§ 3.1. Правовая определенность актов конституционного правосудия в системе нормативного регулирования уголовного судопроизводства России

Ещё в период своего становления конституционный судебный контроль оказался связан с целым рядом проблем, отражающих те или иные формы его проявления в сфере российского правотворчества и правореализации.

Не обнаружилось единства подходов и в оценке правовой природы, принимаемых Конституционным Судом итоговых актов, которые одновременно характеризуются российской доктриной и как непосредственно нормативные правовые акты (акты правотворчества, нормы)^[302], и как судебные прецеденты^[303], и как правовые констатации, и как решения преюдициального плана^{[304] [305], и как правовые презумпции. Достаточно известны также подходы к объединению указанных свойств в едином и желательно операциональном поня-}

2

тии .

Не менее широкое многообразие подходов и взглядов показала дискуссия о правовой сути не только итоговых выводов, сформулированных Конституционным Судом при разрешении спора, но и правовых позиций, высказанных в описательно-мотивировочной части принимаемых актов. Коллизионной «частностью» этого спора был и остается вопрос о правовом значении не только итоговых постановлений Суда, выносимых при разрешении спора по существу, но и «отказных» его актов, выносимых в форме определений. Особенно, тех из них, которые вынесены с «положительным содержанием» и формируют новые нормы, не имеющие аналогов в данной отрасли российского права^[306].

Более двух десятилетий для российской доктрины и практики неразрешенными остаются вопросы о юридической силе и общеобязательности правовых позиций, изложенных в резолютивной и мотивировочной части итоговых актов Конституционного Суда.

только постановление Суда является легитимным источником (формой выражения) права, и, напротив, определение лишено подобной юридической

силы^[307]; при этом постановление высшего органа конституционного правосудия обязательно целиком, а резолютивная часть представляет собой его концентрированный вывод^[308];

правовые позиции содержатся в мотивировочной части решения Суда и не тождественны с итоговым выводом, который обычно представлен лаконичной фразой, изложенной в резолютивной части решения^[309];

правовая позиция (норма) может содержаться не только в постановлении, но и в «отказанном» определении, которым Суд отказывает заявителю в принятии его обращения к рассмотрению по существу^[310].

Непосредственно для практической стороны уголовно-процессуального права России и правовых его отношений коллизионными оказались вопросы о характере взаимоотношений Конституционного Суда (через суть правовых позиций и итоговых выводов актов данного органа) с законодательной властью Российской Федерации и системой судов общей юрисдикции.

Наконец, исходной ясности (определенности) требуют подходы и выводы как о месте актов Конституционного Суда РФ в системе источников российского уголовно-процессуального права^[311], так и о стратегическом единстве (определенности) его правовых позиций и итоговых выводов по тождественному предмету разрешенного спора^[312].

Как рамки и задачи данной работы, так и предмет избранного анализа объективно не позволяют максимально скрупулезно и комплексно рассмотреть все грани и частности, озвученных выше проблем, сформировать «свою» систему подходов и выводов, призванных к «окончательному» их разрешению, и снятию тем самым негативных коллизий на практике. Да этого уже и не требуется, ибо доктрина, как представляется, достаточно «насыщена» в этих моментах.

Прежде всего, мы не считаем предметом дискуссии вопрос о характере деятельности Конституционного Суда. Российской доктриной в достаточной мере обоснован тезис о том, что по основной своей функции, цели деятельности, характеру защищаемых прав, предмету и пределам осуществления деятельности функционирование этого органа, связанное со специализированным судебным контролем, вполне укладывается в характеристики отправления правосудия^[313]. Не случайно, в этой связи, и достаточно устоявшееся в российской доктрине именование этого органа как «высшего органа конституционного правосудия». Несравненно больше дискуссий в доктрине и коллизий на практике вызывает вопрос о правовой природе актов высшего органа конституционного правосудия, которые принимаются по итогам рассмотрения спора. Т.Я. Хабриева обоснованно обращала внимание на то, что толкование Конституционного Суда относится к высшему уровню официального толкования; что его решения хотя и не имеют силы закона, но по многим параметрам такой силой обладают (ст. 79 ФКЗ «О Конституционном Суде»)^[314]. Развивая в дальнейшем это концептуальное положение, она же приходит к выводу о том, что фактически решения Конституционного Суда РФ являются нормативными предписаниями (нормами)^[315].

