§ 5.2. Правовая определенность актов высших судебных инстанций России как необходимое условие оптимальности нормативного регулирования и единства правоприменительной практики
Даже самый беглый анализ постановлений Пленума Верховного Суда РФ дает основание к констатации вывода о том, что в содержательной части, принимаемых этим органом актов, весомо содержатся не только обобщения и разъяснения судебно-следственной практики, но и непосредственно нормативные предписания (нормы), не имеющие аналогов в действующем уголовно-процессуальном законе[693].
При этом большинство представителей российской доктрины не только не видят достаточных оснований для критики этих подходов, но и прямо указывают, что посредством указанной деятельности во многом «снимается» вопрос пробельности или несогласованности текущего нормативного регулирования, оперативно и эффективно разрешаются коллизии практической правоприменительной деятельности, обеспечиваются интересы и права участников уголовного судопроизводства России[694].
Тем самым, прямо или косвенно признаются правотворческая функция данного органа и нормативное значение отдельных его предписаний. Отметим и то, что указанное настолько давно и явно объективировано для российской доктрины и практики, что было бы напрасным занятием, как «простое» перечисление указанных «норм-разъяснений», так и приведение в виде «примеров» отдельных из них с надуманным и крайне лапидарным анализом. Ни первое, ни второе не прибавят ни достоверности, ни весомости, как отстаиваемым в данной работе позициям, так и пониманию сути и содержания правовой определенности российского уголовно-процессуального права, обеспечиваемой, в том числе посредством указанных актов. И, напротив, объективно порождают вопросы в доктрине и негативные коллизии в практике те «разъяснения-нормы», которые в принципе не согласуются не только с буквой и духом закона, но и с реальными потребностями судебноследственной практики или интересами частных заинтересованных лиц - участников процесса. Именно подобные акты, разрушая представление о должной правовой процедуре или о сути предоставленных прав и обязанностей, становятся дополнительным фактором, формирующим состояние неопределенности российского уголовно-процессуального права, отрицания ценности судейского правотворчества, его потенциальной созидательной роли.
О том, что пленум не всегда однозначен в сути своих предписаний, не раз указывалось в российской уголовно-процессуальной доктрине. Н.Н. Ковтун и Т.В. Трубникова[695], к примеру, указывали на двойственность позиций пленума в вопросе реального предмета проверки и оценки суда при реализации оперативного судебного контроля за законностью и обоснованностью применения мер процессуального принуждения (ст. 108 УПК РФ). Особо подчеркивалось, что пленум одновременно и запрещал суду входить в оценку доказанности причастности обвиняемого, подозреваемого к инкриминируемому деянию[696], и прямо указывал, что итоги подобной оценки - единственное основание законного и обоснованного применения указанной меры процессуального принуждения[697].
Несмотря на то, что эта неопределенность реального предмета проверки была, наконец, нивелирована в постановлении Пленума от 29 октября 2009 г. № 22[698], анализ текущей практики оперативного судебного контроля однозначно свидетельствует, что судьи все также почитают за благо не входить в обсуждение указанных фактов, исходя из годами апробированных и официально «одобренных» установок.
В том же неоднозначном контексте сформированы позиции пленума относительно понимания содержания конституционного принципа презумпции невиновности (ст. 49 Конституции РФ, ст. 14 УПК РФ), одним из следствий которого является констатация следующего факта: признать обвиняемого виновным в совершении преступления, а деяние, им совершенное, - преступлением, можно только обвинительным приговором, вступившим в законную силу. Незыблемость этой константы столь весомо и ясно закреплена в законе, российской доктрине и правосознании юридического сообщества, что, казалось бы, в принципе нет оснований для повторов в обсуждении ее. Тем не менее, пленум оказался не столь однозначен в этом вопросе.
В постановлении от 27 июня 2013 г. № 19 пленум, в частности, отмечает, что лицо, в отношении которого решается вопрос об освобождении от уголовной ответственности, считается совершившим преступление впервые, если предыдущий приговор в отношении него на момент совершения нового преступления не вступил в законную силу (подп.
«б» п. 2)[699]. Как представляется, все верно и легитимно. В реальности отсутствует приговор, вступив- ший в законную силу, юридически нет ни деяния, признанного преступлением, ни виновности лица, его совершившего.Принципиально иная позиция сформирована в постановлении Пленума от 27 июня 2013 г. № 21. Здесь пленум, с одной стороны, правильно утверждает, что принцип презумпции невиновности, предусмотренный положениями ч. 1 ст. 49 Конституции РФ, ст. 14 УПК РФ, п. 2 ст. 6 Конвенции, является одним из аспектов справедливого судебного разбирательства по уголовному делу. С другой, формирует предписание, по смыслу которого в судебном акте не должны использоваться формулировки, из содержания которых следовало бы, что то или иное лицо совершило преступление, тогда как в отношении указанного лица отсутствует вступивший в законную силу обвинительный приговор или постановление о прекращении уголовного дела по нереабилитирующему основанию1.
В этом случае, Пленум, напротив, рекомендует судам принять во внимание наличествующее постановление о прекращении уголовного дела по нереабилитирующим основаниям, что уже нивелирует суть презумпции невиновности и правовые следствия, из нее вытекающие. Какое из этих взаимоисключающих предписаний должно «отложиться» в правосознании судей, как истинная воля закона, оставим без обсуждения, так как (судя по практике), есть основания утверждать, что для каждой из разрешаемых в суде ситуаций сформировано «свое» понимание презумпции2.
