2.2. Гетерономная модель поведения

Гетерономия в поведении человека подразумевает обусловленность его поведения иными, чем в автономной модели, основаниями. Такими основаниями выступают исключительно внешние обстоятельства.

Понятие «гетерономия» означает «чужезаконние».

Гетерономная модель поведения основывается на том, что люди не осознают духовной ценности и жизненного значения права. Право выступает для них лишь инструментом решения конфликтов и достижения собственных целей. Люди, ориентирующиеся на такую модель поведения, хотя и не отрицают права, но признают его лишь частично, из корыстных побуждений или из страха наказания. Право признается ими лишь постольку, поскольку оно соответствует их интересу.

Говоря о такой разновидности людей, И. А. Ильин отмечал весьма подвижную грань между ними и правонарушителями: «Так, он наставает на своих полномочиях, но в то же время всегда готов преувеличить их посредством кривотолка; он не любит выяснять свои обязанности и всегда готов ускользнуть от их исполнения; и если страх не заставит его удержаться в пределах запретного, то беспечность или корыстность легко сделают его правнарушителем или даже преступником».^[275]

Как уже отмечалось, такой человек отличается недостаточностью разума для того, чтобы осознать глубинный смысл права, заключающийся во взаимности (взаимном признании), а вопрос о праве для него сводится к наиболее выгодному решению своих дел.

Однако от таких черт отношения к праву не свободен ни один из людей, хотя бы в форме только «помыслов». Поэтому необходимость позитивного права как своеобразного «намордника» оправдывается наличием людей как со злой преступной, так и с неустойчивой своекорыстной волей, или даже просто наличием у каждого человека проявлений этой своекорыстной воли. Человеку как «общественному животному» необходимо представление о сторогом пределе допустимого и недопустимого, чтобы не оказаться в ситуации «борьбы всех против всех». Такие представления и дает позитивное право как система норм, представляющая собой предписания высшего уполномоченного авторитета, в какой-то мере – проявления чужой воли.

Однако, повиновение внешнему авторитету как мотив, определяющий деятельность человека, не соответствует духовному достоинству человека. Поскольку отношение к праву только как проявлению воли, стремящейся его связать и ограничить, означает утрату человеком своей духовной свободы, а, значит, – и уважения к себе. Правосознание, ориентирующееся лишь на гетерономию, а потому выражающееся лишь во внешней легальности, остается незрелым правосознанием. Такое правосознание чуждо идее права, это правосознание, ориентирующееся на покорность закону и праву, а не на их признание и уважение.

Не случайно гетерономная модель поведения рассматривалась как единственно возможная в рамках абсолютистских монархий. Поэтому отношение к подданному в рамках таких властно-нормативных систем характеризовалось патернализмом – отечески заботливым отношением.

Современным направлением философии права, считающим, что гетерономная модель поведения и связанное с ней позитивное право, являются единственно возможными формами бытия человека и права есть юридический позитивизм. Позитивизм представляет собой современное философское (а также правовое) течение, объявляющие единственным источником истинного, действительного знания конкретные (эмпирические) науки, организованные на основе математики и физики, которые во время появления позитивизма достигли значительных успехов, и отрицающее познавательную ценность философского исследования. Сравнивая философский и юридический позитивизм, Ю. В. Тихонравов писал: «Сходство между философским и юридическим позитивизмом состоит в том, что оба эти течения утверждают непознаваемость сущности явления».^[278]

Относительно целостного учения о человеке и мотивах его поведения в позитивизме нет. Прежде всего философы, сторонники данного направления, обходят проблему его уникальности, рассматривая человека в ряду других живых созданий. Выделяя эту особенность М. Шелер писал: «Здесь не проводится существенного различия между человеком и животным: есть лишь степенные различия между человеком и животным: человек есть лишь особый вид животных.

