Изучение дореволюционной марксистской традиции в отечественной историографии

чению социально-философской мысли; как не без злорадного торжества отметили в одном сборнике перестроечных лет, «кажется, с Марксом и марксизмом покончено раз и навсегда»2.

Но для профессиональных исследователей очевидно другое: именно сейчас, когда марксизм перестали считать «единственно верным» и потому «всесильным» учением об обществе, «наступает время критического осмысления всего методологического наследия в целом, в том числе и марксистского»3.

Изучение «русского марксизма» как особого направления отечественной исторической и социально-философской мысли началось еще в дореволюционный период. Так, к проблеме зарождения марксистского течения в России обратился Ю.О.Мартов в работе «Общественные и умственные течения в России 1870-1905 гг.» (первоначально она была подготовлена как раздел для коллективного издания «История русской литературы XIX века» под редакцией Д.Н.Овсянико-Куликовского). Заслуживает внимания то, что Мартов рассматривал распространение марксизма в России как диалектический момент са-мопознания русской интеллигенции, которая к тому времени прошла через самоубийственный опыт «растворения в сермяжной народной массе» (в 1870-е гг.) и через искушение буржуазным конформизмом (в «реакционные» 1880-е)4. Логическим продолжением работы Мартова стала статья А.А. Мартынова, помещенная в «меньшевистском пятитомнике» — коллективном исследовании «Общественное движение в России в начале XX века» под редакцией Ю.О.Мартова, П.П.Маслова, АН.Потре- сова. Мартынов в своей статье обратился к таким узловым моментам в истории и теоретическом развитии русского марксизма, как создание группы «Освобождение труда», борьба с экономизмом, споры с критическими марксистами по проблемам этики, свободы и необходимости, наконец, внутрипартийный раскол на большевиков и меньшевиков.

тынова имела ярко выраженную полемическую направленность. Исследователь трактовал «экономизм» и «большевизм» как «два направления, с внешней стороны противоположные, но, тем не менее, по существу весьма родственные: и то, и другое направление культивировали больше боевое настроение рабочих масс, нежели их политическую сознательность и самостоятельность, и то, и другое имели много общего с традиционным русским бунтарством»5. Интерпретируя ленинскую теорию революции как «продукт подпольного кружкового мышления» и «поворот к бланкизму», Мартынов упрекал В.И.Ленина в якобинском толковании марксизма, реставрации народнического взгляда на роль личности в истории6.

Традиции «русского марксизма» уделяли внимание также и его оппоненты. Здесь в первую очередь следует отметить труды последователей «субъективной школы в социологии»: на рубеже XIX—XX веков «субъективисты» попытались подвести итоги тех ожесточенных дебатов, которые они вели с марксистами в 1890-е гг. Так, ведущий теоретик русского позитивизма и один из отцов-основателей «субъективной школы» Н.И.Кареев выступил в 1891-1895 гг. с серией статей, содержавших подробный анализ и критику историологической теории Маркса и его последователей; позже эти статьи были объединены в сборник «Критика экономического материализма»7. С.И.Гальперин посвятил российским приверженцам исторического материализма особый раздел своей работы «Современная социология». При анализе трудов «критических марксистов» — П.Б.Струве, С.Н.Булгакова, Н.А.Бердяева, — С.И.Гальперин использовал проблемный подход, прослеживая, как в их творчестве решались ключевые для социологии вопросы: проблема субъективизма и объективизма в общественных науках, роли личности в истории, телеологической и детерминистической трактовки прогресса, возможности социальных предсказаний и т.д.8. С позиций «субъективной школы» рассматривал историю русского марксизма Р.В.Иванов-Разумник: для него марксизм был не просто теоретическим учением, но очередным «символом веры» российской интеллигенции.

в 1920-е гг. Н.И.Кареев в своей «Истории русской социологии» не только подверг аналитическому рассмотрению концепции самих марксистов (Г.В.Плеханова и «критических марксистов»), но и выявил марксистский компонент в наследии мыслителей других направлений, а также реконструировал ход полемики вокруг основных теоретических вопросов марксизма в русской мысли начала XX века10.

В интеллектуальной традиции русского зарубежья интерес к русскому марксизму в некоторых случаях носил чисто теоре- тически-познавательный характер: скажем, исторические и историографические работы П.Н.Милюкова, Г.В.Вернадского, П.Б.Струве содержали отсылки к трудам историков-марксис- тов Г.В.Плеханова, М.Н.Покровского, Н.АРожкова, Б.Д.Грекова11. Но гораздо чаще критика марксизма со стороны русских эмигрантов приобретала идеологический характер: стержневой темой для эмигрантской мысли была проблема исторической ответственности за революцию 1917 года.

