкретном единстве, диалектикою герменевтическою»^{[214] [215]}.

Примером шпетовской диалектики является понимание им диалектики субъекта и объекта, субъективного и объективного в культуре: «всякая социальная вещь может рассматриваться как объективируемая субъективность» и вместе с тем «как субъективируемая объективность», поскольку человек в «продуктах своей деятельности» «воздвигает между собою и природою новый мир — социально-культурный, самим этим действием своим преобразуя и себя самого из вещи природной также в вещь социально-культурную»^[216].

В книге «Введение в этническую психологию», изданной в 1927 г., Шпет следующим образом раскрывает эту диалектику, обнаруживающую социальный смысл «физической вещи»: «Труд и творчество субъектов в продуктах труда и творчества запечатлены и выражены объективно, но в этом же объективном отра- э/сено и субъективное»; «Физическая вещь состоит из материала природы, сколько бы мы не меняли ее форму. Сделаем мы из дерева статую или виселицу, природно изменилась только форма. Но как общественное явление, как продукт труда и творчества, как товар и предмет потребления эта просто “чувственная вещь” становится, по выражению Маркса, “чувственно-сверхчувственной” — она, говорит он, "отражает людям общественный характер их собственного труда в виде вещественных свойств самих продуктов труда”». Ссылка на Маркса в трактовке социальных свойств вещей, делающих вещь «чувственно-сверхчувственной», была у Шпета отнюдь не конъюнктурной. «Не нужно даже быть во что бы то ни стало, за совесть или за страх, материалистом, чтобы признать истину и констатируемого факта, и вытекающего из него методологического требования»¹. Шпет своим путем шел к осознанию бытия «социально-культурного типа».

Такая философская позиция Шпета оказалась очень плодотворной для разработки ряда коренных проблем эстетики. Шпет исходит из того, что «эстетический предмет, как предмет отрешенного бытия есть, в первую голову, предмет культурный, "знак”, "выражение”»^{[217] [218]. По его словам, «"природа” приобретает всякий смысл, в том числе и эстетический, как и все на свете, только в контексте — в контексте культуры»[219].}

Эти положения Шпета обрели актуальность в период возрождения эстетической мысли на его родине в середине 50-х годов. К прискорбию, в это время имя Шпета было запретным и его труды не были известны тем, кто начинал дискуссию об эстетическом. Шпет предвосхитил в конце 20-х годов необычайный интерес к семиотике, возникший в Советском Союзе с начала 60-х годов, и по праву считается одним из создателей отечественной семиотики.

К философскому мировоззрению Шпета невозможно прикрепить этикетку какого-либо одного философского направления. Сам он считал себя сторонником «положительной философии», в ряду которой был для него и Платон, и Спиноза, и Лейбниц, и Гегель, и Гуссерль. Современная и будущая философия, по его убеждению, должна «приступить к собиранию уже выраженных элементов положительной философии»^[220].

Шпет не считал себя ни материалистом, ни идеалистом. Он был сторонником «3-й возможности». По его мнению, она заключается в том, что, «исходя из непосредственного опыта», «мы должны брать этот опыт в его конкретной полноте культурно-социального опыта, а не в абстрактной форме восприятия "вещи”»^[221].

Притом, сознание может быть не только индивидуальным, но и коллективным, обладать «коллективной памятью». Поэтому он и определял свою философскую позицию как «социальный реализм». Реализация этой позиции предполагает семиотический подход к «социальному знаку», который также является предметом социальной психологии. Поскольку «усмотрение смысла есть понимание, которое так же непосредственно, как и чувственное восприятие», то для такого понимания смысла социальных явлений необходим герменевтический подход. Диалектической интерпретации должен подлежать «каждый социальнокультурный факт»¹. Шпет сторонник «диалектики реальной, диалектики реализуемого культурного смысла», которую он называл «диалектикой герменевтической». Поэтому, на наш взгляд, было бы односторонностью представлять философию Шпета как только гуссерлианскую феноменологию или же герменевтику. Эта философия синтетическая, вбирающая в себя все ему известные «элементы положительной философии».

9

Юрий Борее выделяет 5 теоретических моделей эстетического, к которым сводится огромное многообразие концепций прекрасного, существовавших в истории эстетики:

«I модель эстетического (объективно-духовная): эстетическое— результат одухотворения мира богом или абсолютной идеей».

«II модель эстетического (субъективно-духовная, или персона- листическая): эстетическое — проекция духовного богатства личности на эстетически нейтральную действительность».

«III модель эстетического (субъективно-объективная): эстетическое возникает благодаря единению свойств действительности и человеческого духа».

«IV модель эстетического («природническая», или «материалистическая»): эстетическое—естественное свойство предметов».

«V модель эстетического («общественная» концепция): эстетическое — объективное свойство явлений, обусловленное их соотнесенностью с жизнью человечества (общечеловечески значимое в явлениях)»^{[222] [223].}

Если исходить из этого моделирования истории эстетики, то в дискуссии об эстетическом в СССР предметом обсуждения были последние три «модели». Первые две не могли быть представлены в прямой форме по идеологическим причинам, т. к.