Это дальнейшее развитие всей ассоциативной закономерности и технического интеллекта, превосходящего застывший наследственный инстинкт, является развитием способности деятельно приспосабливаться к новым нетипичным ситуациям. Такому «техническому» интеллекту приписывают весьма однозначные направляющие в функциях нервной системы. Образы, знаковые ряды и формы их связей, ведущие к успешным жизненно-стимулирующим реакциям на окружающий мир, когда в результате наших движений достигается то, что изначально было целью влечения, закрепляется во все возрастающей мере в индивиде и роде.

Исходя из этого, человек представляется в первую очередь животным, которое использует знаки в качестве утонченных психических орудий. У человека, как показывает позитивизм, нет ничего, чего не было бы в зачаточной форме у высших млекопитающих.

Возникновение позитивизма как научного направления относится к первой половине XIX столетия и связывается с творчеством французского философа Огюста Конта (1798-1857), а юридического позитивизма – с творчеством английского юриста Джона Остина (1790 – 1859). «В положительном состоянии человеческий дух познает невозможность достижения абсолютных знаний, отказывается от исследования происхождения и назначения существующего мира и от познания внутренних причин явлений» – писал Огюст Конт в своем «Курсе положительной философии»^[283], механически применяя перенос методов естественных наук в область общественных наук. «Основная характеристическая черта положительной философии состоит в признании всех явлений подчиненными неизменным естественным законам» – продолжал Конт^[284] в своем произведении, выступая за утверждение порядка как абсолютной ценности общественного строя.

Воплощением порядка выступает право. Перенос методов естествознания в общественные науки, в частности, в правоведение, приводит к эмпирическому познанию данного феномена, которое осуществляется на основе чисто юридических подходов, обособленных от моральных критериев и социально-политических характеристик. Джон Остин рассматривал право как «приказ, исходящий от монарха или группы суверенов, к лицу или лицам, находящимся в положении подчиненности».² Исходя из такого определения, необходимой задачей позитивного права считается конструирование и интерпретация нормы (приказа суверена) путем языковых выражений таким образом, чтобы показать весь смысл приказа суверена и, тем самым, оказать наибольшее влияние на человека и направить в русло правильного поведения, реализуемого на основе данного приказа.

Каким образом позитивное право может повлиять на поведение человека, который подчинен лишь своим влечениям и не может или не стремится понять сущность права как сложного и многомерного явления? В данном случае необходимо воздействие, которое влияет на психику человека через страх, боязнь, стремление к самосохранению, комфортному существованию.

Наиболее эффективный путь – это снабжение нормы (приказа) устрашающей санкцией, которая вступает в действие, если человек выходит за разрешенные рамки поведения. И хотя Остин определяет право как «правило, установленное одним разумным существом, имеющим власть, над другим разумным существом, для руководства им»,^[285] разумное существо, в определении Остина, – это скорее существо, имеющее рассудок. Об эффективном использовании разума и воли как основ, определяющих поведение человека, речи в данном случае не идет.

Таким образом, необходимость позитивного права обусловлена незрелым состоянием человека. Оно оправдано тем, что является государственно организованным признанием и установлением естественного права. Будучи общеобязательным, оно носит характер гетерономного правила, в особенности для тех, кто не признает его или не считается с ним. Организованный внешний авторитет предписывает, дозволяет и запрещает определенные поступки и сопровождает свои установления угрозой санкций, то есть указанием на возможность применения насильственных мер по отношению к нарушителям. Позитивное право, таким образом, оправдывается тем, что автономное самообязывание формируется довольно медленно и человек нуждается во внешнем ограничении свободы пока не научится признавать чужие права и чужую свободу. Таким образом, позитивное право, гетерономно обязывающее, находит свое оправдание в том, что, в конечном счете, ориентируется на автономное поведение.

