§ 1.1. Правовая определенность как фундаментальная общеправовая идея: понятие, сущность и назначение

Обращаясь к анализу монографических работ, изданных за последние годы, периодических изданий юридического характера и правоприменительных актов высших судебных инстанций России, к пояснительным запискам и преамбулам к тексту ряда федеральных законов, можно констатировать все более нарастающие обращения законодателя, российской доктрины и практики к сути и назначению категории «правовая определенность».^[1] Последняя при этом характеризуется и в качестве фундаментального («общего», «конституционного», «межотраслевого»...) принципа права^[2], и в виде определяющего элемента более общей идеи - «верховенство закона»^[3], и как искомый, желательный результат правового регулирования, к которому стремятся правовое государство и гражданское общество^[4].

Не отрицая ни первого, ни второго, ни третьего, вместе с тем, отметим явную неопределенность этой фундаментальной идеи непосредственно в нормативном и содержательном ее выражении. Представляется далеко не каждый исследователь или субъект практического применения права в состоянии сразу привести и охарактеризовать нормативные акты, в тексте которых, в части или исчерпывающе, закреплены нормативное содержание этой фундаментальной идеи, основные ее элементы, свойства или критерии.

Практически каждый исследователь, как данность, будет апеллировать к Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод (далее - Европейская конвенция, Конвенция)^[5], одновременно подчеркивая, что с ратификацией этого акта правовая определенность приобрела значение общепризнанного принципа международного права и для системы российского законодательства. Соответственно, будет сделан вывод о том, что, в силу прямых конституционных велений (ч. 4 ст. 15 Конституции РФ), его нормативная сущность и содержание обязательны для субъектов правотворческого и правоприменительного процесса России.

Вместе с тем, как известно, Европейская конвенция не содержит ни нормативного закрепления указанного принципа, ни конкретного его определения, ни достаточно ясного нормативного содержания. Последнее, наполняется (корректируется, уточняется) путем анализа и истолкования Европейским Судом, к примеру: надлежащих правовых оснований для тех или иных ограничений применительно к участникам правовых отношений (ст.ст. 2, 5, 8-12 Конвенции, ст. 1 Протокола № 1 к Конвенции); правовой регламентации надлежащей процедуры установления виновности обвиняемого (п. 2 ст. 6 Конвенции); правовой определенности преступных деяний и наказаний, возлагаемых за них (ст. 7 Конвенции); правового регулирования процедуры обжалования приговоров по уголовным делам (ст. 2 Протокола № 7 к Конвенции); правил res judicata и non bis in idem применительно к недопустимости повторного осуждения и наказания в уголовном порядке (ст. 4 Протокола № 7 Конвенции)^[6].

В итоге, наиболее цитируемое содержание идеи «правовая определенность» - во многом следствие и результат эволюционного толкования текста Конвенции непосредственно Европейским Судом, акты которого обязательны для российского правоприменения; причем в смысловой интерпретации, предложенной непосредственно данным Судом^[7]. Последняя, между тем, достаточно неоднозначна, в том числе в силу эволюционного (по времени и смыслу) познания ЕСПЧ основных положений текста Конвенции^[8].

Как следствие, в наличии легальные в целом возможности к субъективному выбору и еще более субъективной интерпретации отдельных положений Европейской конвенции в прецедентном ее толковании, что явно не «добавляет» определенности в сфере правовых отношений. В этой связи мы несколько скептически оцениваем уверенность И.С. Дикарева в том, что элементы, через которые в настоящее время раскрывается содержание принципа правовой определенности, не только известны каждому юристу, но интуитивно понятны даже людям весьма далеким от юриспруденции, ибо именно в этих элементах заключены чаяния рядового гражданина, желающего видеть в законе надежный щит, а в государстве гаранта своей безопасности^[9].

Обратим внимание и на неточность исходных посылов этого автора, во- первых, обращающегося исключительно к определенности закона, а не права (категории, подчеркнем, более содержательной); во-вторых, усматривающего именно в государстве, а не в праве основного гаранта личности и в целом членов гражданского общества.

Отсутствие точного понимания идеи правовой определенности минимизирует и основное назначение последней, суть которого в обеспечении

особого правового состояния стабильности и безопасности функционирования, как самого общества и государства, так и «рядовых» его членов, требующих стабильности правового статуса, правовых отношений, последствий применения права. Методологически точно на это назначение идеи «правовая определенность» указывается в системе французского (securite juridigue) и немецкого (rechtssicherheit) права, где правовая определенность характеризуется с позиций «правовой безопасности».

Стоит задаться вопросом, насколько содержание этой идеи воспринято российским законодателем, доктриной, субъектами применения права, прямо или косвенно апеллирующими к правовой определенности как к эффективному средству правового регулирования, социально значимой цели, искомому результату указанного регулирования, обеспечивающему в итоге подлинное состояние правовой безопасности личности, общества, государства.

По идее, доктрина российского (в том числе уголовнопроцессуального) права в целом солидарна в вопросе о том, что правовая определенность становится все более значимым фактором текущего правотворческого и правоприменительного процесса в государстве и обществе. На этом единство взглядов и мнений заканчивается, так как видовая принадлежность исследуемой фундаментальной идеи и, особенно, нормативное ее содержание в большинстве своем трактуются с принципиально различных позиций. К примеру, судья Верховного Суда РФ профессор В.И. Анишина^[10], с одной стороны, констатирует, что исследование категории «правовая определенность» становится актуальной проблемой в доктрине современного конституционного права, с другой, трактует эту идею как «важнейший международный и конституционный принцип», как принцип «общеправовой».