С религиозно-философских позиций историю русского марксизма освещали Н.А.Бердяев, В.В.Зеньковский, Н.О.Лосский, Г.В.Флоровский, Г.П.Федотов12. Русское зарубежье стремилось сохранить на чужбине свою неповторимую культуру, поэтому акценты в этих трудах ставились на национальную специфику русской духовной культуры: изучая развитие общественной мысли, литературы, философии в России, исследователи-эмиг- ранты пытались создать единый образ «русской души», «русской идеи». Соответственно рассматривался и вопрос о марксизме: главным для мыслителей-эмигрантов было понять, «наше» ли это явление или «наносное». Ситуация усложнялась тем, что, говоря о марксизме, религиозные философы, как правило, противопоставляли друг другу «классический марксизм», апологетом которого в русской мысли они считали Г.В.Плеха-нова, и «неомарксизм» — модификацию этого учения, созданную В.И.Лениным13.

Религиозные мыслители предложили два взаимоисключающих ответа на вопрос о соотношении марксизма и русской культуры.

дукт фанатической идеологии. Он не имел и не имеет никаких корней в русском прошлом»14.

Другая точка зрения была представлена в трудах Н.А.Бердяева, считавшего, что марксизм на русской почве существенно трансформировался и «обрусел», превратившись в один из органических продуктов русской культуры. «Маркс был соединен со Стенькой Разиным, — писал Бердяев в знаменитой работе «Истоки и смысл русского коммунизма». — ...Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма... Марксизм, столь не русского происхождения и не русского характера, приобретает русский стиль, стиль восточный, почти приближающийся к славянофильству»15. С Бердяевым был согласен и Г.П.Федотов, считавший русскую социал-демократию «самым почвенным из русских революционных движений»16. (Данный подход коррелировал с геополитической трактовкой революции, предложенной в эмигрантском наследии П.Б.Струве, в трудах евразийцев: они воспринимали большевистскую революцию как стихийную реакцию низов против двухвековой европеизации России, как попытку возвращения от космополитической имперской культуры к национальным истокам17). Можно признать данный подход к проблеме русского марксизма методологически плодотворным: он позволяет выделить в традиции отече-ственного марксизма «изначальный» (европейский) и «благоприобретенный» (русский) компоненты.

В 1920-1930-е гг. в Советском Союзе была создана каноническая, догматическая версия марксистско-ленинской идеологии, которая затем распространялась в многочисленных идеологических постановлениях ЦК ВКП(б), в издававшейся миллионными тиражами пропагандистской литературе.

из теоретических, а скорее из прагматических политических соображений.

В советской исторической науке проблема возникновения марксизма в России была одним из наиболее востребованных историографических сюжетов, но изучение этой проблемы было подчинено идеологическим целям. Обращаясь к изучению традиции русского марксизма, исследователи прежде всего проводили демаркационную линию между «подлинными» марксистами и «ревизионистами», допускавшими отклонения от орто-доксальной версии марксистско-ленинского учения. Где должна была пролегать граница между «верными» марксистами-ле- нинцами и отступниками, определяли отнюдь не сами историографы; решение этого вопроса всецело зависело от идеологической конъюнктуры. Так, в 1920-е годы ведущий советский историк-марксист М.Н.Покровский характеризовал исторические построения Г.В.Плеханова и Н.А.Рожкова как «полумарксистские схемы, хромающие и отступающие или в сторону Гегеля..., или в сторону Щапова»18; а десятью годами спустя самого Покровского уже клеймили позором за допущенные им при освещении русской истории «антимарксистские извращения и вульгаризаторство» и противопоставляли его концепцию тому образцу настоящего марксизма, который содержался в «Кратком курсе истории ВКП(б)»19.

Методологическая основа анализа дореволюционной марксистской традиции была сформулирована в двух сборниках, посвященных критике исторической концепции М.Н.Покровского (как известно, тон и стиль этой критики был выдержан всецело в духе эпохи - Покровского обвиняли, в частности, в том, что он стал идейным вдохновителем «троцкистско-буха- ринских наймитов фашизма, вредителей, шпионов и террористов»20).

Подробный, и, несмотря на условия того времени, достаточно взвешенный анализ исторических воззрений русских марксистов был дан в фундаментальной работе Н.Л.Рубинштейна «Русская историография». Рубинштейн сопоставлял исторические концепции П.Б.Струве и Г.В.Плеханова, Н.АРож- кова и М.Н.Покровского, а также Ю.О.Мартова, П.П.Масло- ва, А.Н.Потресова и других соавторов меньшевистского пятитомника «Общественное движение в России в начале XX в.»22. Разумеется, выводы Рубинштейна ни в коей мере не противоречили общему идеологическому курсу того времени (кто бы мог тогда уклониться от ритуальных дифирамбов в адрес правящей партии и ее лидера?), но по диапазону использованных источников и по четкости историографического анализа труд Рубинштейна во многом не утратил своей научной ценности и в настоящее время.