При забвении этого принципа действие позитивного права может приводить к негаивным последствиям. Так, наличие санкции в норме приводит к необходимости создания контролирующих органов, призванных следить не столько за соблюдением нормы, как это указывается в ней самой, сколько за поведением человека, а также к появлению сводов специальных норм, в дальнейшем – позитивного (писаного) законодательства, специальных систем контроля за поведением человека. Это может выражаться либо в чрезмерном увеличении штата правоохранительных органов, как это было в СССР, либо в создании большого количества контролирующих органов, которые имеют право вмешательства в личную жизнь гражданина. Ярким примером сказанному служат США, где помимо полиции, службы шерифа каждого из штатов, существует ЦРУ, ФБР, спецслужбы по борьбе с различными группами преступлений.

При этом даже позитивное законодательство может утратить свою эффективность, так как в нем закрепляются лишь основные принципы работы таких организаций, а непосредственно деятельность этих служб в большинстве случаев регламентируется внутренними либо секретными документами. В отечественной юридической науке эта проблема получила наименование фактической подмены законодательства ведомственными актами.

Логическим продолжением свода законов является появление процедуры исполнения законов и процедуры осуществления контроля за его исполнением. Это, в свою очередь, приводит к увеличению количества норм.

Появление сводов законов с необходимостью обуславливает главную задачу законодательства – подведение как можно большего количества фактов реальной действительности под определения, закрепленные в писаных законах, что ведет к наращиванию количества норм, которое является условием зарегулированности и бюрократизации общественных отношений. При такой тенденции профессионализм в деятельности юриста может перерастать в «квазипрофессионализм», который сводится к искусственному использованию процессуальных норм при разрешении дела, когда суть дела может уходить на второй план. Однако разрешение дела по формальным основаниям не дает его полного разрешения и право, в данном случае, не выполняет своей основной задачи – разрешение дела по существу. Огромное количество материальных норм приводит к ситуации, когда на основании различных нормативных актов возможно трактовать конкретно взятую ситуацию по разному, отсюда – прямой путь к хаосу и разрушению всей системы. Этот недостаток замечает уже непосредственно сама система. В результате на уровне теории разрабатываются механизмы преодоления коллизий права, в практической деятельности создается специализированная система органов либо предоставляются некоторым органам полномочия по разъяснению (толкованию) норм права, образующих коллизии. Существующие методы разрешения коллизий: филологический (уяснение смысла нормы путем грамматического анализа ее словесной формулировки с использованием законов филологии), системный (уяснение смысла нормы путем установления ее системных связей с другими нормами), историко – политический (уяснение смысла нормы в связи с конкретными условиями ее принятия), логический (уяснение смысла нормы путем применения законов и правил формальной логики), специально-юридический (уяснение смысла на основе достижений юридических наук в виде дефиниций понятий) ^[286] по сути своей являются поверхностным анализом смысла законодательного акта.

Необходимо учесть, что нормы, созданные в результате устранения коллизий, уже не носят юридического характера в общепринятом понимании – это новый тип норм, который является обязательным только для определенного круга органов или должностных лиц. Это хорошо видно на примере судебной практики: «Принципиальное решение вопроса не допускает, чтобы разъяснения высших судебных инстанций содержали юридические нормы, которые вносят дополнения в действующее законодательство», – пишет В. С. Нерсесянц.^[287] Говоря о содержании положений судебной практики, он продолжает: «Своим содержанием они имеют правило поведения, которое обращено ко всем судебным инстанциям и к неопределенному кругу лиц, которые будут обращаться в судебные органы. Единичное применение никогда не исчерпывает содержание руководящего разъяснения. Оно рассчитано на неоднократное применение. Руководящее разъяснение вносит новый элемент в правовое регулирование».^[288] Отсюда видно, что свод законов и система контролирующих органов попадают в непосредственное подчинение процедурных и других внутренних норм, которые, будучи в значительной мере отвлеченными от действительности, могут содержать большой процент ошибки.