Неопределенны позиции пленума и в вопросе о характере действий и решений суда применительно к ситуации, когда в ходе судебного разбирательства, назначенного к слушаниям по правилам гл. 40 УПК РФ, выясняются обстоятельства, препятствующие его рассмотрению в особом порядке; (например, наличие возражений на этот порядок со стороны потерпевшего). [700] [701] Согласно одним разъяснениям, суд обязан прекратить производство в особом порядке, и продолжить судебное заседание в общем порядке отправления правосудия (ч. Как видим, вновь отображаются два различных подхода к алгоритму действий и решений суда. Один из них, изначально коллизия, и, соответственно, не может быть реализован в практической сфере; второй - более согласован с общей системой правовых предписаний, регламентирующих деятельность суда первой инстанции. Несмотря на разные «временные параметры» указанных разъяснений, судебная практика, как императив к исполнению, восприняла именно оптимальные предписания пленума от 5 декабря 2006 г., а не позиции, изложенные в более «позднем» по времени постановлении пленума[705]. Налицо в предписаниях пленума и явные расхождения с буквой закона. Н.Н. Ковтун, к примеру, справедливо указывает на неоправданные новации пленума применительно к пониманию сути и целей применения залога как меры пресечения в российском уголовном процессе[706]. Несмотря на то, что по букве закона (ч. 1 ст. 106 УПК РФ) залог может быть обращен в доход государства лишь за нарушение тех обязательств, которые взяли на себя обвиняемый и/или залогодатель, пленум формирует дополнительные основания «правомерного» изъятия залога. К примеру, указывая, в том числе, на противодействие обвиняемого процессу расследования[707]. При этом судебная практика с большим «пониманием» и с редкой оперативностью отнеслась к подобному разъяснению пленума. Между тем, здесь явный случай негативного «судейского активизма», посредством которого истинная воля закона искусственно «корректируется» под интересы ведомственного «удобства» стороны обвинения. С позиций буквы закона вызывают вопросы и разъяснения пленума, связанные с более «правильным» пониманием предмета экстраординарной кассационной и надзорной проверки окончательных актов суда (гл. 47.1, 48.1 УПК РФ). В отличие от воли закона, где в качестве непосредственного предмета проверки и оценки суда указаны исключительно свойства законности указанных актов, Пленум, легализовал проверку фактической стороны приговора и его справедливости[708]. В итоге, как отмечают большинство из исследователей, в судах кассационной и надзорной инстанций Российской Федерации сформирована устойчивая практика к реализации предмета проверки именно в полном объеме. Естественно, в целях «обеспечения» интересов и прав потерпевшего и публичной правосудности итоговых судебных решений[709]. В состоянии несогласованности нередко объективируются и позиции Пленума и Конституционного Суда РФ по одному и тому же предмету. К примеру: по мнению пленума ч. 5 ст. 247 УПК РФ вполне допускает заочное рассмотрение уголовного дела в отношении подсудимого, находящегося в Российской Федерации и уклоняющегося от явки в суд[710]. Конституционный Суд отстаивает иные правовые позиции[711]. Федеральный закон от 27 июля 2006 г. №153-ФЗ, по мнению этого органа, был принят в целях противодействия терроризму и исполнения международно-правовых обязательств России в данной сфере. Соответственно, исключительно в указанных целях закон допустил возможность ограничения прав обвиняемого в совершении тяжких или особо тяжких преступлений на личное участие в судебном разбирательстве его уголовного дела, если он находится за пределами РФ и не был привлечен к ответственности по данному делу на территории иностранного государства. В этой связи нет правовых оснований для распространения предписаний ч. 5 ст. 247 УПК РФ на иные категории преступлений и дел, в том числе в контексте «удобства» указанной практики для судебных и следственных органов. Конституционный Суд, как уже отмечалось, относит явку с повинной к разновидности показаний[712]; Верховный Суд РФ - к иным документам.[713] Отсюда, различные правовые подходы относительно доказательственного значения фактических данных, изложенных в этом акте, в ситуации, когда данные сведения были получены в отсутствие защитника, а лицо, явившееся с повинной, в дальнейшем, отказалось от своих заявлений. По мнению Верховного Суда РФ, поскольку явка с повинной не есть легальная форма фиксации свидетельских показаний, к этому акту не применимы последствия отсутствия защитника у лица, явившегося с повинной (ст. 75 УПК РФ). Конституционный Суд не столь однозначен в этих подходах, и в одних случаях, по идее, «согласен» с Верховным Судом РФ, в других - категорически не приемлет подобного понимания права. Имеет смысл привести примеры подобных позиций: сведения, полученные от обвиняемого в ходе явки с повинной (в том числе при отсутствии защитника и отказе от этих сведений в дальнейшем), являются, по мнению этого органа, допустимым доказательством[714]; объяснения, данные лицом в ходе оперативно-розыскных мероприятий, в ходе любых следственных действий в отсутствие защитника (в случае дальнейшего отказа от них) являются недопустимым доказательством[715]; статья 142 УПК РФ не содержит нормативных положений, которые противоречили бы общим предписаниям УПК РФ, устанавливающим порядок доказывания по уголовным делам, в том числе и по ст. 75 УПК РФ, и отменяли бы обязательность их соблюдения при оглашении в ходе судебного следствия, сделанного заявления о явке с повинной[716]. Как видно, и здесь для каждого случая отправления правосудия у судей есть, по идее, «легитимная» база для оправдания своего усмотрения в вопросе выбора нормы, подлежащей применению для «правильного» разрешения спора. В итоге, проблема лишь в том, насколько указанный выбор найдет понимание у вышестоящих судебных инстанций, соответствуя «официальному» и реально актуальному курсу. Нет определенности и в вопросе о необходимости возбуждения уголовного дела в отношении новых лиц (подозреваемых, обвиняемых) или в отношении нового преступления, при условии, что в наличии уже есть возбужденное уголовное дело и реализуется предварительное расследование. В кассационном определении от 25 сентября 2006 г. по уголовному делу № 14-о06-29 Верховный Суд РФ признал несостоятельными доводы обвиняемого N. Последний возражал по факту того, что ему предъявлено обвинение как по тем составам преступлений, в отношении которых было возбуждено уголовное дело, так и по другим преступным деяниям, уголовное дело в отношении которых не возбуждалось[717]. В качестве оснований решения Верховный Суд РФ указал, что ни ст. 140, ни ст. 146, ни ст. 149 УПК РФ не устанавливают обязанности органов предварительного расследования выносить каждый раз новое постановление о возбуждении уголовного дела в случаях, когда по делу будет установлено совершение других преступлений лицом, в отношении которого возбуждено уголовное дело. В подобных случаях новое обвинение может быть предъявлено данному лицу и без вынесения дополнительного постановления о возбуждении уголовного дела[718]. Принципиально иные позиции высказаны Конституционным Судом РФ, по мнению