Образцом крайне идеологизированного и апологетического подхода к истории русского марксизма является третий том «Очерков по истории исторической науки в СССР» - многотомного историографического труда, увидевшего свет в начале 1960-х гг. Достаточно сказать, что 1890—1910-е гг. в нем были названы «ленинским этапом в развитии марксистской исторической науки», а первый раздел этого труда целиком посвя-щен «ленинской концепции исторического процесса и борьбе В.И.Ленина против помещичье-буржуазной и мелкобуржуазной историографии». На страницах этой работы идеологи марксизма постоянно противопоставлялись профессиональным историкам (не в пользу последних): «Маркс и Энгельс, а затем Ленин превратили историю в подлинную науку, дающую единственно правильное научное понимание закономерностей общественного развития»23, и даже: «Я.М.Свердлов, С.Г.Шаумян, В.В.Боровский, М.С.Ольминский, И.И.Скворцов-Степанов, Н.Н.Батурин, Б.М.Кнунянц, АМ.Стопани, АГ.Шлихтер и другие активные деятели и руководители пролетарского движения [авторы научно-популярных статей и очерков по истории революционного движения в России. — О.Л.] не были профессиональными историками. Но по эрудиции, творческим силам, оригинальности и глубине мышления они значительно превосходили деятелей буржуазной университетско-академической науки»24. Сама же марксистская методология истории в этом труде была сведена к предельно упрощенной догматической

формулировке: «Как известно, развитие производительных сил и последовательная смена общественно-экономических формаций составляют содержание поступательного прогрессивного развития человечества... На основе этого учения следует рассматривать положение каждой страны в отдельную историческую эпоху»25.

В монографических исследованиях по истории исторической науки, выполненных в I960—1970-х гг. (несмотря на глубокие различия концепций и структуры этих работ в целом), разделы, посвященные русскому марксизму, были построены по единому клише. Их авторы — А.Л.Шапиро, А.М.Сахаров, АН.Ца- мутали, — упрекали «легальных марксистов» за отступничество от своих первоначальных убеждений; критиковали М.Н.Покровского и Н.АРожкова за «эклектические попытки соединения марксизма с буржуазными теориями» и неверное понимание выявленных Марксом исторических закономерностей; и, наконец, противопоставляли тем и другим Г.В.Плеханова (с которого было наконец снято идеологическое обвинение в «меньшевизме») и В.И.Ленина как носителей «подлинного» марксистского подхода к истории26. По существу, изучение марксистского направления русской исторической мысли было тогда искусственно законсервировано на достигнутом однажды уровне. Характерно, что марксистская традиция в этих работах искусственно противопоставлялась всем прочим течениям исторической мысли XIX—XX вв.: марксизм преподносился как единственно возможный выход из того «кризиса», который постиг «буржуазную» историческую науку незадолго до победоносной пролетарской революции. Столь догматический и схоластический подход, в конечном счете, наносил ущерб самому марксизму: русский марксизм, вопреки воле идеологов, представал со страниц историографических трудов как течение, лишенное внутреннего развития, конфликтов и проти-воречий, как бледное и бескровное явление в палитре русской исторической мысли.

Отдельное направление в советской историографии составляла история распространения марксизма в России. Здесь, как правило, в центре внимания исследователей оказывалось не столько идейное, сколько организационное становление марксизма: история группы «Освобождение труда», групп Д.Благое- ва и П.В.Точисского, казанского кружка Н.Е.Федосеева и так

далее27. Интеллектуальная же сторона развития русского марксизма нашла отражение, например, в исследовании В.Г.Хоро- са, посвященном развернувшейся в 1890-е годы полемике мар-ксистов и народников28.

Зарубежная традиция изучения русской мысли (в данном случае мы обращаемся к англо-американской научной традиции) во многих отношениях оказалась правопреемницей русской дореволюционной историографии: так, начало изучению истории России в Соединенных Штатах положили работы русских эмигрантов первой волны — М.М.Карповича, Г.В.Вернадского. И в концептуальном плане работы англо-американских историков, обращавшихся к проблемам русского марксизма, обнаруживают явное родство с российской дореволюционной и эмигрантской традицией: центральной здесь вновь становится проблема соотношения «классического» и «русского» марк-сизма, а также попытки выявить, в чем же заключался национальный компонент, внесенный в учение Маркса его российс-кими последователями.

Так, Александр Вусинич (автор работ «Наука в русской культуре» и «Социальная мысль в царской России») выделял в русском марксизме несколько направлений: ортодоксальное, адептами которого были Г.В.Плеханов и В.И.Ленин, - и ревизионистское, представленное П.Б.Струве и М.И.Туган-Барановс- ким, пытавшимися соединить марксистскую мысль с некоторыми современными им направлениями в философии и социальной теории. Особняком в традиции русского марксизма, по мнению Вусинича, стоял А.А. Богданов, соединивший интеллектуальные достижения марксизма и неопозитивизма, что позволило ему заложить основы новых отраслей науки: социологии знания, кибернетики и теории систем29.

