К аксиологии русской культуры: общие положения
Метод, общий для всех историко-аксиологических исследований, заключается в анализе особенностей функционирования тех или иных ценностей в пространстве культуры. При этом для исследования привлекаются не только документальные источники, напрямую свидетельствующие об идеях рассматриваемого культурного мира, но и разнообразные свидетельства этнографического и лингвистического характера; таким образом появляется возможность преодолеть морализаторство и доктринерство, необходимо присущие законам или другим продуктам идеологии.
Единственной, но необходимой уступкой идеологии является констатация генезиса ценностей российской культуры из православной церковности. Потому-то столь важно выяснение значения тех или иных устойчивых культурных концептов в идеологии церкви.В анализе ценностей культуры российского средневековья предстоит рассмотреть то, как люди относились к труду, богатству и его накоплению в их повседневной жизни, а также
стовщичеству, поскольку эти отношения лежат у истоков этики предпринимательства рыночной экономики, какой мы
знаем.
Исследования свидетельствуют о существовании достаточно сложного православного учения о человеке, сформировавшегося в традиции восточного монашества. «Исихазм проник на Русь задолго до споров архиепископа солунского Григория Паламы и калабрийского монаха Варлаама о природе Фаворского света. Он оказал решающее воздействие на нашу духовную и культурную жизнь* — пишет игумен Иоанн Экономнее, современный исследователь религиозной культуры России.[74] Особенности российского антропоцентризма и его влияние на русскую культуру исследует также известный католический ученый Томас Спидлик,[75] его выводы ни в чем не расходятся с этими словами игумена Иоанна.
Берущая начало в традициях православного энергетизма мораль российского средневековья не представляла из себя жесткого механизма, регулирующего поведенческие структуры.
Энергетизм в антропологии легче всего было бы изложить с привлечением словосочетания «сотериологический функционализм*, но это словосочетание не применимо к средневековью, оно относится к современному философскому лексикону. Энергетизм означает, что в человеке нет ни одной способности, не подверженной греху: на всем печать тления, преходящего, временного. Однако, устремляя все эти свои способности к Богу, человек рассчитывал обрести богоподо- бие. Итак, человек может быть подобен Богу по устремлению, человек не субстанция, а энергия.Мир ценностей и возникал в результате понимаемого таким образом богоподобия: Бог отвечал на зов к нему человека и в мире появлялась святость. Я не буду углубляться в популярную ныне тему православной антропологии, укажу на главную книгу, в которой можно найти основную литературу по этому вопросу.[76]
Святой — как и материальные предметы, на которых почила Благодать, одна из энергий Божества, — это, говоря образно, территория райской близости Бога к человеку, место их интимного общения. Именно этим путем проникают в мир Древней Руси представления о ценности икон, храма, книги. Святой был идеалом, образцом человека. Ни деньги, ни зический труд — основные слагаемые экономического благосостояния нации — не порицались, но и не поощрялись в культурном мире русского средневековья.
Энергетизм применительно к аксиологии означает отрицание безусловных ценностей, своего рода нигилизм. Это приводило порой к комичным и уродливым явлениям в русской культуре, соединяющей в одном лице великого праведника и страшного грешника (впрочем, не этим ли характерно христианство, приютившее в раю первым разбойника). Иван Грозный известен своей распутной жизнью, но он также является и автором нравоучительных произведений, осуждающих порок, духовных стихов и музыки. Этого кровожадного царя не раз осуждали в глаза (в частности, Василий Блаженный, после чего, однако, он остался для царя духовным авторитетом; царь сам нес гроб с телом почившего праведника), однако никакой порок не мог поколебать народное доверие к Богом поставленному «миленькому царю Ивану Васильевичу».