Основания для подобных подходов исследователю видятся в том, что, являясь универсальным критерием оценки конституционности проверяемых норм, принцип правовой определенности распространяет свои требования на все отрасли, институты и сферы национального правового регулирования.

Судья Конституционного Суда РФ Н.С. Бондарь, не отрицая значение исследуемой идеи для становления и развития современного конституционализма в России, также делает вывод о том, что правовая определенность, скорее, является универсальным принципом статики и динамики права^[11].

А.П. Фоков и Я.М. Винокурова солидарно отмечают, что принцип правовой определенности охватывает разные смысловые значения, которые опосредуются областью (...отраслью) его практической реализации. Отсюда убедительными и верными видятся указанным ученым позиции

В.И. Анитиной и Т.Н. Назаренко^[12].

Можно было бы согласиться с позициями указанных авторов далее не умножать сущности и, без особых оговорок, признать за идеей правовой определенности: во-первых, значение принципа российского права; во- вторых, фундаментальный и универсальный характер этой идеи; в-третьих, самостоятельные роль и значение этого принципа в текущем правовом регулировании. Можно, если бы сами эти позиции были более или менее постоянны, строго определенны. Но вот, к примеру, та же профессор В.И. Аниши- на не менее убедительно питет о том, что определенность именуется универсальным критерием в силу конституционного принципа равенства всех перед законом и судом, так как «такое равенство может быть обеспечено только лишь при условии единообразного понимания и толкования нормы всеми правоприменителями»^[13].

Соответственно, А.П. Фоков и Я.М. Винокурова^[14], суждение которых нам видится верным, считают методически обоснованным указать В.И. Анишиной на существенное различие (для области права) категорий «критерий»^[15] и «принцип»^[16]. Сделан вывод и о том, что неправомерное использование первого термина умаляет фундаментальный характер исследуемой правовой идеи.

Справедливости ради следует отметить, что «истоки» указанного подхода обнаруживают себя в позициях высшего органа конституционного правосудия России, который первоначально охарактеризовал правовую определенность как принцип^[17], но впоследствии, как точно подметил И.М. Евлоев^[18], применительно к последнему стало использоваться также понятие «критерий». В настоящее время, без разграничения методических и методологических различий, нередко, используются оба указанных термина, что не добавляет ясности (определенности) в понимание сути исследуемой идеи.

Несмотря на то, что в актах Европейского Суда^[19] или, к примеру, в практике высших судебных инстанций России^[20] исследуемая правовая идея однозначно характеризуется в качестве самостоятельного фундаментального принципа, российская доктрина также не столь однозначна в этих вопросах, подвергая сомнению, как первое, так и второе^[21].

Так, если Т.Н. Нештаева считает необходимым конкретизировать свои подходы в этом принципиальном вопросе, констатируя, что «правовая определенность» есть основной элемент принципа верховенства права, являющегося основой конституций современных государств, и, соответственно, указанный принцип закреплен в международных договорах, в которых участвует Российская Федерация^[22], то другие исследователи не столь однозначны в этих моментах.

А.П. Фоков и Я.М. Винокурова, анализируя, в частности, позиции профессора А.Г. Г аджиева, акцентируют внимание на утверждении последнего, в соответствии с которым, несмотря на формальное название «принцип правовой определенности», последний носит не самостоятельное, а субсидиарное значение, являясь «... частью нормативного содержания конституционного принципа верховенства права»^[23].

Можно было бы остановиться на этом, отметив в плане полемики, что отдельные авторы несколько своеобразно понимают соотношение и диалектику «общего», «особенного» и «единичного» в исследовании столь сложных явлений права как мировоззренческие идеи (принципы)^[24].

В.В. Ершова.

Между тем, по утверждению последнего «доктрина «верховенство права» еще не сложилась как признанная система научных взглядов, имеющих существенное практическое значение. В итоге, сегодня верховенство права можно рассматривать скорее как потенциально глубокую и плодотворную научную концепцию, требующую своего дальнейшего развития с позиции интегративного понимания права»^[25].

Как следствие этих «убедительных» выводов, видимо, нет оснований для признания принципом права не только идеи «правовая определенность», но и более общей идеи - «верховенство права», ибо последние, если и существуют в настоящее время реально, то лишь в потенции глубокой и плодотворной научной концепции, но не как правовая реальность.

Неудивительно, что, оценивая указанное разнообразие подходов, М.В. Пресняков называет правовую определенность «весьма эклектичным понятием, объединяющим самые различные требования к качеству закона и правоприменительной практики. В связи с этим и попытки дать единое понятие правовой определенности в литературе предпринимаются нечасто»^[26].

В том же смысловом контексте А.П. Фоков и Я.М. Винокурова формулируют вывод о том, что до настоящего времени, как в науке, так и в судебной практике не достигнуто единообразного подхода к понятию правовой определенности, не установлена четко его правовая природа^[27].

Аналогичная разнополярность суждений и мнений наблюдается в оценке нормативного содержания идеи «правовая определенность».

По мнению, ранее цитируемых В.И. Анишиной и Т.Н. Назаренко, принцип правовой определенности синонимичен традиционной категории римского права res judicata, означающей недопустимость повторного рассмотрения однажды решенного дела или дела по тождественному вопросу со вступившим в законную силу решением. Однако со временем, уточняют далее авторы, - содержание этого принципа, первоначально достаточно узкое, благодаря его применению и толкованию ЕСПЧ значительно расширилось, охватив стабильность правового регулирования и существующих правоотношений^[28].

Если в максимально узком значении правовая определенность для указанных авторов - правило res judicata; в расширенном понимании - еще и стабильность, как текущего нормативного регулирования, так и основанных на нем отраслевых правовых отношений.