Создав данную систему, человек сам попадает в зависимость от нее и уже не может оказывать сколь-либо заметного влияния на нее. Из субъекта правового регулирования человек фактически превращается в объект. Конечно, как познающее существо человек может быть субъектом, но он становится объектом, который, будучи помещенным в текстуально узкие рамки законов, не может реализовать свои творческие возможности так, чтобы оптимальным образом достичь поставленных целей.

Результатом такого развития становится система, созданная для самое себя. Вся эта система оказывает непосредственное влияние на психику, эмоции и, как следствие, поведение человека, не только санкциями, тотальным контролем, но и внешней громоздкостью. При этом не разрешаются главные задачи юридической науки, которые видятся в более глубоком подходе к исследованию права, что справедливо отметили Р. Давид и М. Жоффре-Спинози: «Здесь на первый план выдвинуты нормы права, которые рассматриваются как нормы поведения, отвечающие требованиям справедливости и морали. Определить какими же должны быть эти нормы – вот основная задача юридической науки.».^[289] М. В. Цвик и В. Д. Ткаченко также говорят о важности юридической науки, отмечая, что ее задачами являются способствование через государственные и правовые институты расцвету личности и преодоление препятствий эффективного использования человеческого потенциала, создание условий для полной реализации прав и свобод человека и гражданина.^[290] В рамках же позитивизма делается попытка превращения науки в обоснование очерченной здесь системы поведения с контролирующими органами и процедурой. Правовой позитивизм в основном не затрагивает внутреннюю сущность явления, что изначально и провозглашается его целью. Достижение данной цели приводит практически к избыточности обращения к антропологическим основам права. Разум становится человеку ненужным, так как правила поведения уже разработаны и обеспечены внешней системой, от волевой основы поведения необходимо отказаться, поскольку система контроля за поведением человека не сможет установить соответствие всех волевых действий человека нормам; не все факты реальности, которые являются результатами волевой деятельности человека, могут быть подведены под нормы. Следуя своим разуму и воле, что подразумевает автономию, человек может в любой момент выйти за пределы системы.

Такое развитие системы права на основе анализа внешних проявлений – норм, то есть знаков, из которых она построена, – приводит к тому, что и сам человек отказывается от глубинного понимания действующего права и начинает заниматься поверхностным анализом указанных феноменов. Отмечая данную закономерность, С. С. Алексеев писал: «Так как аналитическая проработка правового материала в принципе, по своей основе, не идет дальше формально-логических операций, то она сама по себе – обратим внимание на этот момент – не включает какого-либо философского осмысления явлений правовой действительности».^[291] Ограничение лишь аналитической проработкой права может привести к более глубокому конфликту универсального характера права и целей его интерпретатора. Для преодоления данного конфликта человек и будет заниматься поверхностным анализом.

Подобный путь отказа от универсальных ценностей предлагают и представители постмодернизма, обосновывающие такой отказ метафорой ризомы. Термин «ризома» заимствован из ботаники, где он обозначает определенный способ роста растений, отличный как от разветвления стеблей и единого корня (метафора системного мышления), так и от «почкообразного» корня. Ризома – это принципиально иной способ роста, беспорядочное распространение множественности, «движение желания», не имеющее какого-либо превалирующего направления, а идущее в стороны, вверх, назад, без регулярности, дающей возможности предсказать следующее движение.^[292] Она представляет собой метафору современной культуры, с ее отрицанием упорядоченности и отсутствием синхронного порядка. В результате видения мира как ризомы, отмечал Ж. Ф. Лиотар, исчезает универсализм, теряют смысл бинарные оппозиции, такие как центр и периферия, господство и подчинение и другие, которые были важны ранее. Принцип универсальности языка оказался полностью разрушенным.^[293] Здесь происходит отказ от рационализма, так как уход в метафизику, по мнению сторонников постмодернизма, запутывает ситуацию, поэтому необходимым становится возврат к языку действий. Ж. Дерридой вводится понятие деконструкции, под которым понимается потребность в преодолении метафизических смыслов, содержащихся в тексте. Деррида образно сравнивает деконструкцию с волшебной дверью в Алисино Зазеркалье, где начинается путаница смысла и измерений. В онтологическом плане для постмодерна характерен постепенный переход от установки «познание мира с целью его передела» к требованию деконструкции мира. Здесь происходит полный отказ от стремления преобразовать мир на путях его рациональной организации, констатируя глубинное сопротивление вещей этому процессу. Отказ от познания мира и, следовательно, от возможности его преобразования ведет к игнорированию значимости истины, к утверждению множественности и субъективности истин, к тезису о важном значении понимания, а не знания. В этом случае любая систематизация теряет смысл, идеалом выступает единство предметных полей, уничтожение спецификации и предметной определенности.