Сквозь призму иной проблематики рассматривал историю русского марксизма Джордж Клайн, автор исследования по религиозной и антирелигиозной мысли в России. Для него наиболее интересным направлением в российской социал-демок- ратической мысли было «богостроительство» — дерзкая попытка А.М.Горького и А.В.Луначарского соединить марксистскую веру в пролетарский мессианизм с ницшеанской верой в грядущего сверхчеловека. В сравнении с «богостроителями», утверждал Клайн, Г.В.Плеханов и В.И.Ленин в равной степени были

«ортодоксами» — то есть представителями классического, атеистического марксизма30.

Для Анджея Валицкого («История русской мысли: От Просвещения до марксизма», 1979 г.) в интеллектуальной традиции русского марксизма конца XIX—начала XX вв. на первый план выступали историософские проблемы: дискуссии о «рус-ском пути» и о соотношении исторической закономерности и человеческой активности. Соответственно иначе видел Ва- лицкий и расстановку сил внутри марксистского направления русской мысли: «по одну сторону баррикад», по мнению калифорнийского историка, находились Г.В.Плеханов и П.Б.Струве, убежденные в строгом детерминизме исторического процесса и в железной логике законов истории; по другую — Ленин с его революционным волюнтаризмом и горячей верой в способность социал-демократии искусственно ускорить ход истории31.

Наконец, на страницах исследования Джейн Бурбанк «Интеллигенция и революция: Большевизм глазами россиян, 1917- 1922» в роли хранителя и защитника классического варианта марксизма предстает все меньшевистское крыло русского социал-демократического движения в лице Ю.О.Мартова, Г.В.Плеханова, А.Н.Потресова, В.И.Засулич, П.Б.Аксельрода. «Классический» марксизм отождествляется на страницах этого исследования в первую очередь с историческим детерминизмом и убежденностью в том, что путь к социализму лежит только через долгий период капиталистического развития. «Меньшевистская теория была по большей части прямой проекцией описания капитализма, сделанного Марксом, на будущее России, и это перенесение в равной степени удовлетворяло националистическим и западническим чувствам русских "левых"», — делает вывод Дж.Бурбанк32.

Таким образом, и в западной историографии вопрос о том, где пролегала демаркационная линия между «классическим» и «русским» марксизмом, не имеет однозначного ответа; решение этой проблемы зависит от задач конкретного исследования и методологического инструментария исследователя. Единодушны зарубежные авторы, пожалуй, лишь в том, что представителем «классического» марксизма следует считать родоначальника российской марксистской традиции, Г.В.Плеханова; дальнейшая же история развития марксизма в России предстает на

страницах этих трудов как запутанный лабиринт соперничающих течений, оригинальных модификаций марксистской теории, порой очень далеких от ее первоначального, исходного варианта.

Перед современной российской историографией в тех случаях, когда она обращается к проблеме судьбы марксизма в России на рубеже XIX—XX веков, стоят две взаимосвязанные задачи. С одной стороны, историкам необходимо избавиться от явно устаревшего, восходящего к временам «Краткого курса истории ВКП (б)» представления о русском марксизме как о некоем монолитном течении, неуклонно и стройно развивавшемся от момента создания группы «Освобождение труда» до последнего съезда КПСС33. Актуальной задачей становится историографический анализ существовавших в реальной действительности разнообразных течений, которые соперничали друг с другом в рамках марксистской парадигмы. С другой стороны, современным историкам предстоит на основе обновленного представления о марксизме вписать его историю в контекст развития русской мысли двух последних столетий. Настало время показать русский марксизм не как догматическое, застывшее учение, располагавшее патентом на «единственно верное» решение всех актуальных вопросов своего времени, и не как ин-фернальное порождение злокозненных сил, а как полноправное направление русской мысли, рожденное и развивавшееся в атмосфере напряженных интеллектуальных поисков.

Важной вехой на пути формирования нового восприятия русского марксизма стало появление совместного исследования В.А.Твардовской и Б.С.Итенберга «Русские и Карл Маркс: выбор или судьба?». Предметом внимания исследователей стала русская «околомарксистская» традиция — те «русские интел- лигенты-разночинцы либерального и народнического толка 1840—1890-х гг.», которые, во многом принимая теорию К.Маркса, все же не смогли согласиться с основоположником учения по ряду концептуально важных вопросов и в результате «предприняли свою ревизию марксизма, опередив Э.Бернштейна и К.Каутского»34. «Все они, - делают вывод авторы, рассмотрев эволюцию воззрений А.И.Герцена и М.АБакунина, Н.Г.Чернышевского и Н.К.Михайловского, Н.Ф.Даниельсона и Н.С.Русанова, — в той или иной степени подвергли сомнению то,

в чем сам Маркс до конца своих дней так и не усомнился: универсальный характер открытых им законов общественного развития»35. Следует отметить, что В.А.Твардовская и Б.С.Итен- берг обратились к анализу концепций именно тех русских мыслителей, которые никогда не считали самих себя марксистами; но предложенный этими исследователями критерий «ревизионизма» — сомнение в универсальности открытых Марксом законов истории — можно считать перспективным и для анализа самой марксистской традиции.