Рассмотрение идеи правовой определенности в широком и узком смысле предлагается также И.М. Евлоевым. В широком смысле, как утверждает автор, исследуемое понятие подразумевает стабильность правоотношений и их правовое регулирование, ясность наличествующих прав и неизменность правового статуса лица. В узком смысле указанное понятие сводится к невозможности пересмотра вступивших в законную силу судебных актов, к критерию допустимости обращения в органы конституционной юстиции, а также к пониманию принципа как мерила оценки нормативного правового акта с точки зрения его недвусмысленности^[29].

В отличие от ранее анализируемых позиций в широкое содержание идеи правовой определенности, как видим, дополнительно включен элемент «ясности наличествующих прав» - фактически ясность, точность действующих правовых предписаний (статика закона). Спорить с этим утверждением нет оснований. И, напротив, указание на «неизменность правового статуса лиц» видится явно излишним, дублируя своим содержанием элемент стабильности правового регулирования и правовых отношений. В узком смысле в понимании исследуемой идеи усматривается суть принципа res judicata. Что касается «критерия допустимости обращения в органы конституционной юстиции», то эта «новация» вряд ли имеет отношение к исследуемой категории, претендуя скорее на элемент содержания конституционного принципа обеспечения судебной защиты (ст. 46 Конституции РФ). Она же может быть оценена как элемент содержания начала «широкой свободы обжалования» применительно к апелляционному, кассационному или надзорному порядку проверки судебных решений в российском уголовном процессе^[30]. Представляется, нельзя отнести к содержанию исследуемой идеи и явно оценочное «мерило» проверки закона на предмет его недвусмысленности. Во-первых, определяемое не может устанавливаться через определяющее. Во-вторых, указанное «мерило» скорее критерий оценки (качества) закона. Причем критерий, имеющий свое содержание.

О.О. Журавлева определяет содержание правовой определенности в формальном и материальном аспекте^[31]. С ней соглашается М.В. Пресняков, раскрывая понятие материального аспекта правовой определенности как определенность действенного положения лица, например, точность и стабильность приобретаемых на основе закона субъективных прав и обязанностей. При этом акцентируется, что материальный аспект определенности несет «внеправовой» характер, а телеологически материальная определенность первична по отношению к формальной^[32].

Этот же автор, но уже в другой работе^[33], пишет о таких аспектах правовой определённости, как формальная определённость норм права и четкое иерархическое построение системы источников права. В контексте содержательной характеристики идеи правовой определённости им же анализируется вопрос об ответственности государственных служащих за непринятие нормативных правовых актов, регулирующих процедурные вопросы реализации некоторых прав граждан.

Формальную определенность действующих норм (предписаний) - оставим без комментария; об этом элементе содержания исследуемого правового явления достаточно пишут и другие ученые. Указание автора на определенность отраслевой иерархии источников права, напротив, надо отметить. Это новация, так как на этот элемент содержания идеи правовой определенности ссылок не так уж и много, в т. ч. в доктрине российского уголовнопроцессуального права. Отдельно нужно отметить интерес исследователя к анализу индивидуальных правоприменительных актов, содержание и правовые последствия которых, согласимся, не могут быть выведены за общее содержание принципа правовой определенности.

Я.М. Шабалина дополнительно разъясняет, что формальный аспект принципа правовой определенности охватывает это понятие в широком смысле, в то время как материальное значение конкретизируется в узком смысле в зависимости от отрасли права^[34].

Достаточно известны также позиции, согласно которым содержание идеи правовой определенности включает в себя: стабильность правового регулирования^[35]; ясность и четкость правовых предписаний^[36]; устойчивость и обоснованность окончательных судебных решений^[37]; гарантии для заинтересованных лиц в разумной степени предвидеть последствия любого юридического действия (И.А. Покровский^[38], Ю. Романец^[39], А.Р. Султанов^[40]).

Аналогичные тенденции проявляются в правосознании судей, явно различно понимающих нормативное содержание идеи «правовая определенность» применительно к статике и динамике российского уголовнопроцессуального права.

Так, подавляющее большинство из них уверены в том, что все нормативное содержание данной идеи должно быть сведено к ясности, точности, полноте наличествующих правовых предписаний (76 % опрошенных судей президиума областного суда; 82% опрошенных судей Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РФ); к стабильности текущего нормативного регулирования (84 % опрошенных судей президиума областного суда; 75% опрошенных судей Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РФ); к стабильности и незыблемости окончательных актов суда (47 % опрошенных судей президиума областного суда; 65% опрошенных судей Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РФ); к единству и стабильности судебной практики (72 % опрошенных судей президиума областного суда; 76% опрошенных судей Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РФ)^[41].

В одной из последних по времени работ Т.М. Алексеевой, всецело посвященной комплексному и всестороннему анализу принципа правовой определенности, выделяются и последовательно анализируются три основных подхода к пониманию сути и содержания принципа правовой определенности в уголовном процессе^[42].

Первую группу, по мнению Т.М. Алексеевой^[43], представляют те ученые, которые не воспринимают правовую определенность как самостоятельный принцип российского права.