они основаны на объективно-идеалистической и субъективноидеалистической философии. 3-я и 4-я «модель» существовали издавна в истории эстетической мысли. Поэтому их проявление в советской эстетике до 1956 г. особых споров не вызвало. Что же касается 5-й «модели», то ее появление и стало детонатором дискуссии, поскольку она выступила как «новая “эстетическая” школа», как ее не без основания назвал Г.Н. Поспелов, будучи сам ее решительным противником¹. Правда, мы видели, что к этой «модели», по сути дела, подходили с позиций своего системного іпюрализма и А.Ф. Лосев, и Г.Г. Шпет, и Я. Мукаржовский. Но «отдуваться» за “общественную” концепцию пришлось «новой “эстетической” школе».

Уже отмечалось, что в своем становлении «общественная» концепция опиралась на гуманистические идеи Маркса, на его анализ общественных отношений, принимающих вещественную форму. Показательно, что и Г.Г. Шпет, и Я. Мукаржовский также в этом вопросе ссылались на основоположника марксизма, не будучи марксистами. Мне и моим коллегам-соратникам казалось в 50—60-е годы, что «общественная» концепция и есть действительно марксистская концепция эстетического — теоретическая «модель» эстетического, качественно отличающаяся от всего, что было предложено раньше. Еще в середине 30-х годов М.А. Лиф- шиц, анализируя выписки К. Маркса из «Эстетики» Ф.Т. Фишера, пришел к выводу, что вопрос об эстетический ценности у Маркса находится в прямой связи с тенденцией «к критике грубого натурализма, принимающего человеческое за вещественное и обратно», а также «с его раскрытием товарного фетишизма и разрешением вопроса о субъективном и объективном в экономике»^{[224] [225].}

Правда, в дальнейшем М.А. Лифшиц, называвший себя сторонником «обыкновенного марксизма», приравнивал аксиологию, как и семиотику, к парапсихологии и как таковую решительно отлучал от марксизма. Однако он не подвергал сомнению само понятие ценности, выступал против смешения «субъективного оценивания» с «объективным содержанием ценности», полагая, что это объективное содержание есть «реальные связи, правда, общественного, не физического характера, но все же реальные»^[226].

Нас отлучали от марксизма и Астахов, и Строков, и Эль- сберг и иже с ними. Но М. Лифшиц — не чета им. Это был действительно образованный, талантливый и убежденный марксист, близкий Лукачу, который, как мы видели, в сущности, также придерживался «общественной» концепции. М. Лифшиц, отлучая аксиологию от марксизма, не учитывал, что существует важное различие и даже противоречие между методологией и идеологией марксизма. Нет предела его возмущению, когда ему показалось, что, по М. С. Кагану, «марксизм как идеология рабочего класса — не наука»¹.

М.Л. Гаспаров очень точно показал противоречие между методологией* к идеологией марксизма. «Метод марксизма и вправду требовал от исследователя доказательств (альбомный девиз Маркса был «во всем сомневаться»), — читаем мы в его статье «Лотман и марксизм». — Но идеология предпочитала работать с очевидностями: иначе она встала бы перед необходимостью доказывать свое право на существование». Вопиющее несоответствие существует между диалектикой, провозглашенной основным методом марксизма, и идеологией, «считавшей свой вкус абсолютным», полагавшей, что «у мировой культуры есть лишь один язык и она, идеология, — его хозяйка». Если диалектика утверждала, что история движется внутренними противоречиями, то идеология представала как «демонстративно непротиворечивая». Если марксистская диалектика предполагала принцип историзма в научном исследовании, то идеология его отвергала. «Марксизм, — отмечает М.Л. Гаспаров, — возник на переломе от утопизма романтиков к позитивизму постромантиков, метод его был научным, идеология — утопической». Разумеется, сомнение как исходный принцип познания выдвинут задолго до Маркса. Диалектика и вытекающий из нее историзм возникли также до него. «Вера в истину и науку» как «жизненная позиция» — не порождение марксизма. Однако, по справедливому утверждению М.Л. Гаспарова, «эту веру, выработанную человечеством, советская культура приняла из рук марксизма», вопреки его идеологии^{[227] [228].}

К этому противопоставлению методологии марксизма и его идеологии можно добавить и такой парадоксальный факт: методология марксизма провозглашала материализм, притом диалектический; идеология же предстояла как воплощение идеализма, притом метафизического (в гегелевском смысле). К такому противостоянию методологии и идеологии нужно, на мой взгляд, ввести одно уточнение: сама идеология марксизма должна рассматриваться исторически и как диалектически противоречивое явление, ибо она, как об этом говорилось выше, может быть у разных своих представителей и даже у самого Маркса как гуманистической, так и тоталитарной.