В нескольких современных обобщающих работах, посвященных русской исторической мысли конца XIX—начала XX веков, сделана попытка выявить вклад марксистов в идейные и методологические дебаты того времени36. Так, в исследовании Н.М.Дорошенко, где воссоздается широкая панорама методологических поисков в российской исторической мысли начала XX века, марксистское течение представлено именем Н.И.Бухарина, причем Бухарин показан как неортодоксальный мыслитель, как автор оригинальной концепции «способов представлений», дополнившей классическую марксистскую теорию «способов производства»37. Л.И.Новикова и И.Н.Сиземская в своем труде «Русская философия истории» противопоставляют «исторический монизм» Г.В.Плеханова «легальному марксизму» в лице П.Б.Струве и М.И.Туган-Барановского; воссоздается ход полемики между этими мыслителями по вопросу о роли насилия в истории и о возможности мирного перехода к новой общественно-экономической формации38. В учебном пособии, написанном автором этих строк, сделана попытка выделить в традиции русского марксизма три противостоявшие друг другу направления: классический марксизм в лице Г.В.Плеханова; «критический марксизм», представленный П.Б.Струве, М.И.Туган-Барановским, С.Н.Булгаковым и Н.А.Бердяевым, для которых было характерно стремление обогатить теорию исторического материализма этическим компонентом; и, наконец, жестко прагматичный революционный волюнтаризм В.И.Ленина и Л.Д.Троцкого39.

Своя историографическая традиция сложилась к настоящему времени и вокруг отдельных направлений, а также «знаковых» фигур российской марксистской традиции. Не ставя целью проанализировать все обширные пласты научной литера-

туры, посвященной персоналиям русских марксистов, рассмотрим некоторые дискуссионные аспекты изучения их наследия.

В частности, до сих пор не решен вопрос о том, можно ли считать «полноправным» марксистом видного российского историка начала XX века, ученика В.О. Ключевского — Н.АРож- кова. Самооценка Н.А.Рожкова на протяжении его творческого пути претерпевала явную эволюцию: в начале XX века он характеризовал свою научную позицию как «критический позитивизм» или «позитивно-критическое миросозерцание»40, но уже в 1911 году определенно называл себя марксистом41. Исследователи, занимавшиеся анализом его наследия, также расходились во мнениях о характере мировоззрения Рожкова; подчас противоположные суждения по этому вопросу высказывались одним и тем же автором. «Не заблуждается ли Н.АРож- ков, когда он с глубочайшей, вне всякого сомнения, искренностью объявляет себя марксистом?.. — писал в 1926 г. корифей советской исторической науки М.Н.Покровский. - И не правы ли... те критики, которые утверждали, что Рожков — вовсе не марксист, а нечто вроде биологического материалиста, более близкого к Щапову и Боклю, чем к Марксу и Ленину?»42. В 1927 г., на гражданской панихиде по Рожкову, Покровский говорил о том, что «только глупая физиологическая случайность помешала нам видеть в Рожкове настоящего историка- марксиста»43; а в 1930 г. он сформулировал свой окончательный вердикт: «покойный Н.А.Рожков — типичнейший эконо-мический материалист до самых последних своих дней... Экономический материализм и ленинизм — ...две вещи несовмес-тимые, товарищи»44.

Вслед за Покровским советские исследователи второй половины XX века считали, что Рожков был достаточно далек от марксистской традиции. И.Д.Ковальченко и АЕ.Шикло в своей программной статье о «кризисе русской буржуазной исторической науки в конце XIX — начале XX века» как очевидную истину отмечали, что Рожкову «стать марксистом и не удалось»45. О.В.Волобуев утверждал, что «Н.АРожков, субъективно считавший себя марксистом, был эклектиком и не смог преодолеть влияние позитивизма»46. А.Л. Шапиро оценивал наследие Рожкова как «эклектические попытки соединения марксизма с буржуазными теориями»; с его мнением о том, что Рожкова следует считать «критическим позитивистом», согласился и АН.Не-