Для иллюстрации автор приводит позиции М.В. Преснякова^[44], который, как утверждается, однозначен в вопросе о том, что идея правовой определенности не носит самостоятельного характера. Нельзя его рассматривать и в качестве принципа, входящего в содержание более общей идеи верховенства права. Основные аргументы указанного заключаются в том, что сама этимология слова «определенность» подчеркивает ее атрибутивный характер; это не самостоятельная категория, а свойство, качество, признак чего-либо. Известно и то, что правовая определенность как определенное качество закона и правоприменительной практики обеспечивается согласованным взаимодействием ряда правовых идей, балансирует на отдельных гранях основных конституционных принципов, является результатом их взаимодействия и взаимоограничения. Наконец, возможность непосредственного применения правовой определенности, если рассматривать ее в качестве фундаментального принципа, затруднительна, поскольку меры, направленные на обеспечение этой идеи, носят разноплановый и эклектичный характер, для того чтобы их можно было охарактеризовать в качестве принципа.

Сказано, признаем, красиво; однако попробуем разобраться. Прежде всего, удивляет подход этого исследователя к этимологии термина «определенность». Отрицая самостоятельность последнего, автор категоричен в суждении, что определенность это не более чем атрибутивное свойство, «признак чего-то». Чего именно - не уточняется. Позволим себе предположить, что это свойство (...качество, признак) права, коль скоро речь идет именно об анализе категории «правовая определенность»^[45]. В этой связи атрибутивная связь определенности с правом видится очевидной. Не убеждает и довод

0 том, что суть этой идеи «обеспечивается согласованным взаимодействием ряда правовых принципов», что она «балансирует на отдельных гранях основных конституционных принципов», «.является результатом их взаимодействия и взаимоограничения». Указанное, нужно признать, верно и точно, однако относится к содержанию любого из принципов права. К примеру, к идее публичной «законности», которая столь агрессивна в нормативном и содержательном своем выражении, что практически «оставляет» без содержания большинство из непререкаемых принципов системы российского права. Автора «напрягают» разноплановость и эклектика мер, направленных на обеспечение исследуемой им идеи? Указанное явно затрудняет точное понятийное определение исследуемой категории? Но, во-первых, собственно принцип и меры, направленные на его обеспечение, изначально не тождество. Во-вторых, назначение доктрины как раз заключается в том, чтобы дать разумное и желательно операциональное объяснение каждому из элементов и явлений непосредственного предмета познания, определить его функциональную роль и значение в общем правовом механизме, а не в том, чтобы апеллировать к «затруднительности» и «эклектике», предложенным к анализу сложных явлений.

Не столь однозначны позиции А.Т. Боннер и О.Ю. Котова, которые в одной из «ранних» работ отмечают, что в Европейской конвенции мы не найдем ни одного упоминания о данном принципе. Текстуально он не закреплен и в иных международно-правовых источниках, в том числе общепризнанного характера. В итоге, как утверждают авторы, идея правовой определенности - один из основополагающих аспектов принципа верховенства права. Соответственно, правовая определённость является необходимым следствием и условием реализации принципа верховенства права^[46].

В более позднем исследовании те же авторы не столь однозначны в итоговых выводах, заявляя, что принцип правовой определенности - один из наиболее сложных принципов, разработанных Европейским Судом, который является производным, выведенным судьями ЕСПЧ в процессе применения Конвенции по уголовным делам. Содержательно эта идея определяет окончательность и обязательность судебных решений (принцип res judicata - М.С.), и он необходим для того, чтобы участники соответствующих правоотношений могли в разумных пределах предвидеть последствия своего поведения, быть уверенными в неизменности своего признанного судом статуса^[47].

Как видно, цитируемые исследователи постепенно прошли от полного отрицания самостоятельности этой фундаментальной идеи, до констатаций фактически тождества ее с известным принципом res judicata.

Той же двойственностью характеризуются позиции М.Н. Дмитриева. С одной стороны, автор признает существование принципа правовой определенности, рассматривая его как норму права, которая должна иметь конкретное содержание^[48].

С другой стороны, автор задается вопросом, как в российской правовой системе, относящейся к романо-германскому вектору, в которой основным источником права является нормативный акт, может и должен реализовываться указанный принцип, имеющий естественно-правовую природу^[49].

В качестве выхода из этой коллизии и возможного ответа на поставленный выше вопрос отдельные исследователи предлагают закрепить данный принцип в конкретной норме закона, одновременно определив в указанной норме и нормативное содержание этой продуктивной идеи - в точном соответствии с нормами Конституции Российской Федерации^[50].

Столь «простое» решение представляется заманчивым, но вряд ли осуществимым. Во-первых, в силу того, что само содержание исследуемого принципа видится большинству исследователей явно неопределенным, эклектичным. Отсюда сложности для оптимального изложения всех элементов этого содержания в единой и согласованной норме. Во-вторых, выдвигая требование о точном соответствии этого содержания предписаниям Конституции РФ, хотелось бы точности в перечне самих конституционных велений, против которых так явно возражают, но не раскрывают при этом ни их возможного перечня, ни естественной связи с сущностью исследуемой идеи.

В этой связи на исходном этапе более актуальна задача определения исходного содержания исследуемой нами идеи, и лишь затем поиск взаимосвязи и взаимообусловленности основных ее элементов.

Вторая группа, - в «дифференциации» Т.М. Алексеевой, - объединяет исследователей, которые, признавая фундаментальность идеи «правовая определенность», характеризуют лишь отдельные ее аспекты.

К примеру, В.А. Давыдов, анализируя уголовное производство России по новым и вновь открывшимся обстоятельствам (гл. 49 УПК РФ), делает вывод о том, что принцип законности «вбирает» в себя и принцип правовой определенности. По мнению этого автора вступившее в законную силу судебное решение по общему правилу не может быть пересмотрено (отменено, изменено). Исключение из этого правила составляют случаи, когда какие- либо новые или вновь открывшиеся обстоятельства свидетельствуют о существенном нарушении закона, допущенном судом^[51].