Каков характер поведения человека в данной системе? Для рассмотрения данного вопроса представляет немалый интерес труд философа Д. Дэвидсона под названием «Материальное сознание».^[294] В своем исследовании ученый предлагает построить воображаемую модель человека в виде робота: «Вообразим, что l’homme machine действительно построен в форме человека и полностью синтезирован из легкодоступных материалов без использования вещества самого человека. Мы имеем двойную уверенность в том, что построили его правильно».^[295] Ученый указывает на сходство построенной модели с человеком: «Во-первых, нами было скопировано все, что мы можем знать о физической структуре и работе реального человеческого мозга. Во-вторых, Арт (как я буду его или «это» называть) действует подобно человеку всеми наблюдаемыми способами: имеет подходящее выражение лица, отвечает на вопросы и делает движения, сходные с человеческими, если подвергается воздействиям окружающей среды».^[296] Данная модель полностью зависима только от внешних предпосылок поведения. Он полностью соответствует главному требованию к человеку, которое упоминалось выше (различение знаков), так как сможет заняться различением знаков одного от другого.

Чем занимается Арт и как он существует? Он существует лишь отталкиваясь от внешних воздействий: «Если игла прокалывает кожу или поверхность Арта, то он отскакивает, принимает выражающий боль и удивление вид, производит звуки типа «ох» или что-то похожее».^[297] Другими словами, если человек, полностью зависимый от внешних обстоятельств, а Арт является его точной копией, окажется в какой-либо ситуации, созданной внешней общественной средой, и которая окажет важное воздействие на его дальнейшее существование, он, так как разум и воля не признаются в качестве направляющих элементов, возьмется за решение конкретной проблемы путем ее анализа и анализа ее составляющих. Так как каждая ситуация должна иметь материальное выражение, он займется анализом знаков, ее описывающих. Не зная других способов, наш индивид станет приверженцем знаков, слов, пытаясь путем анализа найти выход из сложившейся ситуации. Смысл у него будет складываться из внешних проявлений слова, синтаксических знаков и т.п. Таких людей Артур Шопенгауэр называл педантичными людьми, так как педантизму свойственна «приверженность к форме, манере, выражению и слову, которые заменяют для него существо дела».^[298] Именно согласие приводит к созданию государства – левиафана, определение которого дал Томас Гоббс: «Государство есть единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем, чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и защиты».^[299] Исходя из всего сказанного, мы видим, что каким бы ни был результат анализа произведенного таким индивидом, он заведомо будет иметь поверхностное, а возможно и неправильное решение.

Корни такой поверхностности находятся в следующем: в ограничении сферы существования лишь наличным, видимым миром, который можно, опосредовав его через знаки, подвергнуть анализу, в отказе от трансцендентальных механизмов решения насущных проблем, в упрощении фактов реальной действительности, в сведении их к элементарным составляющим.