Не менее однозначно этот подход выражен в позициях В.В. Лазарева, который категоричен в константе о том, что решения Конституционного Суда РФ представляют собой полноценные источники российского права. Основы данной уверенности в суждениях автора, согласно которым постановления конституционного правосудия должны быть оценены, как акты федерального органа власти, которые носят нормативный характер. Они же принимаются в строго установленном законом порядке, а по формулированию правовых предписаний - приближаются к законодательным текстам (имея, правда, особенности в плане законодательной техники). Как и закон, эти акты содержат набор внешних атрибутов и, прежде всего, являются официально публикуемыми текстами. По юридической силе данные акты обязательны для своих адресатов и действуют непосредственно.

В.В. Лазарев, это полноценные нормы^[316].

Менее категоричны в этих моментах В.А. Савицкий и Е.Ю. Терюкова. Исследуя особенности судебного «правотворчества» Конституционного Суда и порождаемых им правовых предписаний, указанные исследователи не видят в итоговых актах этого органа признаков, столь широко анонсированной «полноценности», и достаточно сдержанно именуют их «своеобразными» нормами права или «квазинормами»^[317].

М.Н. Марченко, анализируя эти подходы, утверждает, что тем самым снимается острота спора, которая время от времени возникает по поводу того, создает ли высший орган конституционного правосудия новые нормы права, или же он исключительно (с позиций Конституции РФ) толкует и уточняет легально существующие нормативные предписания^[318].

Между тем указанный тезис явно ошибочен. И прежде всего в силу того, что как теория нормативности, так и система форм выражения российского права не включают в себя ни «квазинорм», ни «своеобразных», но, тем не менее, обладающих, по факту, максимальной юридической силой правовых предписаний, юридическая природа которых не определена в принципе. Кроме того, указание на «своеобразие» указанных норм не объясняет того, каким именно образом столь «своеобразные» акты нередко нивелируют предписания не только федеральных, но и федеральных конституционных законов или норм международного договора^[319].

Косвенным отражением этой полемики является неопределенность подходов к определению нормативной сути актов конституционного правосудия в правосознании судей.

Не менее известны и противники озвученных выше подходов, в принципе не допускающие отнесение итоговых актов Конституционного Суда ни к правотворческим актам, ни к судебным прецедентам, формирующим новые нормативные предписания^[321].

Можно привести, к примеру, позиции Б.С.

Несколько иные суждения приведены в иной работе, где Б.С. Эбзеев, с одной стороны, не признает исследуемые акты «имеющими нормативнорегулирующее значение, хотя фактически и являющимися таковыми»^[323].

Еще одной работе этот же автор категоричен в суждении, согласно которому Конституционный Суд однозначно «формирует конституционноправовую доктрину, предлагает свое понимание тех или иных положений Конституции РФ, которое «связывает» все иные органы государственной власти и других субъектов конституционно-правовых отношений, и тем самым фактически выполняет правотворческую функцию»^[324]. Правда, каким именно образом конституционно-правовая доктрина (по факту - система научных суждений, идей) «связывает» законодателя, органы государственной власти и заинтересованных участников публичных правовых отношений Б.С. Эбзеевым не поясняется.

С.В. Поленина, критикуя эти позиции^[325], указывает, что при подобном подходе акты конституционного правосудия по своей юридической силе оказываются значительно «выше» не только федеральных, федеральных конституционных законов и самой конституции, но и актов, принятых на всенародном референдуме. Однозначно и ее резюме по факту этих суждений: указанное не соответствует правовому государству и гражданскому обществу.

Признавая ценность этих суждений, которые нами вполне разделяются, особо отметим значимость того, что, по сути, С.В. Поленина ставит на обсуждение принципиально важный вопрос о реальной иерархии актов конституционного правосудия в общей системе источников российского права.