Как видим, сущность исследуемой идеи указанным автором сведена к известной идее res judicata; при этом последняя, по букве приведенных суждений, не более чем элемент более общей идеи публичной законности. Между тем, при подобном подходе идея правовой определенности теряет самостоятельное свое назначение, суть и содержание; ее элементы поглощаются агрессивным содержанием всеобщей идеи законности. Для функционирования иных идей в механизме исследуемой судебной проверки «места» в итоге не остается. Неудивительно, что Т.М. Алексеева высказывается категорически против, как относительно подобного понимания сути идеи «правовая определенность», так и относительно характера «взаимодействия» последней с идеей законности^[52].

Нормативное содержание идеи правовой определенности видится

В.А. Давыдову лишь в правиле res judicata. О стабильности правового регулирования и правовых отношений, стабильности установленного статуса их субъектов, ясности и точности предписаний закона, как возможных элементах исследуемой идеи, речь не идет; они явно за рамками искомого содержания. Тем самым отрицаются как позиции высшего органа конституционного правосудия, так и позиции Европейского Суда, более широко раскрывающие содержание исследуемой фундаментальной идеи. Соответственно позиции

В.А. Давыдова вряд ли могут служить инструментарием для всестороннего познания и понятийного определения идеи «правовая определенность».

Определенным тождеством этой позиции являются и выводы С.В. Зайцева, который, изучая содержание идеи правовой определенности применительно к гражданскому судопроизводству России, приходит к выводу о том, что в чистом виде эта идея представляет собой аналог принципа публичной законности. При этом сущность последнего заключается (1) в ясности и четкости действующих правовых норм, (2) устойчивости законных и обоснованных судебных актов, а также стабильности складывающихся на их основе правоотношений. Отдельно подчеркивается, что именно ЕСПЧ включил в этот принцип правило res judicata^[53].

По поводу четкости и ясности действующих правовых предписаний - спорить не будем; на этот элемент содержания идеи правовой определенности указывают большинство ученых, причем, как правило, вне какой-либо связи с идеей законности. Стоит согласиться и с тем, что в содержание правовой определенности входит идея res judicata; отчасти, в ее понимании, предложенном ЕСПЧ. Однако видеть тождество или аналоги исследуемой нами идеи с принципом публичной законности (особенно в российской его интерпретации), акцентируем, категорически нельзя. Эти идеи принципиально различны (по сути, содержанию, назначению). Последнее, не отрицает их диалектических взаимосвязей и взаимообусловленности в текущем правовом регулировании и отраслевой динамике права.

По мнению М.В. Мерзляковой, идея правовой определенности теснейшим образом связана с принципом res judicata (правовая определенность окончательных актов суда) и требует, чтобы решение судов, вынесших окончательное решение по спорному вопросу, не ставилось под сомнение^[54].

Здесь, как минимум, можно констатировать признание самостоятельного значения принципа «правовая определенность» в системе российского права. Вместе с тем, удивляет его связь с идеей res judicata. М.В. Мерзлякова, с одной стороны, утверждает, что сущность правовой определенности заключается в том, чтобы окончательные акты суда не ставились под сомнение. С другой стороны, настаивает на теснейшей связи исследуемой идеи с принципом res judicata, суть которого как раз заключается в обеспечении незыблемости (стабильности, исполнимости) окончательных актов суда, которые если и могут быть опровергнуты, то лишь при наличии фундаментальных или существенных к тому оснований. В итоге, трудно понять, как два аналогичных, если не тождественных, содержания теснейшим образом взаимосвязаны между собой.

Более приемлемы позиции С.В. Лущаева. Последний прямо пишет о том, что в законодательной сфере идея правовой определенности включает в себя требования к качеству закона (определенность закона - М.С.) и к его применению (определенность права - М.С.). Другой аспект связан с недопустимостью произвольного изменения установленных моделей правового регулирования. В судебной деятельности это установление сроков обжалования судебных актов, а также правовое значение вступивших в законную силу судебных решений для последующего разрешения иных дел. Сюда же относится вопрос о пересмотре судебных актов в порядке надзора и по вновь открывшимся обстоятельствам^[55].

Таким образом, помимо включения в содержание исследуемой идеи собственно res judicata, автор обращается к качеству текущего законодательства и, что особенно важно, к качеству его применения. Последним формируется методологически важный посыл, согласно которому идея правовой определенности охватывает своим содержанием не только определенное качество закона, но и качество практического его применения. Последнее при этом зависит не только от реального качества и определенности действующего закона, но и от таких явлений правоприменения как правосознание участников правовых отношений, правовая идеология, правовая политика. В итоге, не факт, что даже качественный и содержательно определенный закон есть гарантия поддержания/обеспечения режима (состояния) правовой безопасности личности, общества, государства.

Интересны так же позиции Г.А. Гаджиева, который утверждает, что феномен правовой неопределенности в правовом регулировании не ограничивается лишь неясностью, противоречивостью нормы. Существует проблема достижения единообразия в понимании одних и тех же норм высшими судами. Кроме того, возможность пересмотра вступивших в силу решений - всегда зона риска для правовой определенности^[56].

Оставим без обсуждения первый и третий элементы феномена правовой определенности, приводимые Г.А. Г аджиевым, ибо для задач исследования принципиален второй посыл, а именно проблема достижения единообразия в понимании одних и тех же норм высшими судами Российской Федерации, которую Г.А. Гаджиев, как видим, явно связывает с идеей правовой определенности. Речь, во-первых, об определенности правосознания важнейшего участника правовых отношений - суда. Во-вторых, об определенности итоговых актов применения права судом; фактически - определенности (единства) судебного прецедента, формируемого высшими судебными инстанциями. По-разному интерпретируя и соответственно применяя закон именно суды, посредством вынесения разнородных актов применения права, в состоянии формировать состояние правовой неопределенности, подрывая тем самым устои правовой безопасности и стабильности функционирования личности, общества, государства. Соответственно, выделение и исследование указанных элементов в содержании изучаемой идеи, как представляется, методологически необходимо и важно.