Почему же поведение, которое мы признали необоснованным, является одной из основ гетерономной модели поведения? Что в нем есть или чего не хватает человеку для ориентации на автономную модель поведения? Ответ состоит в ориентации на словесную конструкцию и правила ее построения и употребления, где огромное значение имеет лингвистическая структура текста, как главная причина поведения. Но сама лингвистика представляет собой развивающуюся науку, что приводит к практически ежедневному изменению правил построения и произношения тех или иных словесных конструкций, что, по словам Н. Решера «устраняет перспективу любого единственного, уникального, универсального «анализа».^[300] То есть, индивид, не помышляя о переходе на более высокий уровень, строит свое поведение в узких рамках, в которые сам себя и загнал, войдя в сферу действия законов лингвистики, в попытках отыскать правило единого, правильного анализа. А, приняв во внимание то, что он анализирует не просто знак, а их совокупность, то есть множественность знаков, можно оценить всю сложность и запутанность данной модели поведения.

Множество лингвистических правил и законов приводит к тому, что человек не может найти правильного решения в знаковых формах, так как все время мечется, а само метание не позволяет увидеть горизонт правильного решения, пути решения вопроса. Находясь в таком движении, человек не успевает углубиться в сущность явления и пытается найти его опять же в поверхностном анализе. Вводя понятные лишь для него одного термины и понятия человек, облегчая себе таким способом свою задачу, одновременно засоряет и осложняет ненужными терминами, понятиями и конструкциями сферу своего существования. Он оказывается втянутым в бесконечное движение по замкнутому кругу анализа, никогда не достигая результата ни своего поиска, ни своего анализа.

У рассматриваемого человека существуют две неразрешимые (бесконечные) задачи, которые не будут вообще иметь решения по следующим причинам:

1) человек просто не знает, что должно быть результатом поиска, так как сущность явления им перенесена на ее внешнее выражение;

2) данный человек при всех его стараниях не имеет единого способа анализа, что является, в который раз, причиной непонимания значения сущности явления, так как, по сути, анализ – то же явление. Показать же сущность анализа он не может, так как внутреннее содержание для него недостижимо. Отсюда – замкнутый круг невозможности познания.

Указанные обстоятельства могут привести к тому, что право не будет восприниматься человеком гетерономной модели как значимый социальный феномен. Привычка подвергать анализу мельчайшую словесную конструкцию приводит к тому, что на уровне социального института данный человек не сможет осуществлять какую-либо деятельность. Он не воспринимает конструкции большие, чем слово. Право же по содержанию выступает в качестве (мета)рассказа (Лиотар).

Человек здесь не проводит полновесного анализа всего права, правового института или отрасли, поскольку отрицается сама возможность «владения целым».^[301] Анализ же отдельно взятой нормы, оторванной от других, не дает ему понять целей и назначения права. В итоге утрачивается целостность и смысл права. Опасность гетерономной модели поведения как раз и состоит в том, что человек не может постичь целостность и смысл государственного и правового устройства, превратив их в совокупность более мелких, поддающихся анализу элементов.

Таким образом, гетерономная модель поведения представляет собой пример зависимости мотивов поведения от внешних условий. Ориентация человека на внешние условия может привести к ситуации, когда с целью облегчения давления внешних условий любая система может быть трансформирована в систему поверхностного толкования. Такое положение может привести к эррозии естественно-правовых ценностей, антропологических основ права. Человек, живущий по законам гетерономной модели поведения, не воспринимает государственные и правовые институты во всей их полноте.

Гетерономная модель поведения может привести к деградации личности. Если же учесть, что человек является также и создателем системы, то это постепенно приводит к деградации и имеющейся системы, что было показано на примере трансформации системы права в лингвистическую систему. Невозможность найти решение поставленных проблем, обращаясь к внутренним и внешним механизмам, приведет к тому, что человек в своем поведении полностью откажется от желания найти разрешение возникших проблем. Он перейдет в сферу удовлетворения влечений и желаний, не обращая при этом внимания на реакцию других субъектов. Такое отношение является предпосылкой формирования девиантной модели поведения.