Однако для того чтобы верно ответить на этот исходный вопрос, необходимо изначально определиться в вопросах о том: какие именно части акта конституционного правосудия формируют новые нормы; равны ли эти части в своей юридической силе; не является ли названный акт в целом согласованной нормой, которая должна быть воспринята единственно в диалектике своего содержания и итоговых выводов? Указанная постановка вопроса вызвана тем, что, как уже отмечалось, в доктрине российского права, включая уголовно-процессуальную его составляющую, нет единства суждений в вопросе о том, какие именно части акта, вынесенного Конституционным Судом, следует считать источником права (предписанием/нормой), а какие не имеют подобной юридической силы.

Одни ученые, утверждают, что исследуемые акты в целом являются источником российского права. Правда, признавая при этом, что мотивировочная и резолютивная части постановления имеют разное правовое значение^[326].

Другие, выделяют само постановление-норму (его резолютивную часть) и так называемую правовую позицию Конституционного Суда, изложенную в описательно-мотивировочной части принятого решения^[327].

Столь же различно представлено в российской доктрине понимание правовых позиций Конституционного Суда. Последние одновременно характеризуются и как отношение к определенным правовым проблемам^[328], и как субъективная точка зрения судей данного органа, основанная на нормах права и правовой доктрине^[329], и как правовые выводы, идеи общего характера, правовые ориентиры^[330], и как логико-правовое обоснование выводов Суда^[331].

Кроме того, Г.А. Г аджиев, опираясь на английскую правовую доктрину, явно различает решающий довод, обязательный для других субъектов применения права (который собственно и образует правовую норму, заключенную в итоговом решении Суда), и другие части решения, которые в качестве источника права служить не могут^[332].

При исходном, заранее оговоренном условии этого автора^[333], что именно правовые позиции Конституционного Суда наиболее полно «совпадают» с решающим доводом, закономерен и вывод о том, что именно последние следует считать формой выражения российского права (предписанием-нормой). Кроме того, стоит подчеркнуть, что особая юридическая сила правовой позиции дает Г.А. Гаджиеву основание отождествлять ее с принципом права, и даже считать «живым, развивающимся конституционным правом»^[334].

Последний вывод субъективно выделим и усилим. Причина указанного в том, что со временем апелляции судей высшего органа конституционного правосудия и отдельных ученых к актам конституционного правотворчества, как к «живому и развивающемуся конституционному праву», все более трансформируются в фактически не подлежащую обсуждению правовую константу^[335]. Отсюда, разумеется, и «надлежащее» место в правовой иерархии для этой формы выражения «права».

Аналогичная неопределенность наблюдается в подходах Н.В. Витрука, в концепции которого правовые позиции Конституционного Суда, с одной стороны, наделяются юридической силой непосредственно конституционно- правовых норм, и, соответственно, уравниваются в юридической силе с Конституцией РФ. С другой стороны, они же, но применительно к юридической практике, имеют характер судебного прецедента, однако только по юридической силе, поскольку по своей природе они таковыми, напротив, не являют- ся^[336]. Как следствие, практически невозможно понять: чем именно, (каким правовым явлением) являются исследуемые правовые позиции.

Напомним и то, что в ходе дискуссии высказаны тезисы о том, что правовые позиции, выраженные в актах конституционного правосудия, во многом напоминают правовую доктрину, причем в прямом смысле этого слова^[337]. Они же оцениваются как своего рода правовые обыкновения, которые (по отдельным категориям дел) приобретают значение источников права^[338].

При всей познавательной ценности приведенных суждений, отметим, практически не обсуждается определяющий факт - о месте «конституционной доктрины» («правового обыкновения», «точки зрения судей») в системе форм выражения российского права. Между тем, указание на «своеобразие» этих источников, как ранее отмечалось, в принципе не снимает проблем в правилах практической конкуренции исследуемых «норм» с иными формами выражения российского права^[339]. Тем более что при обращении к практике высших судебных инстанций России тезис о «нормах живого конституционного права» с высшей юридической силой и прямым действием, как выяснилось, воспринимается не всегда^[340].

Интересен генезис подходов к «решению» этой проблемы со стороны непосредственно Конституционного Суда РФ^[341].

На первом этапе, апеллируя единству описательной и резолютивной частей вынесенного итогового акта, Конституционный Суд сформулировал тезис о том, что для субъектов правовых отношений обязателен не только итоговый вывод акта конституционного правосудия, «но и система аргументации, приводимая в его обоснование и называемая законом правовой позицией Конституционного Суда РФ»^[342].