Обратимся также к анализу позиций О.О. Сухаревой^[57]. Анализируя Конституцию Испании (1978 г.), автор подчеркивает, что среди «вдохновляющих» принципов права, закрепленных в этом акте, именно правовая определенность является главенствующим принципом, остальные - ее проявлениями. Аргументы указанного видятся в том, что правовая определенность представляет собой «принцип-сумму» других конституционных принципов. Правовая определенность обладает и собственным (своим) содержанием, отличным от результата простого сложения иных конституционных идей. В объективном аспекте правовая определенность проявляется в точности, ясности и непротиворечивости системы права; в субъективном - в предсказуемости последствий применения права органами публичной власти.

Объективный аспект, в понимании О.О. Сухаревой, - важен, ибо отражает еще один элемент содержания идеи «правовая определенность», а именно требование ясности и непротиворечивости системы права. Стоит подчеркнуть, не норм, не закона, а именно системы права. Между тем последнее предполагает, во-первых, ясность и непротиворечивость всех форм выражения права и, особенно, их иерархии. Во-вторых, соблюдение тех же критериев непосредственно к правовым предписаниям (нормам). В-третьих, ясность и непротиворечивость публичных актов применения права; особенно, итоговых - постановленных судом. В-четвертых, объективацию указанных критериев в правосознании публичных участников правовых отношений. Именно данные элементы позволяют говорить в целом об определенности права, а не об определенности норм и закона - суть составных элементов в содержании более общей идеи - определенности права.

В понимании Н.Н. Ковтуна и А.А. Зорина содержание идеи правовой определенности в контексте анализа актов конституционного правосудия, во- первых, включает в себя: (а) стабильность правового регулирования; (б) реальную исполнимость судебных решений, вступивших в законную силу. В свою очередь, стабильность правового регулирования требует, чтобы: (а) система действующих правовых предписаний (норм) сохраняла устойчивый характер - в обозримый период; (б) язык закона должен быть ясным, исключать в процессе правоприменения неоднозначность; тем более, коллизион- ность. К минимуму должна быть сведена также возможность субъективной оценки истинного содержания нормы, допускающей двойственное ее толкование. Во-вторых, правовая определенность проявляет себя на уровне правоприменительной деятельности, где является гарантией стабильности индивидуальных правоприменительных актов; прежде всего, итоговых судебных решений. В-третьих, суть этой идеи связывается с правилами идеи res judicata и конституционной нормой non bis in idem^[58].

Еще более широко содержание идеи правовой определенности раскрыто в работе Н.Н. Ковтуна и А.Д. Шунаева, в рамках которой элементы исследуемой идеи раскрываются через диалектику связей с принципами правовой стабильности, неопровержимости окончательных актов суда, общеобязательности постановленных судебных решений, с правилом res judicata^[59].

Третья группа ученых, как утверждает Т.М. Алексеева^[60], наиболее широко представлена в российской доктрине. Основные доводы представителей этой группы заключаются в том, что правовая определенность есть исключительно принцип res judicata. Важно и то, что представители указанной группы последовательно проводят разграничение между собственно принципом правовой определенности и качеством определенности закона или определенности индивидуального судебного акта. Последнее не признается элементами идеи правовой определенности, элементами ее содержания.

Основания этих позиций выводятся из анализа нормативноисторических памятников. Прежде всего, из основ и рецепции классического римского права, в рамках которого, как обосновывается, впервые получили свое терминологическое обозначение и нормативное закрепление такие правовые последствия вступления судебного акта в законную силу, как неопровержимость, исключительность, преюдициальность, обязательность и исполнимость (res judicata)^[61].

Не менее известны обращения к Уставу уголовного судопроизводства (1864 г.), по нормам которого идея res judicata в диалектическом сочетании с правилом non bis in idem ставили заслон повторному уголовному преследованию лица по обвинению, за которое оно уже было осуждено^[62]. Подчеркивается и то, что идея правовой определенности посредством элементов своего содержания устанавливает запрет для продолжения доказывания фактических обстоятельств в суде кассационной инстанции, так как окончательность приговора означает окончательность разрешения уголовно-правового спора в установленном законом порядке^[63].

Ю.Ю. Берестнев и М.В. Виноградов^[64] в этом контексте указывают, что правовая определенность предполагает уважение идеи res judicata, т. е. принципа недопустимости повторного рассмотрения однажды решенного дела. В этом же контексте принцип правовой определенности исследуется

В.А. Давыдовым^[65] и в монографической работе И.С. Дикарева^[66].

Можно далее приводить аргументы сторонников указанной группы, анализировать нюансы подходов или акцентировать внимание на главном, однако указанное вряд ли окажется продуктивным для задач избранного исследования. В данной связи мы остановимся на анализе позиций Т.М. Алексеевой, выводы которой не только предельно однозначны, но и включают в себя полемику с иными учеными, отстаивающими более широкое содержание исследуемой идеи «правовая определенность».

Т.М. Алексеева последовательна в том, что правовая определенность - есть исключительно устойчивость, незыблемость, непоколебимость судебного решения, вступившего в законную силу (res judicata)^[67]. И, напротив, характеристика правовой определенности как ясности, четкости, недвусмысленности, непротиворечивости норм и положений судебных актов не могут рассматриваться в качестве исследуемого принципа, ибо выступают в качестве характеристики нормы права или судебного акта.