Из-за отрицания отличных от Бога безусловных ценностей на русской почве революционной была идея jus naturale — естественного права, которую пытались провести правители России начиная с Алексея Михайловича. Открыто и жестоко внедрял эти идеи Петр (в противоположность традиционному на Руси jus divine — божественному праву).Следствием вышеописанного отсутствия безусловных ценностей была крайне примитивная социальная структура Древней Руси, некоторая нерасчлененность общественного механизма. Позиция человека Древней Руси столь эксцентрична, что никакие определения он не принимал за присущие ему, за исключением, может быть, определений родства (поверхностно видеть в этой примитивности отсталость, факты социальной и культурной развитости России не дают на то право). Летописи и другие письменные источники свидетельствуют, что социально-имущественное определение не было существенным для характеристики того или иного человека (лишь после времени Петра можно говорить об определяющем влиянии имущественных отношений на отношения между людьми и устоявшейся лексике имущественных различий). Удивительно, но, как пи-
исследователь русской книжности В. В. Колесов,[77] «мы ? ячески не знаем слова, которым в Древней Руси назы- ялся знатный по богатству муж*. То есть, если средневеко- в ^ Писатель хотел выделить богатство какого-либо человека, ему приходилось использовать эпитеты, характеризующие принадлежность его к иерархии духовной или светской власти.
Поборник «древлего благочестия» протопоп Аввакум в книге толкований псалмов однажды пояснил то равенство, какое было в ходу в русском средневековье. «Никониане* ввели новую титулатуру, новое именование патриарха и царя при молитвенных прошениях: «святейшего патриарха», «благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя», против чего ревностно восстает Аввакум: «прежде... ко всему лицу мирскому глагола дьякон и священник: „всех вас да помянет Господь Бог во царствии своем”; а до царя дошед, глаголет: „да помянет Господь Бог благородие твое во веки веков”; а к патриарху пришед: „да помянет Господь Бог святительство твое во царствии своем”.
А не в лице говорили имянем его, посылая во царствие небесное: буде он и грешен, ино род его царев православен, а в роду и святой обрящется. Тако и патриарх, еще и согрешит нечто, яко человек, но святительство непорочно* (может быть, он и грешен, но род его православен, а в роду найдется и святой).[78] Человека нельзя назвать святейшим, при этом не боясь согрешить, свят не человек вообще, свято место, которое он занимает в иерархии духовной или светской власти. В этом отрицательном смысле все люди были равны.Нельзя сказать, что русские писатели древности вовсе не упоминали о деньгах. Напротив, даже в произведениях, близких к агиографическим, они живописали деньги и прочие маленькие радости жизни. Деньги сами по себе — не помеха и не помощь в деле спасения (св. Серафим Саровский в молодости работал у своего отца в лавке, в своих поучениях, судя по воспоминаниям, он часто использовал «денежные* метафоры). Исследователь русского средневековья А. С. Демин приводит ряд примеров «эстетического отношения к деньгам» в русской средневековой прозе. Так, агиограф, писавший житие св. Иоанна Новогородского, «любил деньги и не скрывал это* Автор «Повести о нашествии Тохтамыша», подводя итога разорения Руси, подсчитывает убытки в денежном выраже. нии. «Ничто в сюжетах не заставляло авторов обязательно упоминать подсчет денег; видимо, самим авторам подобные операции казались важными».[79]
Труд в произведениях авторов русского средневековья также обретал ценность лишь в дополнение к делу спасения: средневековые авторы призывали к труду с молитвой, при этом всякий результат признавался даром Бога аналогично тому, как даром Бога являлась нисходящая на святых Благодать, Именно это объясняет удивительную особенность русской культуры, многочисленные совпадения слов, характеризующих святость, и слов, имеющих отношение к труду. Греческое «праксис», переведенное как делание, дело, означало также молитвенное делание, которое сопровождалось «фео- рией», умозрением. «София», премудрость, одно из главных слов всей духовной культуры России — от «Слова о законе и благодати» до Достоевского и наших дней, — содержит в своем коннотативном поле типично «деловые» смыслы.
Владимир Топоров пишет о том, что парадокс «полноты Софии, реализующейся как множественность... „снимает" анти- тетичность некоей бесконечной творческой энергией... в силу творческого характера софийного движения саморазвития*.[80] В его изложении «ответ Софии на тварность и смертность, на энтропийную ориентированность мира сего — ее многоплод- ность». Само слово «святость» исследователь изводит от прасла- вянского *svet-, что означало «увеличиваться», «набухать*: «Судя по соответствующим контекстам и аналогиям типологического характера... речь шла о том благодатном возрастании-процветании некоей животворной субстанции, которое вело к созреванию плода... к максимальному плодородию, прибытку».[81] Из этого образа предельного изобилия и сформировался образ духовной святости, принятый в православном христианстве. Святой и святое в русской традиции — симво-Софии, означающей преизбыток божества в том или ином ** (святая земля) или в то или иное время (святки).
