Грех или преступление?

Особенностью крестьянского правосознания было чет­кое разделение всех проступков на две категории: «грех» и «преступление». Такого разделения не существовало в уголовном праве Российской империи, однако в повсед­невной жизни крестьян второй половины XIX — начала XX в.

Нравственный императив был преобладающим в обыч­но-правовых воззрениях русского крестьянства. Вполне закономерно, что обыденные понятия, которые выступали для сельских жителей критериями в оценке тех или иных деяний, отличались от их трактовки в формальном пра­ве. Если с точки зрения формального права многое нрав­ственное может быть преступным и не все, что преступно, должно быть безнравственным, то с точки зрения жите­лей деревни, все преступное обязательно безнравственно, а все, что нравственно, не может быть преступным. Это противоречие между правовыми обычаями и писаным правом находило свое выражение в оценке преступлений и определении наказаний за них.

Крестьяне считали нормальным делом или своим свя­тым правом самогоноварение, битье жен, порубку барско­го леса и другое, считавшееся по закону преступлением. В то же время не все нарушения, которые, по мнению крестьян, совершать греховно, преследовались законом.

Так, в сельском быту греховным делом считались отказ от подачи милостыни, нарушение обещания участвовать в помочах, работа в праздничные дни^[251]. Нередко запрет на работу в праздничные дни утверждался на сельском сходе. Так, летом 1898 г. жители с. Брусенец и д. Мона- стырихи Бережнеслободской волости Тотемского уезда Вологодской губернии составили строгий приговор, что­бы по воскресеньям и двунадесятым праздникам никто из них не ходил на работы в поле.

В квалификации преступлений и оценке степени ви­новности, а также определении размера наказания пра­вовые воззрения русских крестьян тоже отличались от официального законодательства. Наказуемые по закону действия, направленные против казенного имущества, до­ходов, по мнению крестьян, не были ни преступными, ни греховными. «Казна и так много денег берет», — гово­рили крестьяне о тайной торговле водкой^[253]. В оправда­ние рубки дров в казенных и частновладельческих лесах утверждали: «Лес никто не садил, он сам вырос»^[254]. Не вызывали в сельской среде осуждения имущественные преступления против «богатых» (барина, священника). И наоборот, преступными и безнравственными счита­лись кражи у бедных: вдов, сирот. К квалифицированным преступлениям крестьяне относили и те преступления против личности, в которых потерпевшими оказывались лица, состоящие с виновными в особых отношениях. В сельской среде сурово наказывались деяния, нарушив­шие особые известные нравственные обязанности. На­пример, оскорбление сыном отца считалось крестьянами более греховным и преступным, чем лица постороннего;

изнасилование опекаемой опекуном каралось строже, чем то же преступление, совершенное лицом посторонним^[255].

В русской деревне не считались преступными дей­ствия, вызванные чрезвычайными обстоятельствами («Нужда закона не знает»). Так, в представлениях кре­стьян присвоение чужого имущества по причине голода выступало обстоятельством, которое оправдывало вора и освобождало его от ответственности. Преступления та­кого рода в суждениях деревенских жителей находили свое оправдание: «Не умереть же ему с голоду, не есть же ему своих детей, ведь никто не назовется ему хлебом, быть и украсть»; «Ныне не евши, завтра не евши, тоже за живот возьмешься, пойдешь и украдешь и греха не побоишься»^[256]. Известный знаток обычного права Е. Якушкин в своем исследовании приводил пример, когда в голодный год кре­стьяне свозили чужие копны, оставляя записку, что взято из крайней нужды.