чухрин47. Наконец, А.М.Сахаров однозначно характеризовал Рожкова как позитивиста48. Единодушию советских историог-рафов противостоит мнение Г.В.Вернадского, считавшего, что Рожков «остался верен воспринятой им марксистской догме», а «переиначили» эту догму именно критиковавшие Рожкова большевики49; компромиссную точку зрения в начале 1990-х гг. попыталась предложить Н.Н.Тарасова, писавшая о Рожкове: «Его философские, теоретически-методологические взгляды сформировались как позитивистские, затем были наполнены материалистическим содержанием и развивались в направлении марксизма. Этот процесс продолжался в течение всей научной деятельности историка»50. Современные исследователи предпочитают интерпретировать историческую концепцию Рожкова как позитивистскую, подчеркивая близость его воззрений «духу методологии Конта» с характерным для нее стремлением к со- циологизации исторической науки51. Очевидно, что вопрос о соотношении марксистского и позитивистского компонента в исторических воззрениях Н.А. Рожкова еще требует тщательного и взвешенного анализа.

Обширнейшая историографическая литература сформировалась к настоящему времени вокруг наследия Г.В.Плеханова — отца-основателя русского марксизма. В исследованиях советского времени предметом изучения становились как жизненный путь и политическая деятельность Плеханова, так и его теоретические (в том числе историософские) воззрения52. При этом изучение наследия Плеханова было сопряжено с трудностью идеологического порядка: авторы работ о Плеханове должны были отыскать объяснение «неудобному» с точки зрения официальной идеологии обстоятельству — тому, что родоначальник традиции русского марксизма с начала XX века был убежденным идейным и политическим противником В.И.Ленина. Поэтому, отмечая общие заслуги Плеханова перед марксизмом, советские исследователи в то же время скрупулезно выявляли отдельные «ошибки» Плеханова — его погрешности против буквы марксистской теории. Так, АН.Маслин указывал, что в вопросах методологии истории Плеханов придавал неоправданно большое значение географическому фактору в развитии общества, а также «психике общественного человека»53. Интересно, что некоторые исследователи выбирали прямо противоположный полемический ход: «догматический»

и «застывший» марксизм Плеханова они противопоставляли тому «творческому развитию», которое марксистская доктрина получила в трудах В.И.Ленина. Именно это восприятие творчества Плеханова сохранилось в историографии до сегодняшнего дня: так, в исследовании С.В.Тютюкина Плеханов оценивается как «наиболее яркий и талантливый представитель "книжного", в значительной мере догматического варианта марксизма», «догматик, который был силен в истории, но оставлял почти без внимания новые явления в экономике и политике»54.

Особняком в традиции «плехановедения» стоит фундаментальное исследование американского историка Самуэля X. Бэрона (его работа, впервые увидевшая свет в Соединенных Штатах Америки в 1963 г., была переведена на русский язык лишь тридцать пять лет спустя)55. Творческий путь Плеханова Бэрон рассматривает на фоне той эволюции, которую на рубеже XIX— XX веков претерпела марксистская мысль и в России, и на Западе; данная им оценка роли Плеханова в развитии марксистской мысли такова: «В борьбе против двух крупнейших идеологических уклонов своего времени — ревизионизма Эд.Бернш- тейна и большевизма Ленина — Плеханов больше всех остальных сторонников ортодоксального марксизма проявил настой-чивость и непреклонность... Тем не менее, ни одна из его кампаний не увенчалась успехом: ревизионизм победил на Западе, большевизм — в России, ортодоксальный марксизм не победил нигде»56. В то же время, как стремится показать Бэрон, сам Плеханов далеко не всегда мыслил догматически. Исследователь доказывает, что в годы первой мировой войны, в ходе полемики с большевиками, Плеханов незаметно приблизился к ревизионизму: так, его тактика «оборончества» явно противоречила марксистскому принципу пролетарского интернационализма; сочувственные отзывы об этическом учении И.Канта не соответствовали марксистским представлениям о классовом характере морали; да и концепцию работы «История русской общественной мысли», над которой Плеханов работал в последние годы жизни, трудно было бы назвать безупречно марксистской57. Но, как подчеркивает Бэрон, Плеханов едва ли отдавал себе ясный отчет в своем «ревизионизме», продолжая считать себя верным приверженцем классической версии марксизма.

Исторические судьбы «легального» или, как его иначе называли, «критического» марксизма привлекли внимание отече-ственных исследователей в 1990-е годы: в немалой степени тому способствовал ажиотажный интерес к наследию Н.А.Бердяева и С.Н.Булгакова, захлестнувший российскую читающую публику в первые годы перестройки. Впрочем, исследователей начала 1990-х гг. не слишком интересовал собственно марксистский период творчества этих мыслителей: в той общественно- политической ситуации более актуальным был другой вопрос — почему Булгаков, Бердяев и их соратники со временем перестали быть марксистами. Самым ярким примером такого подхода может служить монография И.П.Смирнова «"От марксизма к идеализму": М.И.Туган-Барановский, С.Н.Булгаков, Н.А.Бердяев»: ее автор не уделяет внимания тем трудам указанных мыслителей, которые были написаны с марксистских позиций, но зато подробно анализирует предпринятую ими критику марксистского учения. По мнению исследователя, разрыв М.И.Ту- ган-Барановского, Н.АБердяева и С.Н.Булгакова с марксистской традицией был обусловлен тем, что смысловым центром мировоззрения каждого из них была проблема личности, которую невозможно было разрешить средствами ортодоксальной марксистской философии58.