которого: стадия возбуждения уголовного дела является обязательной; только с акта возбуждения дела начинается публичное уголовное преследование, которое обеспечивает не только легитимные процессуальные действия органов предварительного расследования и суда, но и процессуальные гарантии, в том числе право на защиту лица[719]; применительно к нормам ст. 171, 175 УПК РФ, регламентирующим институт привлечения в качестве обвиняемого и изменения/дополнения обвинения, указанное означает, что УПК РФ не содержит норм, позволяющих привлекать лицо в качестве обвиняемого, изменять или дополнять ранее предъявленное обвинение, по признакам которого уголовное дело не возбуж- далось[720]. Основания для формулирования этих конституционных правовых позиций усматривались в буквальном содержании норм ст. 140, 146, 153 УПК РФ. По смыслу последних при наличии достаточных данных, указывающих на признаки нового преступления или совершения преступления новым лицом, должно быть вынесено постановление о возбуждении уголовного дела, которое при наличии других уголовных дел о совершенных тем же лицом преступлениях может быть соединено с ним в одном производстве. Казалось бы, позиции определены окончательно. Тем не менее, у Верховного Суда РФ оказалось иное восприятие вышеуказанных норм. Какие позиции, в итоге, восприняла практика - отчасти уже комментировалось; какие считает правильными сторона защиты - оставим без комментария. Коллизионным для практики оказался вопрос о праве или обязанности суда к прекращению производства по делу при объективации оснований, предусмотренных нормами ст.ст. 24-28.1, 254 УПК РФ. Причем эта коллизия перманентно проявляет себя и применительно к стадии подготовки дела к судебному заседанию, и к стадии судебного разбирательства дела по первой инстанции. Конституционный Суд РФ, напомним, высказал достаточно определенные правовые позиции по этой проблеме. Несмотря на то, что нормы ст. 239 УПК РФ, по идее, позволяют суду принять решение о прекращении производства по делу по итогам предварительных слушаний, Суд указал, что с позиций законности и обеспечения прав заинтересованных лиц принятие такого решения может иметь место только по итогам всестороннего исследования доказательств по делу и выслушивании позиций сторон. Фактически, по итогам судебного следствия[721]. Пленум, напротив, обращает внимание судов, что «по результатам предварительного слушания судья может вынести постановление о прекращении уголовного дела и (или) уголовного преследования по основаниям, предусмотренным п. 3 ч. 1 ст. 24, ст.ст. 25, 28 и 281 УПК РФ, если обвиняемый против этого не возражает (ч. 2 ст. 27, чч. 1-2 ст. 239 УПК РФ)»[722]. Те же коллизионные подходы имеют место применительно к производству в суде первой инстанции. Анализ практики указывает на то, что если основание для прекращения уголовного дела обнаруживается во время судебного разбирательства в первой инстанции, суд: в одних случаях, применяет ч. 8 ст. 302 УПК РФ, т. е. завершает производство по уголовному делу по существу с вынесением обвинительного приговора и освобождением осужденного от наказания[723]; в других, немедленно прекращает уголовное дело (производство по делу) на основании ст. 254 УПК РФ[724]. В каждом из указанных случаев «правовая основа» подобного усмотрения вполне легитимна, так как основана либо на актах конституционного правосудия, либо на соответствующих разъяснениях пленума. О том, что определенность права и правовых состояний в этих вопросах явно отсутствует, свидетельствуют и последующие акты высшего органа конституционного правосудия и высшего органа судебной системы России. В соответствии с правовыми позициями, изложенными в Определении Конституционного Суда от 29 марта 2016 г. № 510-О: «проведение полноценного судебного разбирательства (в соответствии с ч. 8 ст. 302 УПК РФ, являющейся специальной нормой по отношению к общему правилу, предусмотренному ст. 254 УПК), направлено не только на обеспечение публичных интересов, но и на защиту интересов потерпевшего от преступления, а также самого подсудимого»[725]. Суд не обязан следовать воле подсудимого и прекращать производство по уголовному делу при установлении оснований, предусмотренных ч. 8 ст. 302 УПК РФ. В интересах и потерпевшего, и подсудимого провести полное судебное заседание, выяснить все обстоятельства уголовного дела и, уже по итогам судебного разбирательства, постановить приговор, либо полностью реабилитирующий подсудимого, либо констатирующий его виновность, но с освобождением осужденного от наказания[726]. Иных позиций придерживается пленум. К примеру, разъясняя, что «если суд первой инстанции при наличии оснований, предусмотренных п. 3 ч. 1 ст. 24, ст.ст. 25, 28 и 281 УПК РФ, не прекратил уголовное дело или уголовное преследование, то в соответствии со ст. 38921 УПК РФ суд апелляционной инстанции отменяет приговор или иное решение суда первой инстанции и прекращает уголовное дело и (или) уголовное преследование»[727]. Более того, «... если уголовное дело было незаконно возбуждено либо уголовное преследование незаконно продолжено вопреки наличию препятствовавших тому обстоятельств, составляющих такие основания, - например, истечение сроков давности уголовного преследования, - лицо имеет право на возмещение причиненного тем самым вреда»[728]. Из сказанного следует, как минимум, несколько значимых выводов. Во- первых, как Пленум Верховного Суда РФ, так и непосредственно судьи различных судебных инстанций (судов общей юрисдикции) в принципе не считают для себя обязательными ни правовые позиции высшего органа конституционного правосудия, ни в целом акты этого органа. И, как ранее отмечалось, с учетом норм ст. 120 Конституции РФ, однозначно закрепляющих самостоятельность и независимость власти судебной, несколько трудно упрекнуть их по сути этих подходов. Во-вторых, посредством несогласующегося «нормативного» регулирования создана легальная в целом основа для избирательного выбора и применения судом норм для каждого конкретного случая. При этом деятельность судей в целом «оправдана», ибо они на законных к тому основаниях могут апеллировать: (1) либо к высшей юридической силе актов конституционного правосудия (ст. 79 ФКЗ «О Конституционном Суде»); (2) либо к обязательности разъяснений высшей судебной инстанции; (3)либо к юридической силе судебного прецедента-эталона, в том числе рекомендованного в официальном обзоре, утвержденном Президиумом Верховного Суда РФ. Вместе с тем очевидно, что подобная «избирательность» в отправлении правосудия в принципе не согласуется, как с сутью и содержанием идеи правовой определенности, идеи верховенства права и нормативным назначением права (ст. 2 Конституции РФ), так и ролью суда в правовом государстве и обществе. Заинтересованные лица должны быть уверены в определенности исходных правовых предписаний, правовых состояний, предоставленных прав и обязанностей. Сама суть права отрицает процесс «угадывания», какая из правовых альтернатив будет избрана в качестве решающей при разрешении конкретного спора сторон, какая найдет «понимание» у вышестоящих судов, будет закреплена в качестве нормативного образца-прецедента. В этой связи актуальна потребность в создании оперативного и