М Пр°десс спиритуализации святого в связи с принятием адмирных идеалов христианства для русской культуры не был болезненным, во всяком случае, большой знаток русской культуры Розанов, противопоставлявший многоплодного святого скопческому духу христианства, многократно в этих же словах говорил о народном понимании святости. Множество народных пословиц и представлений посвящено «освященному* труду, такому труду, о котором шла речь выше: «С молитвой в устах, с работой в руках*; «Бог труды любит. Божья тварь Богу и работает*; «Кто рано встает, тому и Бог подает*; ¦Пчела трудится — для Бога свеча пригодится*; «Жилами не нажить, чего Бог не даст*.[82] Известный византийский писатель, автор монашеского устава, который читали и православные-миряне, св. Феодор Студит так наставляет на труды монахов: «всех удовлетворяет Господь потребами... Однако и нам с вами не должно лежать на боку, но и с своей стороны привносить труд и пот в удовлетворение потреб братства. Ибо тогда и Бог преклоняется на милость, когда видит заповеди Его исполняемыми всем взаимно братством, — и из невидимых источников посылает способы довольства».[83]
Конечно, сложно говорить о том, насколько высока была культура труда в дореволюционной России, особенно когда просьба о плодах адресована Богу, как выполнялись договоры, заключенные по тому или иному деловому вопросу.
До сегодняшнего времени легендарным является качество швейных машинок «Зингер* или, например, пароходов волжских па- роходств: построенные в начале XX века, многие из них до сих пор бороздят речные просторы («Спартак», старейшина волжского пароходства, по сообщениям прессы, несколько лет назад был продан в Англию не только как технический шедевр, но и из-за уникальных интерьеров). Кроме широкоизвестных фактов качества продукции, обязательности и точности исполнения заказов в дореволюционном предпринимательстве, мне удалось обнаружить удивительные факты, свидетельствующие о высокой обязательности договоров чести сРеди купечества. Два раза в год из Каспия к верховьям Волги идет сельдь, которая являлась традиционным промыслом при брежного населения. Если поток рыбы перекрыть сетями в низовье реки, то верховье окажется без ценного продукта Среди купцов существовало правило, согласно которому куд! цы селений в низовье реки начинали лов на полторы недели позже, чем пойдет рыба, чтобы живущие выше не остались без улова (хотя они и не были бы в противном случае нака- заны). Эта традиция прекратилась в послереволюционные го- ды, когда было покончено с верой... Тогда же ведь исчезло купечество, делом чести которого было выполнение этого не- гласного обязательства.Слова Христа о нестяжательстве, кажется, понимаются в православии не буквально, их ограничивает описанный функционализм. Св. Нил Сорский и другие нестяжатели относились с пониманием к общемонастырской собственности, осуждая излишек, факт владения. Проблема борьбы нестяжателей с иосифлянами, кстати, обязана своим существованием осовремениванию истории средневековья, ведь ее рассматривают как проблему собственности, владения. Нестяжатели отнюдь не ставили вопрос об отрицании собственности, документы свидетельствуют, что они вели речь, скорее, о мере необходимого для монашеской жизни, а в этом допустимы разногласия среди одинаково верующих.
Сказанное выше можно иллюстрировать многократно произведениями средневековых авторов. В «Послании некоему иноку...» известный духовный писатель средневековья Максим Грек отвергает представления о том, что судьбою человека управляет Фортуна, слепой закон, все определения человеческой судьбы вверяя воле Божьей: «Бога ради потщися, отскс чи таковыя немецкие прелести и исповедуй пряме и чисте с богодухновенным Давидом и пророчицею Анною, глаголющими сице, яве и без хитрословия всякого: „Господь убожит и богатит, смиряет и высит”» (Постарайся, не следуй этому иностранному соблазну и исповедуй прямо и чисто... говорящими так, начистоту и без всякой хитрости: «Господь ввергает в нищету и дарует богатство, смиряет и возвышает»)- Максим Грек пишет, что Бог — единственный распорядитель судеб в мире, Он же источник и богатства, и бедности (кому что полезнее для спасения). Конечно, в послании Максима Грека далеко до признания богатства как печати благоволения Бога о человеке, далеко от протестантизма, как его понимал Макс Вебер, но также в словах Максима Грека ничуть нет и
изнания богатства как злого, неполезного начала в жизни, °едримиримого с христианством.