Для обоснования указанного приводится ряд актов ЕСПЧ^[68] и Конституционного Суда РФ^[69], по смыслу которых однозначно указывается на существование общего принципа правовой определенности, означающего, что закон и судебный акт должны быть ясными, непротиворечивыми, предсказуемыми. Казалось бы, и вывод из этих позиций должен быть однозначен - правовая определенность неразрывно связана с ясностью, непротиворечивостью и предсказуемостью, как закона, так и основанного на нем итогового судебного акта. Тем не менее, Т.М. Алексеева, необъяснимо отрицая диалектику изложенного, видит в указанном лишь характеристику качества нормы или судебного акта, но никак не самостоятельные элементы содержания исследуемой идеи^[70].

Возражая С.В. Лущаеву, который включает в содержание идеи правовой определенности не только res judicata, но и отмеченные требования к качеству закона и его применению, Т.М. Алексеева упрекает последнего в том, что он не указывает, к какому именно аспекту относится отстаиваемая им фундаментальность. В итоге, понятие принципа определенности, предлагаемое С.В. Лущаевым, суммирует Т.М. Алексеева, остается нечетким^[71].

Между тем, в критикуемом суждении речь вообще не идет о свойствах фундаментальности перечисленных С.В. Лущаевым элементов. Этот автор просто стоит на позициях, согласно которым правовая определенность, это не только идея res judicata, но и качество закона, а равно качество практики его применения. Именно эти суждения, по идее, должны быть предметом обоснованной критики со стороны оппонентов. Вместо этого в утверждениях Т.М. Алексеевой наблюдается подмена тезиса в споре, а не действительно серьезные возражения по сути отстаиваемых С.В. Лущаевым позиций.

Аналогично выстроена система «возражений» применительно к анализу позиции С.В. Зайцева, который так же видит в содержании идеи правовой определенности не только суть res judicata, но свойство ясности и четкости действующих правовых норм.

Не дискутируя по поводу правомерности включения в содержание исследуемого принципа указанных элементов, Т.М. Алексеева, делает вывод о том, что для данного автора идея правовой определенности - есть принцип res judicata^[72]. Почему за рамками столь однозначного вывода остался элемент ясности и четкости действующих правовых предписаний, на которые неоднократно указывает цитируемый автор, оппонентом не поясняется.

Справедливости ради нужно отметить, что Т.М. Алексеева несколько «смягчает» свои подходы применительно к анализу позиций О.О. Сухаревой, которая видит содержание принципа правовой определенности, как в точности, ясности и непротиворечивости системы права, так и в предсказуемости последствий применения права органами власти. Соглашаясь с последним, Т.М. Алексеева признает, что идея правовой определенности представляет собой многоаспектное понятие. Однако для целей исследования важно лишь такое проявление исследуемого принципа, как право на стабильность окончательных судебных решений и их исполнение (тем самым - в наличии вновь возвращение только к идее res judicata)^[73].

Анализируя понятие правовой определенности в практике Европейского Суда, Т.М. Алексеева акцентирует постановление по делу «Рябых против России»^[74]. Особую ценность этого акта исследователь видит в том, что именно в этом акте «Европейский Суд прямо указал, что правовая определенность предполагает уважение принципа res judicata, т. е. принципа окончательности судебных решений»^[75]. Из смысла этого тезиса делается вывод о том, что правовая определенность - исключительно res judicata^[76].

Но если правовая определенность - единственно res judicata, как непреклонно обосновывает Т.М. Алексеева, выходит, что, исследуемая правовая идея призывает к уважению самое себя (правовая определенность предполагает уважение правовой определенности). Иной правовой определенности, кроме - res judicata, как утверждает Т.М. Алексеева, ведь просто не существует. Или надо все же признать, что Европейский Суд (в т. ч. в указанном акте) видит в правовой определенности не только res judicata, но и содержательно более сложное, комплексное правовое явление.

В той же мере позиции Т.М. Алексеевой оказываются непрочными при анализе постановления Европейского Суда по делу «Величко против Российской Федерации»^[77]. Обращаясь к содержанию и итоговым выводам этого акта, автор делает вывод о том, что вопрос о силе принципа res judicata возник еще до вынесения решения по существу дела (на досудебном этапе - М.С.). Он же положительно разрешен ЕСПЧ в содержательной части анализируемого акта. Как следствие, Т.М. Алексеевой обосновывается вывод о том, что действие идеи правовой определенности распространяется не только на судебные решения, которыми заканчивается производство по делу (окончательные акты суда), но и на промежуточные правовые решения. В том числе те, которыми вопрос о виновности не решается, но которые влияют на личную ситуацию заявителя^[78].

Между тем, помнится, ранее указанным автором категорически утверждалось, что res judicata касается исключительно окончательных актов суда; причем акцентировалось, что это принципиальное, неотъемлемое свойство res judicata как (в целом и единственно) правовой определенности.

Вне обсуждения и аргументов Т.М. Алексеевой остался и тот факт, что в этом же акте ЕСПЧ прямо указывает на важную суть принципа правовой определенности, одна из сторон которого подразумевает, что законодательство должно быть предсказуемым (ясным, точным, не коллизионным) с точки зрения его применения и отвечать стандарту «законности», установленному Европейской конвенцией. И только второе значение этой идеи связано с принципом res judicata, ибо по смыслу ст. 6 Европейской конвенции, принцип правовой определенности, как утверждает ЕСПЧ, требует: если суды окончательно разрешили вопрос судебного спора, их решение не должно ставиться под сомнение. Отступления от данной идеи, принципиально подчеркивает ЕСПЧ, оправданы только при обстоятельствах существенного и непреодолимого характера^[79].