эффективного механизма согласования правовых позиций управомоченных субъектов официального толкования/разъяснения права (Конституционного Суда РФ, Верховного Суда РФ). Тем более что каждый из них объективирован как субъект «легального» правотворчества. Средством подобного взаимодействия могли бы, к примеру, стать объединенные заседания Пленума и «пленарные» заседания судей высшего органа конституционного правосудия, принимающие содержательно согласованные акты по наиболее коллизионным проблемам статики и динамики права. Однако это средство «формирования» оптимальности права реализуется не в полном объеме и не всегда в целях формирования режима правовой определенности в государстве и обществе. Свидетельством тому - итоги реформы по объединению системы арбитражных судов Российской Федерации с системой судов общей юрисдикции. Как известно, одной из основных целей реформы была необходимость обеспечения единых подходов к разрешению споров с участием, как граждан, так и организаций, а также споров с органами государственной власти и органами местного самоуправления. Потребность последнего была вызвана тем, что при создании системы арбитражных судов определяющей была идея тесного взаимодействия Верховного и Высшего Арбитражного судов Российской Федерации. Как декларировалось, именно они должны были стать мозговыми центрами судебной системы, призванными к обеспечению единообразия судебной практики, как в судах общей юрисдикции, так и в арбитражных судах в тех случаях, когда применяются и толкуются одни и те же законы. Весомым средством обеспечения единства должны были стать совместные постановления пленумов, посредством деятельности которых постепенно удалось наладить взаимодействие между двумя судебными системами. За период с 1992 по 2002 гг. было принято 12 совместных постановлений, в содержательной части которых были четко обозначены подведомственность судебных споров, компетенция каждой из ветвей судебной систе- мы[729]. Однако, начиная с 2005 г., казалось бы, наработанное взаимодействие в вопросах эффективного и единообразного отправления правосудия было сведено, на «нет». Между высшими судами, в лице их руководителей, проявилось серьезное соперничество за влияние и полномочия, сократился обмен информацией, перестали проводиться совместные заседания по спорным вопросам судебной практики, не признавались акты иной ветви судебной системы. Как следствие, единообразие в понимании и применении закона было практически нивелировано системой сугубо субъективных амбиций. Последнее, в свою очередь, не могло не сказаться на эффективности российского правосудия. Отсюда и цели новой реформы, итогом которой должны были стать единство правовых подходов в разрешении тождественных споров, гарантированное равенство заинтересованных лиц перед законом и судом, определенность судебного прецедента, их предсказуемость и соответствие не только закону, но и реальным потребностям личности, общества, государства. Обеспечить указанное в полной мере не получилось, в том числе по причине того, что сама идея об объединении судов, - как констатирует доктрина[730], продукт скорее политической реальности. Она не является следствием развития юридической мысли. В итоге известны примеры из практики функционирования уже «единого» Верховного Суда РФ. В частности, по вопросу о том, является ли злоупотребление правом при заключении сделки основанием для признания ее недействительной - в наличии оказалось два прецедента: а) по мнению Судебной коллегии по гражданским делам Верховного Суда РФ: злоупотребление правом не является основанием для признания гражданско-правовой сделки недействительной[731]; б) Судебной коллегией по экономически спорам, напротив, сформулирован вывод о том, что договор, при заключении которого допущено злоупотребление правом, подлежит признанию недействительным на основании ст. 10 и 168 ГК РФ по иску, оспаривающего такой договор лица, чьи права или охраняемые законом интересы он нарушает[732]. Искомую определенность права и правовых состояний в этом вопросе удалось обеспечить лишь посредством статуса и полномочий высшей судебной инстанции государства. Президиум Верховного Суда РФ поддержал Судебную коллегию по экономическим спорам, признав именно ее прецедент в качестве эталона применения права для этого конкретного случая[733]. Тем не менее, даже с учетом этого опыта, утверждать о наличии реально эффективного и оперативного механизма обеспечения единства судебной практики в Российской Федерации, как представляется, преждевременно. Во- первых, как резюмирует доктрина, достаточно трудно представить, как громоздкий Пленум и Президиум объединенного суда, в который входят судьи различной специализации, смогут обеспечить единство судебной практики. Это требует определенной специализации состава Президиума, возможно, образования специализированной его секции с определенной автономией[734]. Последнее, в свою очередь свидетельствует о необходимости изменений в ФКЗ «О Верховном Суде Российской Федерации», в принципе не регулирующий эти моменты. Во-вторых, искомой определенности права (судебной практики) пока не удается обеспечить даже по спорам, рассматриваемым в порядке уголовного судопроизводства, где, казалось бы, и опыт наработанный в наличии, и ресурсы в целом достаточны. Приведем примеры подобных коллизий. Достаточно сложным для понимания, к примеру, оказалось право сторон на обжалование в вышестоящий суд постановления судьи об отклонении замечаний на протокол судебного заседания. Доктрине и практике, в частности, известны следующие виды прецедентов/решений: «УПК РФ не предусматривает права участников процесса обжаловать постановление судьи по результатам рассмотрения замечаний на протокол судебного заседания»[735]; «постановление суда о рассмотрении замечаний на протокол судебного заседания в кассационном порядке обжалованию не подлежит, а разъяснение (нижестоящего суда - М.С.) ... о наличии у осужденного и его защитника такого права следует признать ошибочным»[736]; «никто из судей вышестоящего суда не присутствовал в зале судебного заседания при рассмотрении уголовного дела, вследствие чего судьи суда второй инстанции не знают и не могут знать о правильности/неправильности принесенных замечаний на протокол судебного заседания, вследствие чего они не вправе проверять существо принятого решения по рассмотрению замечаний на протокол судебного заседания»[737]; «замечания на протокол судебного заседания, поданные К., судьей рассмотрены с участием сторон и отклонены как необоснованные. При этом председательствующий учитывал и объяснения осужденного Щ. о том, что он, вопреки утверждениям Крюкова, не предлагал поставить перед присяжными заседателями вопрос о доказанности предварительного сговора на совершение преступлений»[738]; по делу в отношении Д., рассмотренному верховным судом Республики Татарстан, осужденным и адвокатом поданы замечания на протокол судебного заседания, которые судьей оставлены без рассмотрения. При кассационной проверке суд вышестоящей инстанции признал эти замечания не только правильными, но и влияющими на выводы о законности, обоснованности и справедливости приговора, постановленного в нижестоящей инстанции[739]. В итоге, как справедливо указывает А.