Н Некоторая индифферентность в русской культуре по отношению ко всякой устойчивой, неизменной ценности повлекла й ее отрицание, столь популярное в XX в.: собственность ведь ge понималась в энергетической антропологии как нечто присущее человеку, неотъемлемое И неотчуждаемое ОТ него. Вообще, если не признать стремление к Богоподобию, человек, согласно восточнохристианской антропологии, становится радикальным циником и нигилистом, теряет все ценности (ср. пословицы из собрания В. Даля: «После нас хоть волк траву ешь», «Кто пьет, тот и спит, а кто спит, не грешит», «Аминем муку не замесишь», «Господи, Господи! Убей того до смерти, у кого денег много да жена хороша».[84] В пословицах, часто плутовских, озорных по отношению к представлениям о божественном, отражено стремление относить дары Бога — Его «ответ» человеку — по части собственно человеческих усилий («Бог дал здоровье в дань, а деньги сам достань!», «Дал Бог руки, а веревки сам вей!»[85]). Этот процесс, девиз которого проницательно в свое время угадал Достоевский — «Если Бога нет, все позволено», — менее страшен в западноевропейском культурном мире, где ценности традиционно ценны не только в отношении к Богу, но и сами по себе.
Можно даже сказать больше: стоит только признать собственность в том ее субстанциональном правовом определении, которое общепринято в Новое время, как придется изменить восточному изводу христианства. Процитируем для подтверждения вышесказанного талантливого В. Ф. Эрна, который, пожалуй, в некоторых своих суждениях был слишком категоричен: «Во-первых, признание частной собственности противоречит христианскому учению о благодати. По этому учению все, что есть в нас положительного, мы должны считать не своим, приписывать не себе, а Богу. Во-вторых, владение личной собственностью или идолослужение, или атеизм».[86]
Это не значит, повторюсь, что уважения к собственности вовсе нет в русских народных пословицах («Своя рубаха — свой простор, своя и теснота», «Пожалей чужое — Бог свое пошлет»). Это значит лишь то, что ценность собственности не понимается как неизменная и неотчуждаемая положительная ценность, естественная для человека. Именно поэтому рус. ский человек равнодушно относился к экспроприациям, он жил в мире, где была привычной экспроприация в конце человеческой жизни, причем главным экспроприатором был Бог. Очевидно, нечто похожее произошло и с отношением К крепостному праву: факт крепости редко переживался крепостным как владение им — известны сетования в крепостных пословицах (а пословицы, в основном, плод творчества крепостных) на превратности судьбы, обман и мздоимство священников, несправедливость начальства, тяжесть работы, но не на кабалу «рабовладения». «Того, кто владеет и управляет самим собою, никто не сделает человеком подначальным», — поучает св. Иоанн Златоуст.
Удивительно, наконец, что в ориентированной на традицию морали русской древности заимодавцы были порой более уважаемы, чем должники (пословицы «Лихву собирать — тяжело воздыхать», «В долг давать — под гору метать; долги собирать — в гору таскать», «Не тужи, кто берет; тужи, кто взаймы дает»[87] это иллюстрируют). И уж сомнений нет в том, что заимодавцы ничуть не были отверженными с точки зрения церковной морали. Энциклопедия ведения домашнего хозяйства XVI века — «Домострой» — прямо предписывает среди прочих домашних дел заниматься ростовщичеством.
И нищий, и бедняк, и крестьянин, и купец, и дворянин, и должник, и заимодавец равно были церковными людьми и разделяли этические ценности православия (это верно, по крайней мере, до времени раскола).