Уважение к частной собственности у жителей села не было развито, что в первую очередь относилось к собственности помещиков. Заповедь «не укради» по отношению к землевладельцу не работала. По взглядам крестьян Рыльского уезда Курской губернии, лес, вода, земля, дикие звери, птицы и рыбы считались Божьи­ми, созданными для всех людей на потребу и в равном количестве. Не было грехом сделать в чужом лесу по­рубку, наловить рыбу или дичи в чужих владениях^[258]. Правовед А.А. Титов, изучавший юридические обычаи жителей с. Никола-Перевоз Ростовского уезда Ярослав­ской губернии, отмечал, что рвать орехи и брать грибы в чужом лесу крестьяне считали дозволительным. Они

утверждали: «Земляничку, малинку-ягодку али гри- бок-березовичек Бог для всех уродил, а не для одних только бар и казенных лесников!»^[259] На лесные порубки в чужих селах жители Новгородской губернии смотрели как на кражу, но эта кража считалась небольшим гре­хом. В таких случаях крестьяне говорили, что лес не сам хозяин растил, а Бог^[260].

Массовые порубки деревьев вели к сокращению раз­меров лесных угодий, ухудшали экологическую обста­новку и условия хозяйственной деятельности и, как это не парадоксально, вызывали воровство древесины в еще больших размерах. По наблюдениям А.Н. Власова, жителя с. Покровское Шухтовской волости Новгород­ской губернии: «Благодаря хищнической вырубке лесов за последние 15—20 лет, цена на лес сильно поднялась, крестьяне поняли, что “пустяки” вроде дров, жердей и кольев имеют цену, и совсем прекратили рубку соб­ственных лесов. Теперь все свои нужды они стараются удовлетворить краденым лесом. Многие воруют лес как материал для своих изделий: осины для корыт, лукошек, люлек; сосны для стружки на крышу и лучину; березы на полозья к дровням»^[261].

Крестьянской ментальности было присуще наличие двойного стандарта в оценке правонарушений.

Калужской губернии «редкий работник не отсыплет мер­ку зерна на гумне своего хозяина и не украдет муки, если его пошлют на мельницу»^[262].

Мужик не признавал со своей стороны предосудитель­ным, несправедливым делом кражу или обман по отно­шению ко всякому, кто не мужик. В этом следует видеть своеобразную месть крестьянина торговцам, перекупщи­кам — всем тем, кто не раз и не два обманывал мужика са­мым бессовестным образом. В отчете императору за 1891 г. воронежский губернатор сообщал: «Статистическими дан­ными по губернии удостоверено, что при продаже хлеба перекупщикам на вес крестьяне теряют не менее 10 %, а при продаже на меру от 17 до 20 %, или в среднем 15 %»^[263]. Думается, что крестьяне не были столь наивны, чтобы если не знали точно, то определенно не догадыва­лись об обмане. Поэтому «объехать», «поднадуть», «объе­горить» всякого, «кто не мужик», в деревне считалось де­лом справедливым и разумным и уж никак не преступным.

Не расценивался в крестьянском правосудии как престу­пление, караемое по закону, торговый обман. Терпимо кре­стьяне относились к обмеру, обвесу, продаже некачествен­ного товара. Мелкие торговые плутни также не считались преступлением, а расценивались скорее как ловкость. «Об­весы, обмеры, обсчеты, продажа плохого за хорошее престу­плением не считается», — утверждали крестьяне Карачаев­ского уезда Орловской губернии, добавляя при этом: «Они видели, что покупали»^[264]. Из Костромской губернии корре­спондент сообщал: «Продать гнилое за свежее, худое за хо­рошее не считается за грех.

вотных («На гнилой товар да слепой купец»). При прода­же продуктов крестьянки для большего веса подмешивали в масло сало, приговаривая: «Город яма — все прижрет»^[266].

Из других наказуемых по закону действий, но не при­знаваемых крестьянами преступными, наиболее распро­страненными были беспатентная торговля вином и таба­ком, торговля продуктами без документов. В нарушении акцизного устава жители села не усматривали никакого греха и преступления, а к шинкарям относились очень ми­лостиво, считая их даже своими благодетелями^[267]. Да и сам крестьянин готов был охотно продать кому угодно бутыл­ку вина, если ему дадут лишний двугривенный^[268]. В Ярос­лавской губернии местные крестьяне не видели никакого проступка в тайной продаже водки, а также считали допу­стимой беспатентную торговлю бакалейным товаром^[269].