Г.М. Гаспаров противопоставляет методологию и идеологию марксизма в связи с отношением к марксизму Ю.М. Лотмана и делает, на мой взгляд, обоснованный вывод: «Лотман относился к марксистскому методу серьезно, а к идеологии — так, как она того заслуживала»; «Лотман был верен научному методу. Он не объявлял себя ни марксистом, ни* антимарксистом — он был ученым».

Я вспоминаю, как М.А. Лифшиц, уважительно относившийся к известным ему историко-литературным работам Лотмана, отказывался в нем видеть марксиста-едииомышленника, когда тот обратился к семиотике, по отношению к которой Лифшиц четко формулировал дилемму: «Или марксизм — или семиотика!» И это притом, что семиотика не является философской дисциплиной. Каково же его было отношение к аксиологии, поле которой было возделано чуждыми марксизму философскими течениями! М.А. Лифшиц тоже четко различал научную методологию и идеологию, но вне марксизма. В самом же марксизме он строго придерживался ленинского указания: «В этой философии марксизма, вылитой из одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины, не впадая в объятия буржуазно-реакционной лжи»^[229].

Что касается Ю.М. Лотмана, то характеристика его методологии как не противостоящей марксистской, данная М.Л. Гаспаровым, относится к его научной деятельности. Однако в его трудах выражается и философское мироосмысление, хотя до начала 60-х годов — до начала его занятий семиотикой — он к любой философии относился отрицательно. Существуют различные взгляды на философские воззрения Ю.М. Лотмана. Одни в нем видят и платоника, другие — кантианца, третьи — позитивиста, четвертые — структуралиста, пятые усматривают у раннего Лотмана гегельянско-марксистский метод, шестые в его научном методе видят воздействие марксистской методологии и противостояние марксистской идеологии... Я полагаю, что философский эквивалент научной деятельности Ю.М. Лотмана также представляет собой особый вид системного нлюрализ- ма. Притом, на разных этапах его творческого пути образовывались и доминировали то одни, то другие элементы системы этого плюрализма¹.

«Общественная» концепция не может не признать свою связь с марксизмом, однако, как я стремился показать, па аксиологическом уровне вбирает в себя не только марксистские, но и кантианские, и феноменологические положения, представляя собой также определенный вид системного плюрализма.

Вместе с тем, будучи до сих пор сторонником «общественной» концепции в ее аксиологической интерпретации, я считаю, что аксиология и в прошлом, и в настоящем не сводится к одной концепции. Новые книги М. С. Кагана «Философия культуры» (СПб.: «Петрополис», 1996), «Эстетика как философская наука» (СПб.: «Петрополис», 1997), «Философская теория ценности» (СПб.: «Петрополис», 1997) показывают, что он продолжает разрабатывать «объективно-субъективную» концепцию ценности, в частности эстетической. Притом, М. С. Каган, вопреки всем наветам М. А. Лифшица, продолжает считать свою философскую позицию марксисткой, соответствующей современной форме марксистской философии^{[230] [231]}. Во время, когда большинство обществоведов сжигают то, чему поклонялись, М.С. Каган бесстрашно ссылается на авторитет Маркса, при этом, правда, признавая многие другие авторитеты, которые были недопустимы в советской печати. Не скрывая своей марксистской ориентации, он в то же время не приемлет ленинско-сталинскую ее интерпретацию в работах тех, кого он называет «горе-марксистами», порывавшими с диадектикой и объективной истиной во имя угождения официальной псевдомарксистской идеологии. На это можно сказать словами афинян, которые в ответ на требование Александра Македонского считать его сыном Зевса, ответили его посланнику: «Если хочет, пусть будет!».

Опасение у меня возникает только в одном. Рассматривая свой современный марксизм как научный, вовлекая в свои культурологические, эстетические и аксиологические исследования материал современного научного знания — системный подход и синергетику, сменившую кибернетику, — М.С. Каган подвергается искушению, увы, характерному для марксизма: считать свою методологическую позицию в качестве единственно правильной. Ведь в для науки истина — одна. Все, что ей не соответствует — антинаука.

Нельзя забывать, что аксиология — это сфера не просто научного, но философского знания, которое базируется на метафизических аксиомах, научно не доказуемых и не опровергаемых. В этом плане вправе существовать, как неомарксистская, так и неокантианская, феноменологическая, теологическая, бахтинская, шпетовская, лосевская и т. п. аксиологии. Разумеется, каждый мыслитель имеет право на свои убеждения и право убеждения других. Но если каждый имеет право, то имеют право и все. Если системный плюрализм может быть в той или иной аксиологической концепции, то в истории аксиологии плюрализма не может не быть. Это теоретическое разнообразие, диалог между различными аксиологическими концепциями, соревнование между ними — важнейший стимул их развития. Весь этот реальный аксиологический плюрализм истории аксиологической мысли отражает и выражает необычайную сложность самого изучаемого явления — человеческих ценностей, — сложность, предполагающую взаимодействие различных методологических подходов. Такой плюрализм не отрицает того, что существует Истина. Но он предполагает движение к ней с разных сторон. Ничто так не отдаляет от постижения Истины, как претензия на ее монополию.