Обращаясь к анализу актов конституционного правосудия, Т.М. Алексеева последовательно приводит и анализирует те акты, в содержании которых Конституционный Суд РФ, действительно, связывает принцип правовой определенности с идеей res judicata^[80]. Закономерен и вывод: иного содержания в исследуемой идее не содержится в принципе. Между тем, не менее известны акты высшего органа конституционного правосудия России, где идея «правовая определенность» никак не связана с res judicata и раскрывается Конституционным Судом, к примеру, через определенность нормы закона и, как следствие, определенность наличествующего статуса заявителя.

Так, в постановлении от 27 мая 2008 г. № 8-П высшим органом конституционного правосудия сформулирована правовая позиция, в которой акцентируется внимание на необходимости соблюдения в законотворческой деятельности принципа формальной определенности закона, предполагающего точность и ясность законодательных предписаний^[81]; в постановлении от 5 февраля 2007 г. № 2-П идея правовой определенности констатирована как общеправовое начало, которое «предполагает стабильность правового регулирования и исполнимость судебного решения»^[82].

Таким образом, можно сделать следующие выводы. Однозначно воспринимая исследуемую идею как самостоятельный, фундаментальный принцип российского уголовно-процессуального права, вместе с тем следует признать, что, проявляя себя в качестве универсального общеправового начала, эта идея имеет существенные особенности в своем содержании применительно к той или иной отрасли российского права. Отчасти указанные особенности обусловлены предметом и методом правового регулирования, отчасти структурой и динамикой реализующихся правовых отношений. Вместе с тем, всегда в наличии неизменная основа этой фундаментальной идеи: формирование и обеспечение режима (состояния) правовой безопасности личности, общества, государства - как основы оптимального функционирования правового государства и гражданского общества. Соответственно, должны быть едины основные элементы содержания этой идеи, которые обязаны проявлять себя вне зависимости от отрасли права, предмета и метода регулирования, субъектов, объекта и содержания реализующихся правовых отношений. Отталкиваясь от анализа ранее приведенных позиций, как гипотезы к исследованию, констатируем наше внутреннее авторское убеждение относительно системы этих основополагающих элементов применительно к системе российского уголовно-процессуального права:

(1) идея (принцип) правовой определенности проявляет себя через потребность в стабильном правовом регулировании. Содержательно (как элементы идеи) указанная потребность раскрывается через:

относительную временную и смысловую стабильность текущего нормативного регулирования и основанного на нем процесса реализации правовых отношений (В.И. Анишина, И.С. Дикарев, Т.Н. Назаренко);

формальную определённость действующих правовых норм (Г.А. Гаджиев, М.Н. Дмитриев, С.В. Зайцев, С.В. Лущаев, О.О. Сухарева и др.);

ясность наличествующих прав и неизменность правового статуса лиц / участников правовых отношений (И.М. Евлоев, М.В. Пресняков), основанных на указанных нормах;

ясность и непротиворечивость в целом системы права (О.О. Сухарева); в том числе методически правильное иерархическое построение системы отраслевых источников права (Н.Н. Ковтун, М.В. Пресняков), позволяющее однозначно решать практические коллизии в конкуренции норм однородной или разной юридической силы;

(2) второй элемент идеи «правовая определенность» отражает потребность определенности динамики (применения) права. В этом аспекте исследуемая идея проявляет себя не только через властные акты применения права (индивидуальные нормативные правовые акты), но и через такие элементы содержания права, как правовая идеология, правовая политика, правосознание, установки публичных субъектов правовых отношений. Как следствие, акты объективации этой потребности проявляются через:

необходимое единство в понимании и применении одних и тех же норм как всеми судами судебной системы России (Г.А. Г аджиев, Н.Н. Ковтун), так и иными публичными участниками реализующихся уголовнопроцессуальных отношений;

критерии устойчивости судебных актов, в т. ч. объективируемых как прецеденты - образцы применения права, принимаемых в ходе уголовного судопроизводства, и, соответственно, стабильности складывающихся на их основе правоотношений и правовых состояний (С.В. Зайцев);

определенность иных индивидуальных нормативных правовых актов, реализуемых органами, действующими ex officio (М.В. Пресняков);

(3) третий элемент содержания идеи «правовая определенность» в уголовном судопроизводстве России отражается в сути и следствиях идеи res judicata. Как первое, так и второе выражены через окончательность и обязательность судебных решений вступивших в законную силу; их непоколебимость и исполнимость; через потребность того, чтобы участники соответствующих правовых отношений могли в разумных пределах предвидеть последствия актов применения права; быть уверенными в неизменности своего окончательно признанного судом статуса, изменение которого может быть допустимо лишь при наличии к тому исключительных и существенных к тому оснований, ставящих под сомнение саму суть и назначение статики и динамики права^[83].

В итоге:

(1) правовая определенность, как идея российского уголовнопроцессуального права, отражает потребность в стабильном правовом регулировании соответствующих правовых отношений; потребность в стабильности динамики данной отрасли права; потребность в стабильности окончательных актов суда и правовых состояний, установленных ими;

(2) правовая определенность, как необходимое (искомое) состояние российского государства и общества, есть реально наличествующий и стабильно обеспечиваемый режим оптимального функционирования личности, общества, государства по правилам правового государства и гражданского общества, обеспечиваемый средствами статики и динамики права, ясного, равного и единого для всех членом этого гражданского общества.