С. Червоткин[740], в Верховном Суде РФ одновременно сформирована практика, согласно которой в одних случаях постановления судей, связанные с рассмотрением замечаний на протокол судебного заседания, не подлежат рассмотрению. В других, эти же замечания служили предметом проверки и оценки по их существу непосредственно в суде вышестоящей инстанции. В-третьих, указанные замечания послужили самостоятельным основанием для отмены постановленных актов суда[741]. Неоднозначны «нормативная база» и судебная практика в вопросах участия специалиста в уголовно-процессуальном доказывании (на стороне защиты) и доказательственном значении его итоговых актов (заключения специалиста). Так, в соответствии с правовыми позициями Конституционного Суда РФ, изложенными в Определении от 17 июня 2013 г. № 1003-О[742]: обвиняемый, его защитник имеют легальное право привлекать к участию в уголовном судопроизводстве выбранного ими специалиста; получить от специалиста заключение и представить его органам предварительного расследования и суду первой инстанции для приобщения к материалам уголовного дела в качестве доказательства (ч. 3 ст. 80, чч. 2-3 ст. 86 УПК РФ); следователь обязан включить указанного стороной защиты специалиста в список лиц, подлежащих вызову в суд (ч. 4 ст. 220 УПК РФ); по смыслу ст.ст. 58, 168 УПК РФ, определяющих порядок вызова специалиста для участия в процессуальных действиях, во взаимосвязи с ч. 2 ст. 159 и ч. 7 ст. 234 УПК РФ, предусматривающими основания для удовлетворения ходатайств сторон о собирании дополнительных доказательств, обвиняемому может быть отказано в удовлетворении ходатайств о допросе специалиста либо в приобщении к материалам дела его заключения, только если обстоятельства, которые могут быть установлены с их помощью, не имеют значения для дела. Таким образом, в соответствии с правовыми позициями высшего органа конституционного правосудия, единственный критерий неудовлетворения ходатайства стороны о приобщении заключения специалиста к материалам уголовного дела - относимость полученных сведений. В том же нормативном контексте изложены позиции Пленума Верховного Суда РФ от 21 декабря 2010 г. № 28: «...заключение и показание специалиста даются на основе использования специальных знаний и также, как заключение и показания эксперта в суде являются доказательствами по уголовному делу» (ч. 2 ст. 74 УПК РФ)[743]. Нужно отметить также, что позиции как высшего органа конституционного правосудия, так и непосредственно пленума в целом соответствуют нормам закона. И потерпевший, и обвиняемый вправе самостоятельно собирать и представлять в уголовный процесс непосредственно доказательства - без легализации их актом следственных органов или суда (п. 2 ч. 2 ст. 42, п. 2 ч. 2 ст. 47 УПК РФ). Позиции органов национальной юрисдикции вполне согласуются с актами международного правового характера; можно указать для примера на правовые позиции Европейского Суда по правам человека, изложенные в Постановлении от 27 марта 2014 г. по делу «Матыцина (Matytsina) против России» (жалоба № 58428/10)[744]. Сторона защиты запросила экспертное заключение у Независимой ассоциации российских психиатров, в котором были подвергнуты критике выводы экспертов, сформулированные в заключении №1170, и представила его в суд как письменное заключение специалистов. Однако суд категорически отказался рассматривать это заключение, полагая, что оно было получено в нарушение требований ст.ст. 58, 251, 270 УПК РФ. Суд первой инстанции констатировал, что по буквальному смыслу норм УПК РФ, «сторона не может по собственной инициативе и вне судебного разбирательства заказывать и получать суждение специалиста». ЕСПЧ, напротив, не усмотрел препятствий для приобщения этого письменного заключения специалистов[745], обоснованно указав, что ст. 251 и 270 УПК РФ к данной ситуации неприменимы. Они касаются исключительно личного опроса специалиста, а не исследования его письменного заключения. Статья 58 УПК РФ в буквальном ее толковании также не запрещает защите заказывать и получать письменные заключения специалистов. Как следствие, ЕСПЧ постановил, что в контексте экспертных доказательств правила допустимости не должны лишать сторону защиты возможности их эффективного оспаривания, в частности, путем представления или получения альтернативных заключений. Отказ в принятии и исследовании альтернативной экспертизы в качестве доказательства (при определенных условиях) может рассматриваться в качестве нарушения ст. 6 Конвенции. Несмотря на, казалось бы, выработанное единство нормативных подходов в актах столь высокого уровня, непосредственно судебная практика в судах общей юрисдикции Российской Федерации нарабатывает принципиально иные прецеденты-подходы: «суд обоснованно отказал защите в приобщении к материалам дела заключения специалиста И. как полученного вне рамок уголовно- процессуального закона»[746]; «из дела видно, что судом было принято и приобщено к материалам дела заключение специалистов, ... однако оно не исследовалось, поскольку получено адвокатом в рамках осуществления защиты»[747]; «в судебном заседании допрошен, вызванный защитой специалист А., который заявил, что судебно-медицинские эксперты не имели права проводить экспертизы без исследования трупа (т. 25 л.д. 185-187). Суд учел данное мнение и оценил его в совокупности с иными доказательствами по делу - показаниями эксперта Б., свидетеля С., заключений двух комиссионных экспертиз, в проведении которых участвовали высококвалифицированные эксперты, имеющие значительный стаж работы в области судебной медицины, ученые степени и звания. В связи с данным суд обоснованно отказал защите в приобщении к материалам дела заключений, сделанных специалистами А., Л. и П. по запросам защиты. ... Кроме того, данные заключения добыты вне рамок уголовного дела, не отвечают требованиям УПК РФ к основаниям и процедуре получения таких заключений»[748]. Если суммировать, то усмотрением судей фактически нивелированы нормативные предписания не только высшего органа конституционного правосудия или наднационального судебного органа (ЕСПЧ), но и разъяснения собственно Пленума Верховного Суда РФ (как утверждалось в ходе опроса, обязательные для исполнения по мнению 87% опрошенных судей). При этом достаточно трудно критиковать эти подходы и данную судебную практику, поскольку доктрине и судьям не менее известны знаковые позиции высшего органа конституционного правосудия, изложенные в определении «... по делу гр. Проня А.В.»