По понятиям и обычаям русских крестьян право пре­следовать, судить и называть виновных принадлежало суду и воле Божьей. Информатор этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева из Тотемского уезда Вологодской гу­бернии в 1899 г. сообщал: народ крепко убежден в том, что преследование и наказание преступников принадлежат каре Божьей. Крестьяне говорят: «Не люди, так Бог нака­жет виновного. Людского суда можно избежать, а Божь­его никогда»^[270]. В православном сознании русских кре­стьян ответственность перед Творцом стояла выше суда земного. «Перед судом соврешь, а перед Богом нет», — утверждали сельские жители^[271]. Опасение согрешить представлялось для крестьянина всегда более сильным, чем боязнь уголовной кары^[272].

В суждениях крестьян преступник — это «несчаст­ный», «бедолага», жертва сложившихся обстоятельств. Причину преступления сельский люд усматривал прежде всего в греховной природе человека.

Преступник вызывал у крестьян сочувствие потому, что осужден людским судом и его уже постигла кара за совершенное злодеяние. Он лишен свободы и поэтому не опасен, и теперь он вызывал не страх, а жалость. Из Тамбовской губернии С.С. Кондрашов в 1889 г. сообщал: «Арестанта народ всегда накормит с радушием. На пре­ступника смотрят как на несчастного. Причина тут в том, что виновный уже получает возмездие за свои проступки. Искупив их через наказание, он является как бы стра­дальцем: кандалы особенно действуют на чувства наро- да»^[274]. Особое сострадание крестьяне испытывали к узни­кам. Помня о том, что от тюрьмы и сумы не зарекаются, каждый стремился оказать милосердие несчастным. Так, жители Болховского уезда Орловской губернии преступ­никам, осужденным коронной властью, давали на дорогу деньги, холст, хлеб, молоко, квас^[275]. В Карачаевском уезде той же губернии при посещении арестованных или под­вергнутых тюремному заключению старались принести в виде гостинца булку, чаю, сахару, баранок^[276]. Среди на­селения Васильсурского уезда Нижегородской губернии

в конце XIX в. бытовал обычай подавать милостыню аре­стантам тюремного замка в большие праздники — Рож­дество Христово, Пасху^[277].

Если цель уголовного закона состояла в том, чтобы покарать, отомстить за содеянное преступление, то дерев­ня в своем обычно-правовом мировоззрении считала, что главное в том, чтобы преступник раскаялся и исправился. Прощение, которое преступник испрашивал у потерпев­шего и сельского схода, всегда выступало смягчающим обстоятельством. Такое поведение крестьян было зримым проявлением христианского милосердия, стремления ис­полнить слова Спасителя: «Не судите, да не судимы бу­дете».

Во второй половине XIX в. в России наибольшая сфера применения наказаний, не связанных с госу­дарством, охватывала крестьянское сообщество. Даже в официально установленных волостных судах наказания налагались на основе обычая. Традиционные крестьян­ские суды при определении наказания руководствова­лись обычаями, собственным усмотрением и принципом целесообразности. Наказание в сельской среде воспри­нималось как самая радикальная мера разрешения кон­фликта. Обеспечение социального контроля в общине достигалось посредством внутрисемейного регулирова­ния и неформальным контролем над противоправным поведением. Наиболее эффективное предупреждающее воздействие оказывало общественное порицание, отра­жавшееся в форме пересудов, сплетен, осуждения одно­сельчан, склонных к девиантному поведению.

Репрессивные действия крестьянской общины пре­следовали и такую цель, как утверждение незыблемости решений «мира», в том числе и установленных уголов­но-правовых запретов^[278]. От рецидивистов община избав­лялась самыми разнообразными способами: их уродовали, изувечивали, чтобы лишить возможности совершить но­

вые преступления, удаляли из села или истребляли^[279]. Ис­правительный характер наказания применялся в русской деревне при маловажных проступках, из которых нельзя было вывести заключение «о безусловной нравственной испорченности виновного лица, когда виновный не со­всем уже отчаянный человек»^[280].