Если исследователи достаточно единодушны во мнении о том, куда лежал путь интеллектуальных исканий С.Н.Булгакова и Н.АБердяева после их разрыва с марксизмом (для одного—к софиологии, для другого — к христианскому экзистенциализму), то вопрос о направлении дальнейшей творческой эволюции П.Б.Струве — ведущего идеолога русского «консервативного либерализма» первой половины XX века, — остается дискуссионным.

Многие исследователи стремились максимально подчеркнуть близость Струве к религиозно-философской традиции. Так, согласно мнению Н.И.Кареева, Струве «постепенно отошел от марксизма, перешедши через бернштейнианство и неокантианство к откровенному идеализму»59. Сходным образом воссоздает эволюцию воззрений Струве П.П.Гайденко: от легального марксизма и «критического позитивизма» через кантианский трансцендентализм — к религиозной метафизике, к убеждению в «иррациональном, стихийном характере исторического процесса и исторического творчества»60.

Свою версию интерпретации наследия Струве предлагает И.Е.Задорожнюк, считая Струве одним из родоначальников современной синергетики — теории самоорганизующихся систем61: в данном случае возникает возможность проследить сходство концепции Струве с другими предпринятыми в XX веке попытками создать теорию систем, в частности, с «тектологи- ей» выдающегося русского марксиста А.А. Богданова. Американский исследователь Р.Пайпс в своем фундаментальном двухтомном исследовании, посвященном П.Б.Струве, высказал убеждение, что мировоззрению Струве был присущ «исходный дуализм» — противоречие между националистическими и либеральными ценностями62. Заметим, что подход Пайпса достаточно продуктивен и для решения наших исследовательских задач: он позволяет задаться вопросом о том, сказывался ли этот дуализм на исторических воззрениях Струве. Наконец, ведущий современный специалист по истории русской философской мысли XX века М.А.Колеров отказался дать однозначную характеристику наследию Струве: по мнению Колерова, Струве так и не создал завершенной научно-философской системы, оставив «археологическое воссоздание» этой системы на долю своих будущих исследователей63.

В современных исследованиях, посвященных еще одному представителю когорты критических марксистов — М.И.Туган- Барановскому, — объектом изучения являются экономические воззрения этого мыслителя, в частности, разработанная им теория кризисов и учение о кооперации: исследователи стремятся определить степень оригинальности его теоретических построений в сравнении с классической марксистской политэкономией, а также выявить роль этического компонента в мировоззрении Туган-Барановского64. Наследие Туган-Барановско- го предстает в этих работах как связующее звено между несколькими интеллектуальными традициями: с одной стороны — марксизмом в его неортодоксальном, ревизионистском варианте, с другой — характерным для русской мысли этическим социализмом.

Еще одно яркое и неортодоксальное направление российской марксистской мысли — так называемое «богостроительство», представленное именами А.А.Богданова-Малиновского, A.B.JIy- начарского и А.М.Горького, — во второй половине XX века вы-

зывало гораздо больший интерес у зарубежных исследователей, чем у российских. Богостроительство привлекало интерес западных историков как влиятельное интеллектуальное течение, оппозиционное ленинизму; Дж. Клайн интерпретировал его как русский вариант ницшеанства (с верой в «народушко» вместо «сверхчеловека»), Р.Стайте же подчеркивал воплотившиеся в богостроительстве черты технократической утопии жюльвер- новского толка65.

Изучение наследия ведущего теоретика российского эмпириокритицизма и богостроительства — А.А. Богданова — в Советском Союзе долгое время находилось под запретом. Обращение к изучению творчества Богданова могло быть априори сочтено посягательством на основы марксизма-ленинизма, поскольку именно против «реакционной путаницы» и «идеалистических вывертов» Богданова было направлено критическое острие знаменитой работы В. И.Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»66. Завеса молчания вокруг имени Богданова была ненадолго прорвана лишь в конце 1960-х гг.: на гребне научно- технической революции в отечественных научных изданиях появились публикации, где доказывалось, что изобретенная Богдановым «тектология» - наука о принципах организации систем — предвосхитила появление кибернетики и теории систем67.