[749]. В этом акте, напомним, Конституционный Суд РФ, напротив, категорически не признал доказательственное значение экспертизы, полученной стороной защиты в государственном экспертном учреждении и полностью опровергающее выводы экспертного заключения, подготовленного по инициативе следственных органов. Суть доводов Суда при этом свелась к констатациям, что экспертиза - столь специфическое следственное действие, что может назначаться исключительно инициативой следственных органов или суда, но никак не инициативой стороны защиты. Именно эти правовые позиции, как отмечено российской уголовнопроцессуальной доктриной[750], нивелировали и столь широко декларированную идею параллельного «адвокатского расследования» в уголовном судопроизводстве России, и зарождающиеся надежды стороны защиты на равенство процессуальных возможностей в вопросах доказывания. Они же, судя по достаточно известным и изученным закономерностям судебно-следственной практики, закрепились в качестве доминанты в правосознании и установках практикующих судей, «правильно» понявших истинные векторы публичной уголовно-процессуальной политики. В том же публичном аспекте надо оценивать еще ряд прецедентов, сформированных высшей судебной инстанцией Российской Федерации, и, на наш взгляд, не имеющих своих оснований ни в буквальной воле закона, ни в контексте обеспечения интересов и прав заинтересованных лиц. При подготовке дела к судебному заседанию стороной защиты заявлено ходатайство о признании ряда доказательств по делу недопустимыми. Соответственно, по делу назначены предварительные слушания (ч. 2 ст. 29 УПК РФ). Однако данное ходатайство судом по существу рассмотрено не было, так как уголовное дело было возвращено прокурору для устранения недостатков обвинительного заключения (ст. 237 УПК РФ). При новом поступлении этого дела от прокурора в суд, оно назначено к судебному рассмотрению без предварительных слушаний, несмотря на то, что выше указанное ходатайство стороны защиты не отзывалось. Проверяя указанное дело и приговор в суде кассационной инстанции, вышестоящий суд не усмотрел нарушений закона, указывая, что ходатайство стороны защиты об исключении доказательств без ущерба для дела может быть рассмотрено и разрешено непосредственно при рассмотрении дела по существу в суде первой инстанции[751]. Нет оснований для спора - может. Однако в наличии существенное нарушение закона и прав обвиняемого: дело назначено к судебному заседанию единолично судьей (гл. 33 УПК РФ), а не по правилам предварительных слушаний (гл. 34 УПК РФ) - при наличии законного к тому основания. Суд произвольным своим усмотрением изменил легальную процессуальную форму подготовки дела к судебному разбирательству на более «удобную», не столь обременительную. Как следствие, обвиняемый и в целом сторона защиты лишены комплекса процессуальных гарантий, призванных к обеспечению прав обвиняемого посредством процедур предварительных слушаний. Еще один пример. С обвиняемым заключено досудебное соглашение о сотрудничестве (гл. 40.1 УПК РФ). На предварительных слушаниях обвиняемый заявляет ходатайство о рассмотрении его дела судом с участием присяжных заседателей. Суд при назначении дела к судебному заседанию (гл. 33-34 УПК РФ) и в самом заседании игнорирует волю обвиняемого в этом вопросе, назначив дело к судебному заседанию в порядке гл. 40.1 УПК РФ. Все обращения стороны защиты к судам вышестоящих инстанций оставлены без удовлетворения. В качестве аргумента суды «солидарно» суммируют: с момента заключения досудебного соглашения о сотрудничестве обвиняемый добровольно и самостоятельно «выбрал» единственно возможную форму отправления правосудия - особый порядок (гл. 40.1 УПК РФ). Следовательно, последующее ходатайство обвиняемого о рассмотрении его дела с участием коллегии присяжных заседателей, изначально лишено правовых оснований[752]. Отчасти можно понять субъективную заинтересованность судей и, особенно, стороны обвинения в рассмотрении этого дела «по существу» в порядке гл. 40.1 УПК РФ. Тем не менее, субъективная заинтересованность и воля закона - вещи суть разные. Тем более что российской уголовнопроцессуальной доктрине и практике известны и принципиально иные позиции Верховного Суда РФ по этим моментам. К примеру, в случае изменения обвиняемым, внесшим ходатайство об особом порядке, при подготовке дела к судебному заседанию своей воли относительно порядка рассмотрения дела; при попытке оспорить доказательства или итоговые выводы следственных органов, изложенные в обвинительном заключении, по основным вопросам уголовного дела, суду следует исходить из того, что данные факты надо расценивать как отказ обвиняемого от заключенного соглашения. Соответственно, как форма рассмотрения дела по существу, так и иные правовые последствия такого отказа должны определяться соответствующими положениями УПК РФ, а не особенностями процессуальной формы, установленной для реализации досудебного соглашения о сотрудничестве (гл. 40, 40.1 УПК РФ). О том, что указанные выше подходы и в настоящее время имеют определяющее правовое значение, свидетельствуют позиции Президиума Верховного Суда РФ, предложенные в качестве эталонного образца в обзоре судебной практики за 2016 г.[753] Так, обвинительный приговор отменен ввиду существенных нарушений уголовно-процессуального закона, связанных с нарушением права обвиняемого на рассмотрение дела с участием присяжных заседателей. Основания: после ознакомления с материалами уголовного дела обвиняемый С. заявил ходатайство о проведении предварительного слушания, указав, что свою позицию относительно ходатайств, указанных в ч. 5 ст. 217 УПК РФ (в числе которых и право ходатайствовать о рассмотрении дела с участием присяжных заседателей) он намерен заявить в судебном заседании. После поступления дела в суд с обвинительным заключением, судьей вынесено постановление о назначении судебного заседания для разрешения вопроса о мере пресечения в отношении обвиняемого. Постановлением от 15 июня 2015 г. ходатайство обвиняемого С. о рассмотрении дела с участием присяжных заседателей оставлено без рассмотрения как заявленное на ненадлежащей стадии судебного разбирательства. В этот же день судьей вынесено постановление о назначении судебного заседания на 25 июня 2015 г. В постановлении указано: «оснований для проведения предварительного слушания по делу не имеется», «ходатайство обвиняемого о проведении по делу предварительного слушания без указания конкретных оснований, указанных в ч. 2 ст. 229 УПК РФ, удовлетворению не подлежит»[754]. Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РФ, рассмотрев уголовное дело по апелляционной жалобе осужденного, отменила приговор, и дело направила на новое судебное разбирательство в тот же суд иным составом суда, со стадии подготовки к судебному заседанию. Указанное решение мотивировано следующим: из материалов дела видно, что позиция обвиняемого по вопросу о составе суда была известна судье до назначения дела к слушанию по существу (ст. 231 УПК РФ). Оставив без рассмотрения ходатайство обвиняемого о рассмотрении дела с участием присяжных заседателей, заявленное в судебном заседании 15 июня 2015 г., и расценив его как «заявленное на ненадлежащей стадии судебного разбирательства», судья не учел положений ч. 1 ст. 120 УПК РФ, в соответствии с которой ходатайство может быть заявлено в любой момент производства по делу. Пункт 1 ч. 5 ст. 231 УПК РФ предусматривает, что ходатайство о рассмотрении дела с участием присяжных заседателей подсудимый не вправе заявить лишь после назначения судебного заседания. В данном случае ходатайство о рассмотрении дела с участием присяжных заседателей обвиняемым С. заявлено еще до назначения судебного разбирательства по существу дела, т. е. до вынесения судьей соответствующего постановления, в котором был определен состав суда по данному делу. Таким образом, в наличии существенное нарушение прав обвиняемого, по сути которого