При определении характера наказаний жители русско­го села исходили из посылки общей греховности мира и того, что преступник уже наказан Богом, попустив­шим ему этот грех. Греховность поступка определялась объемом вреда, нанесенного потерпевшему, а также сте­пенью его ощутимости для потерпевшего. Крестьянское правосудие учитывало причины, побудившие к совер­шению преступления, обстоятельства, при которых оно было совершено^[281]. Особое внимание уделялось репута­ции преступника и пострадавшего. Как правило, нака­зание смягчалось, если преступные действия совершены по отношению к порочному члену общины или богатому односельчанину. В случае уплаты штрафа для богатого крестьянина назначали короткий срок, а для бедного — более долгий. Больного, уличенного в воровстве, в селе не наказывали, так как его уже Бог покарал, а только застав­ляли возместить ущерб потерпевшему. Также смягчали наказание покаявшимся и просившим прощения у схода нарушителям^[282].

Во второй половине XIX — начале XX в. традицион­ные суды русской деревни выносили смертные приговоры за такие преступления, как убийство и грабеж, прелюбо­деяние и разврат, конокрадство и воровство. Самосудные казни совершались публично, с предварительным обсуж­дением преступления на сходе, с использованием пыток и истязаний. Смертная казнь в системе обычно-правовых наказаний выполняла функцию избавления общины от закоренелого и неисправимого преступника, а также воз­

мездия за совершенные преступником злодеяния. Ее пу­бличность носила назидательный характер и способство­вала поддержанию общественного мира.

Наказание в восприятии русских крестьян являлось прежде всего мерой физического воздействия. В русской деревне телесные наказания считались самыми «вразуми­тельными и полезными», так как «розог опасаются все, от розог нет убытку ни мужику, ни обществу»^[283]. Крестьяне, по их собственному свидетельству, боялись не физиче­ской боли, а оскорбления их человеческого достоинства позором публичного наказания. Корреспонденты тени- шевского фонда приводили случаи, когда «приговорен­ные к розгам ревели как ребята малые, молили отменить приговор»^[284]. Приговоренные к порке крестьяне просили заменить розги на арест. Лиц, подвергнутых публичной экзекуции, в деревне называли «поротыми», и это клей­мо оставалось на них до конца жизни. Добропорядочным общинникам, совершившим преступление впервые, пре­доставляли возможность откупиться от позорного наказа­ния, уплатив штраф.

Штраф как наказание в крестьянской среде был обу­словлен распространенным мнением о необходимости загладить вину перед «миром» уступкой части своего имущества, «отплатить» за правонарушение. Община карала штрафными санкциями нарушителей «мирских» запретов, приравненных обычным правом к преступни­кам. За кошение травы до Троицы нарушителей в селе подвергали штрафу до 1 рубля. Мирские средства, полу­ченные за счет штрафов, использовали в качестве помо­щи нуждающимся членам общины. В изучаемый период штрафы применяли как личное наказание за нарушение общественных запретов, отделенное от компенсационных выплат в пользу пострадавшего. В тех случаях, когда на­значенный штраф не мог быть уплачен без расстройства хозяйства, его заменяли арестом.

В отличие от государственной карательной системы, основанной на чувстве страха перед наказанием, обыч­но-правовые санкции воздействовали на самую значимую для крестьянина ценность — его доброе имя, репутацию. Нарушители обыденного порядка крестьянской жиз­ни вызывали общественное неодобрение и становились предметом всеобщего осуждения. Форма общественного воздействия зависела от характера совершенного деяния и степени реакции сельского сообщества на проступок.

Таким образом, в трактовке преступления и ответ­ственности за него положения официального законода­тельства и нормы обычного права расходились и весьма значительно. Это являлось следствием сословной зам­кнутости крестьянского социума, особенностей сельского менталитета, традиций хозяйственного уклада, соблюде­ния канонов православия, приоритета правовых обычаев над формальным законом.