Приблизительно тогда же наследием А.А. Богданова заинтересовались и на Западе. Так, АВусинич, признавая Богданова «одним из наиболее оригинальных, плодовитых и образованных российских социальных философов того поколения», посвятил его социологической концепции особый раздел своего исследования по истории русской социальной мысли. Согласно мнению Вусинича, появление богдановской «тектологии» (теории организации труда) было социально обусловлено: Бог-данов выступил в роли идеолога нарождавшегося тогда общественного слоя — технической интеллигенции68. Анджей Ва- лицкий и Эйлин Келли, вступившие в спор друг с другом по вопросу о степени близости Богданова к ленинизму (Валицкий считал Богданова принципиальным оппонентом ленинизма, а Келли отстаивала мнение, что он был даже большим ленинцем, чем сам Ленин), сошлись в определении социальной природы воззрений Богданова. С их точки зрения, «антиавторитарный тоталитаризм» Богданова, враждебный индивидуальной свободе и призывающий к растворению личности в коллекти-

ве, стал выражением групповой идентичности того слоя русской интеллигенции, который искренне стремился принять пролетарскую революцию и Советскую власть69.

В российской науке всплеск интереса к «богдановщине» пришелся на наши дни; переизданы основные труды этого мыслителя, появились основательные комментарии к ним70. Но следует отметить, что честь «повторного открытия» наследия Богданова принадлежит философам, оригинальная же историческая концепция Богданова пока находится вне сферы внимания современных исследователей. Специалисты-истори- ки рассматривают несколько иные аспекты проблемы: в частности, историю конфликта между А.А.Богдановым и В.И.Лениным, кульминацией которого стала публикация ленинской работы «Материализм и эмпириокритицизм». В современной историографии возобладала точка зрения, что причиной конфликта стали не столько идейные разногласия, сколько организационные вопросы, борьба за внутрипартийную власть и вли-яние71.

Таким образом, к настоящему времени в отечественной науке накоплен существенный опыт изучения наследия отдельно взятых русских марксистов. Следующим логическим шагом на этом пути должно стать изучение дореволюционного русского марксизма как цельного направления отечественной исторической мысли, формировавшегося в атмосфере непрерывных дискуссий, столкновений и противоборства различных внутренних течений. Обращение к истории этих дискуссий позволит реконструировать русскую марксистскую традицию в динамике, выявить узловые проблемы, нерешенные вопросы этой традиции в тех ее аспектах, которые имели отношение к теории и методологии истории. Труды «критических марксистов» и «богостроителей» для нас представляют в данном случае такой же исследовательский интерес, как и наследие приверженцев «ортодоксальной» версии марксизма.

Идеологическая доктрина марксизма по сути своей истори- оцентрична, построена на определенном видении хода исторического процесса. «Мы знаем только одну-единственную науку, науку истории, — писали К.Маркс и Ф.Энгельс в «Немецкой идеологии». — Историю можно рассматривать с двух сторон, ее можно разделить на историю природы и историю лю-

дей»72. Поэтому проблемы теории и методологии истории ставили в своих трудах не только профессиональные историки- марксисты (М.Н.Покровский, Н.А.Рожков), но и те представители марксистской традиции, которые не считали историческую науку сферой своих профессиональных занятий: идеологи и теоретики Российской социал-демократической партии (Г.В.Плеханов, В.И.Ленин, Н.И.Бухарин, Л.Д.Троцкий); фило-софы (А.А.Богданов, Н.АБердяев, П.С.Юшкевич); специалисты по политэкономии (П.Б.Струве, М.И.Туган-Барановский, С.Н.Булгаков, П.П.Маслов), наконец, литераторы (А.М.Горький, А.В.Луначарский). Для реконструкции историософских и историко-методологических воззрений русских марксистов необходимо рассматривать традицию русского марксизма как единое проблемное поле, выявляя сложные межпарадигмаль- ные взаимосвязи. В то же время специфические задачи нашего исследования позволяют до известной степени игнорировать партийное и внутрипартийное, фракционное деление в стане российских социал-демократов: различия между «большевиками» и «меньшевиками», «экономистами» и «политиками», «ликвидаторами» и «отзовистами» будут интересовать нас лишь в той степени, в какой они влияли на исторические воззрения русских марксистов.

Смысловым стержнем нашего исследования будут следующие ключевые проблемы марксистской методологии и теории истории:

реконструкция представлений русских марксистов конца XIX—начала XX века о задачах исторической науки и исторического знания, об объекте исторической науки;

анализ их представлений об исторической закономерности; соотношение детерминистского и телеологического подходов в исторических теориях русских марксистов, трактовка ими вопроса о соотношении свободы и исторической необходимости;

реконструкция представлений русских марксистов о движущих силах исторического процесса, о взаимовлиянии экономического, демографического и географического факторов исторического процесса;

поставленная в их трудах проблема соотношения «базиса» и «надстройки» общества, значения психологического фактора в жизни общества и возможности «обратного» влияния надстройки на базис.