правосудие изначально не отвечает признакам справедливости. Но поскольку понятие справедливости во многом оценочное и зависит от конкретных установок суда по конкретному делу, судебная практика (субъективным своим усмотрением) перманентно являет, какой из вариантов, предложенных высшей судебной инстанцией, решений будет «справедливее» и «определеннее» для каждого конкретного случая. Не менее «сложными» для российской судебной и следственной практики оказались нормы закона, связанные с обеспечением интересов и прав обвиняемого при назначении и производстве экспертизы (ст. 195, 198 УПК РФ). Приведем, для примера, Кассационное определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РФ от 18 июня 2014 г. № 53-О14-9СП. Вышестоящий суд не усмотрел нарушений закона в том, что обвиняемые и их адвокаты были ознакомлены с постановлением о назначении экспертизы (ст. 195 УПК РФ) одновременно с итоговым заключением - при ознакомлении с материалами уголовного дела оконченного расследованием[755]. Доводы в обоснование правомерности подобной следственной практики при этом были сведены судом к следующему: при ознакомлении обвиняемых и их адвокатов с материалами уголовного дела, оконченного расследованием (ст. 215-218 УПК РФ), от последних не поступило ходатайств об отводе экспертов, постановке на разрешение экспертов дополнительных вопросов, признании указанных заключений экспертов в качестве недопустимых доказательств по делу; не было, соответственно, ходатайств о производстве дополнительной или повторной экспертизы и при рассмотрении дела по существу в суде первой инстанции (гл. 36-39 УПК РФ). В итоге, последующие кассационные доводы адвокатов к указанным нарушениям, как к основаниям отмены, изменения состоявшихся актов суда, не могут свидетельствовать о фактах реального нарушения прав обвиняемых (осужденных), а постановленные судебные акты, в том числе приговор, следует считать правосудными[756]. Трудно не согласиться с доводами высшей кассационной инстанции России, которая констатирует либо явное манкирование со стороны адвокатов своими процессуальными обязанностями, либо очевидное злоупотребление правом с их стороны. И в этом контексте ставить под сомнение правосудность решения суда кассационной инстанции, как бы, нет оснований. Вместе с тем, с позиций публичной законности, столь часто акцентируемой и столь инициативно отстаиваемой в итоговых актах кассационного и надзорного порядка отправления правосудия, те же правовые позиции и, как следствие, исследуемый итоговый акт не столь однозначны. Во-первых, они противоречат буквальной воле закона. И обвиняемый, и его защитник в императивном порядке должны быть ознакомлены с постановлением о назначении экспертизы именно до начала ее производства (ч. 3 ст. 195 УПК РФ). В столь же императивном порядке должны быть обеспечены дополнительные права обвиняемого, связанные с назначением и производством указанной экспертизы (ч. 1 ст. 198 УПК РФ). Воля закона при этом предельно ясна: исключительно этот порядок обеспечивает интересы и права обвиняемого при производстве экспертизы; позволяет ему быть активным участником этого важнейшего познавательного действия. И, напротив, произвольное лишение или ограничение указанных прав - существенное нарушение прав обвиняемого, в т. ч. (потенциально) в контексте законности итогового судебного акта. Противоречат эти подходы правовой позиции Постановления Пленума от 21 декабря 2010 г. № 28 «О судебной экспертизе по уголовным делам». Согласно последним, потерпевший и обвиняемый должны быть ознакомлены с постановлением о назначении экспертизы именно до начала ее производства, а если экспертиза была назначена до получения указанными лицами соответствующего статуса, то сразу после получения ими этого статуса (п. 9 постановления)[757]. Как видим, пленум также достаточно ясно и верно понимает ценность и практическую значимость установленной процедуры как для реального обеспечения интересов и прав обвиняемого, так и для итогов процесса доказывания. Тем не менее, как свидетельствуют закономерности текущей следственной практики игнорирование указанных прав обвиняемого, по факту, стало «обыкновением» для органов и лиц, ведущих уголовный процесс, а высший кассационный суд государства не только «попустительствует» им в этом, но и формирует судебные прецеденты - эталоны субъективного понимания и применения права. Правомерность последнего тезиса подтверждается и иными закономерностями практики отправления правосудия. К примеру: а) в рамках уголовного дела следователь с согласия руководителя следственного органа обращается в суд с ходатайством о разрешении получения сведений об абонентской активности в отношении неопределенного круга абонентов сети. По факту, мы имеем следующие виды итоговых решений суда (прецедентов - эталонов применения права): суд в удовлетворении внесенного ходатайства отказал, мотивируя свое решение тем, что получение указанных сведений в отношении неопределенного круга абонентов может нарушить их конституционные права и, следовательно, по закону недопустимо[758] [759]; суд разрешил получение указанной абонентской информации в отношении неопределенного круга лиц, так как данная информация имеет значение для дела и установления лица, совершившего особо тяжкое преступление . Между данными актами Московского городского суда интервал в несколько месяцев; какой из них истина и, соответственно, прецедент-эталон для дальнейшей судебной практики - конвенционально здесь не комментируется, так как оба акта в юридической силе и закономерности практики, видимо, пока формируются. Во всяком случае, резюмирующего постановления Президиума Верховного Суда РФ, в том числе предложенного практике в официальном обзоре, нам пока не известно; б) гражданин негласно осуществил (аудио-) звукозапись с криминальными угрозами, адресованными в его адрес, и добровольно представил данную запись следственным органам в качестве доказательства преступных угроз: позиции Конституционного Суда РФ: доказательство является недопустимым для процесса доказывания, так как оно получено вне установленных законом процедур и с нарушением права лица, чьи угрозы были записаны, на неприкосновенность частной жизни[760] [761]; позиции ЕСПЧ (№1): подобное доказательство является недопустимым для процесса доказывания, так как оно получено с нарушением прав лица на неприкосновенность частной жизни2; позиции ЕСПЧ (№ 2): в п. 276 постановления от 21 апреля 2011 г. по делу «Нечипорук и Йонкало против Украины» (жалоба № 42310/04) ЕСПЧ суд отметил недопустимость оставления без надлежащей оценки судом при разрешении дела по существу аудиозаписи переговоров обвиняемого со свидетелем, представленной им самим следователю[762]; позиции Верховного Суда РФ: запись является допустимым доказательством для процесса и предмета доказывания; нарушений при ее получении - нет, поскольку гражданин реализовал, предусмотренные ч. 2 ст. 23 Конституции права на защиту от преступных посягательств[763]. Как видно, и здесь в наличии обширное и в целом легальное поле для выбора итогового варианта разрешения спора, каждое из которых будет актом правового характера; следует лишь быть в русле «закономерности», официально одобряемой и реализуемой