ЛЕКСИКОН МОРАЛИ И ДВА ТИПА МОРАЛИ
Я полагаю, что одна из причин, по которым различение морали долга и морали стремления не заняло прочного места в современной мысли, состоит в том, что сам наш моральный лексикон сохраняет двойственное отношение к этому различению и скрывает его.
Возьмем, к примеру, термин «ценностное суждение». По духу концепция ценности близка морали стремления. Если бы мы выбрали другое слово, сочетающееся со словом «ценность», — скажем, «восприятие ценности», — мы бы получили выражение, полностью адекватное доктрине, направленной на достижение человеческого совершенства. Но вместо этого мы соединили «ценность» с понятием «суждения», получив выражение, которое предполагает не стремление к совершенству, а заключение об обязательствах. Таким образом, весь язык морального дискурса пропитан субъективизмом, уместным для разговора о высочайших вершинах человеческих устремлений, и мы легко приходим к абсурдному выводу о том, что обязательства, очевидным образом существенные для жизни в обществе, покоятся на некоем по природе своей невыразимом предпочтении.Полагаю, что вызывающий бурные споры вопрос об отношении между фактом и ценностью прояснился бы, если бы диспутанты старались принимать во внимание раз - личие между моралью долга и моралью стремления. Когда мы выносим суждение о моральном долге, по-видимому абсурдно говорить, что таковой долг каким - то образом мо - жет проистекать непосредственно из знания фактической ситуации. Можно понимать все факты без исключения и все же, видимо, прежде чем мы сделаем вывод о том, что следует признать существование некоего долга, в дело должен вступить некий акт законодательного суждения. Акт законодательного суждения может быть совсем несложным, но в принципе он всегда присутствует.
Совершенно иначе обстоит дело с моралью стремления, которая в этом отношении демонстрирует близкое родство с эстетикой.
Когда мы пытаемся постичь новуюформу художественного выражения, наше усилие при условии хорошей информированности само собой сразу направляется непосредственно к цели, преследуемой художником. Мы спрашиваем себя: «Что он пытается сделать? Что он стремится выразить?». Когда получены ответы на эти вопросы, рассматриваемая работа может нам понравиться или не понравиться. Но между нашим пониманием, а затем одобрением или неодобрением нет никакого явного промежуточного шага. Если мы не одобряем работу, но притом не доверяем своему суждению, мы спрашиваем себя не о том, верный ли критерий мы применили, а о том, поняли ли мы то, что хотел сделать художник. Действительно, Айвор Ричардс показал, какая неразбериха возникает в суждениях студентов о литературной ценности произведения, когда они интересуются не целями автора, а применением критериев, по которым, как им представляется, следует судить о литературных качествах произведения[9]. Подобным же образом Норман Ньютон показал, как попытки найти некую словесную формулу, которая будто бы обосновывает вынесенное суждение, могут искажать эстетические суждения об архитектуре[10].
Последние замечания сделаны не для того, чтобы отказать морали стремления в рациональности. Они, скорее, предназначены для утверждения, что в морали стремления неуместен тот дискурсивный вид обоснования, что присущ суждениям о долге. Полагаю, этот момент проиллюстрирован платоновским Сократом.
Сократ отождествлял добродетель со знанием. Он предполагал, что если бы люди действительно поняли, что есть благо, они бы возжелали его и стремились к нему. В зависимости от сдержанности критика это представление часто рассматривается то как загадка, то как нелепица. Критика была бы совершенно оправдана, если бы Сократ учил морали долга. Но его моралью была мораль стремления. Он пытался донести до людей такое видение и понимание добродетельной жизни, чтобы они стремились к ней. Его аргументация не только не стала бы яснее, но, напротив,
оказалась бы запутана еще сильнее, заяви он: «Вначале я покажу, на что похожа добродетельная жизнь, чтобы ты понял ее и увидел, каким человеком ты станешь, если пойдешь по этому пути.
Затем я назову причины, по которым тебе следует жить такой жизнью».Сократово отождествление добродетели со знанием само по себе показывает то, насколько неустойчива траектория движения нашего этического лексикона, который колеблется туда-сюда меж двух типов морали. Для нас слово «добродетель» [virtue] стало полностью отождествляться с моралью долга. Для людей Нового времени это слово в значительной степени утратило свой изначальный смысл силы, действенности, умелости и храбрости, т.е. тот набор значений, который некогда явно определил место понятия «добродетель» в границах морали стремления. Слово «грех» проделало такую же миграцию. Для нас совершить грех означает нарушить долг. Однако слова из Библии, переведенные как «грех», изначально содержали метафору «промаха», «непопадания в цель». Нечто от этой ранней метафоры сохранилось у ранних христиан, так как в перечень смертных грехов они вносили не только алчность и прелюбодеяние, но и то, что Сиджвик называет «весьма своеобразными грехами» мрачности и бездеятельного равнодушия[11]. \'