на данный конкретный момент; в) суд констатирует: возмещение морального вреда лицу, уголовное преследование в отношении которого осуществлялось в частном порядке (ч. 2 ст. 20 УПК РФ), но в дальнейшем было прекращено по реабилитирующим основаниям, производится: за счет средств частного обвинителя (ст. 1070 ГК РФ) и вне зависимости от вины причинителя вреда (частного обвинителя)[764]. В указанном случае возмещение морального вреда для реабилитированного носит безусловный характер, не возлагая на последнего ни бремени доказывания предмета и оснований иска, ни особых сложных процессуальных обязанностей; за счет частного обвинителя при наличии в его действиях полного состава гражданского правонарушения (ст. 1064 ГК РФ)[765]. В этом случае в качестве условий указанного возмещения, напротив, должны быть приняты во внимание: противоправность поведения частного обвинителя (потерпевшего); причинная связь между его действиями и наступившим вредом; последствия уголовного преследования; вина причинителя вреда. Отсюда и кардинальное перераспределение бремени доказывания предмета и оснований иска, дополнительные процессуальные обязанности для реабилитированного, которому, как свидетельствует текущая практика реализации института реабилитации (гл. 18 УПК РФ), нередко «легче» отказаться от подобного иска, чем добиться реальной защиты своих нарушенных интересов и прав. Можно и далее приводить примеры аналогичных коллизий, когда по одному и тому же предмету судебного спора в наличии либо система не согласующихся правовых предписаний, либо принципиально различных по сути и следствиям прецедентов, в том числе высшей судебной инстанции государства. Однако указанное вряд ли необходимо. Как реальное положение дел в сфере определенности динамики российского уголовно-процессуального права, так и все более формирующиеся закономерности в целом, представляется, очевидны. При складывающихся тенденциях практики право не отражает основные свои свойства: ясность, точность, стабильность и предсказуемость; обеспечение конституционных требований равенства и единства к аналогичным правовым ситуациям. Фактически, в сфере уголовнопроцессуального правоприменения в настоящее время в наличии перманентное состояние коллизии, по сути которой (в целом ряде случаев): нормативные постановления пленума не столько оперативно и эффективно восполняют пробелы и лакуны законодательных норм, сколько целенаправленно «формируют» динамику права в соответствии с субъективными установками вышестоящих властных субъектов об «истинной» сути и назначении тех или иных правовых предписаний. При этом изначально поддержанные весомым административным ресурсом именно эти установки становятся определяющими для судей при рассмотрении и разрешении конкретного дела или спора сторон, вне зависимости от истинной воли закона или нормативных толкований иных управомоченных органов государства; акты конституционного правосудия, официально предлагаемые как истинно-конституционные нормы, не являются императивом ни для формирования правовых позиций, объективируемых как официальное толкование пленума по фактически тождественному предмету познания, ни для собственно практики отправления правосудия в уголовном судопроизводстве России. В рамках последнего их применение избирательно и служит как «удобное» средство обоснования нужного решения к «нужному» случаю; судебные прецеденты высших судебных инстанций (по тождественному предмету отправления правосудия) нередко противоречат друг другу и, оставаясь «в юридической силе», формируют легальные в целом возможности для избирательного отправления правосудия. При этом фактически смысл последнего, в том, чтобы эти акты были официально «поддержаны» высшими судебными инстанциями, как эталон «актуального» на данный конкретный момент официального курса, ибо в правосознании судей игнорирование отдельных правовых предписаний (норм) и игнорирование официальных позиций вышестоящих судебных инстанций, ценности несоизмеримые в принципе. В этой связи говорить о подлинной независимости и самостоятельности власти судебной (особенно в низовых ее звеньях) можно разве что на уровне деклараций; в реальной сфере отправления правосудия - по данным вопросам судьи благоразумно предпочитают не дискутировать. И если применительно к исследуемым разъяснениям/толкованиям пленума суть проблемы видится лишь в соответствующем изменении правосознания и психологии судей, должных, наконец, себя осознать как самостоятельная и реальная власть в государстве и обществе, то применительно к роли и назначению судебного прецедента в правовой системе государства и общества - ситуация принципиально иная. Во-первых, в соответствии с п. 3.2 Регламента Верховного Суда РФ следует наполнить реальным содержанием и властным значением полномочия Президиума Верховного Суда РФ по проверке в порядке надзора вступивших в законную силу судебных актов[766]. Последнее, осуществляется не только в целях проверки правосудности окончательных актов суда и обеспечения тем самым интересов и прав заинтересованных лиц, интересов государства и общества, но и в социально и нормативно значимых целях обеспечения единства судебной практики и законности. Именно Президиум Верховного Суда РФ должен быть заявлен в качестве органа, обеспечивающего и контролирующего единство судебной практики (судебного прецедента) по тем проблемам уголовного судопроизводства России, где в наличии системно объективируются несогласующиеся акты судов нижестоящей инстанции. Официальные обзоры судебной практики, утверждаемые Президиумом Верховного Суда РФ, должны быть признаны в качестве публичного и непререкаемого источника динамики права - единого судебного прецедента[767]. Правовая основа указанного, в том числе в Постановлении Конституционного Суда РФ от 21 января 2010 г. № 1-П, в правовых позициях которого толкование закона высшими судебными органами - исходя из полномочий вышестоящих судебных инстанций по отмене и изменению судебных актов - является обязательным для нижестоящих судов[768]. Во-вторых, должен быть сформирован механизм реализации идеи единства судебного прецедента, единства и стабильности судебной практики и обеспечения, тем самым, правовой определенности в государстве и обществе. В случае официального изменения судебной практики по той или иной норме (системе норм) уголовно-процессуального права России - посредством формирования единого и общеобязательного судебного прецедента в акте Президиума - должна быть предусмотрена легальная в целом возможность для пересмотра тех (вступивших в законную силу актов суда), где подобная норма была применена иначе. Процессуальным механизмом подобного пересмотра должен быть признан порядок производства в порядке гл. 49 УПК РФ (контекст - «иные новые» для суда обстоятельства; п. 3 ч. 4 ст. 413 УПК РФ). Условия допустимости подобного пересмотра: (1) указание на возможность последнего непосредственно в соответствующем акте Президиума[769]; (2) категорический запрет для данного пересмотра «поворота к худшему»; (3) инициация пересмотра лишь теми лицами (представителями), чей интерес нарушен оспариваемым судебным решением; (4) возможность пересмотра лишь в пределах сроков давности уголовного преследования[770].