Особой критики этой кардинальной новации ни законодатель, ни доктрина в целом не предложили. Как следствие, Конституционный Суд расширил свои «притязания». В одном из последующих актов был обоснован тезис о том, что «правовые позиции, содержащие толкование конституционных норм либо выявляющие конституционный смысл закона, ... обязательны для всех государственных органов и должностных лиц»^[343]. Причем обязательны именно как предписания-нормы настолько значимой юридической силы, как и сама Конституция Российской Федерации.

Должной реакции органов государственной власти вновь не последовало. Конституционный Суд «уверенно» перешел к закреплению безусловной императивности своих доктринальных конструкций, уже официально отстаиваемых как «живое конституционное право» высшей юридической силы^[344].

Посредством данных подходов, как отмечает Е.А. Лукьянова, оказалась фактически разрушенной теория нормативности российского права, признаваемая в качестве аксиомы законодателем и большинством участников правовых отношений. В системе российского права императивными, имеющими высшую юридическую силу нормами явочным порядком «объявлены» пространные юридические суждения членов Конституционного Суда «на тему», представляющуюся истиной большинству судей этого органа^[345].

Причем истиной, как выяснилось, носящей нередко достаточно ограниченный темпоральный характер. Несмотря на то, что решения Конституционного Суда не выступают объектами контроля (отмены / изменений) со стороны иных органов государственной власти России и не могут быть преодолены повторным принятием оспоренного отраслевого закона, они могли быть пересмотрены самим Конституционным Судом. В частности, презумпция истинности правовой позиции Конституционного Суда, высказанной в итоговом акте, могла быть опровергнута при наличии серьезных сомнений в ее обоснованности. Как следствие «Суд, рассматривая на пленарном заседании другое дело, вправе изменить позицию на ту, которая, по его мнению, в большей мере отвечает современному уровню правового регулирования»^[346].

Из изложенного следуют, как минимум, следуют два определяющих вывода. Во-первых, правовые позиции акта конституционного правосудия, по факту, зависят не от тех или иных норм Конституции РФ, истинно познанных Конституционным Судом, а от текущего «уровня правового регулирования». Во-вторых, не изменение нормативного содержания конституции, не изменившиеся общественные отношения и не коллизии правоприменения, а лишь субъективные сомнения судей высшего органа конституционного правосудия о соответствии их правовой позиции «более современному уровню правового регулирования» могли быть объективированы в качестве единственных оснований для изменения/отмены еще недавно столь незыблемых «живых конституционных норм». Со временем, правда, убежденность в истинности сформированных правовых позиций, видимо, утвердилась настолько, что, посредством изменения нормативного регулирования деятельности высшего органа конституционного правосудия, было принято решение отказаться как от пленарных заседаний Конституционного Суда, так и от любых попыток к пересмотру состоявшихся «конституционных» правовых констатаций. В действующей регламентации легального механизма к исправлению явных противоречий в правовых позициях Конституционного Суда РФ по однородному предмету конституционной проверки ФКЗ «О Конституционном Суде» уже не содержит^[347].

При этом в процессе закрепления этой константы не были приняты во внимание ни обоснованные сомнения российской доктрины в столь широко признаваемой «безошибочности» итоговых актов Конституционного Суда^[348], ни обращения к европейской практике отправления конституционного правосудия, предусматривающей механизмы коррекции итоговых актов специализированного конституционного контроля^[349].

В контексте столь отмечаемой в доктрине и практике истинности правовых позиций высшего органа конституционного правосудия, стоит обратиться, к примеру, к суждениям одного из бывших судей этого органа, прямо констатирующего «личностную» специфику официального толкования конституционных норм. Последняя, как отмечает Г.А. Гаджиев, выражается в том, что герменевтика всегда предполагает участие человека, а значит, и определенный субъективизм при появлении итоговых представлений^[350]. Насколько этот субъективизм, в том числе отраженный в актах конституционного правосудия, должен быть охарактеризован и воспринят как непосредственно «живое конституционное право» России, остается без обсуждения.

Еще более определенно в этих моментах высказывается В.О. Елеон- ский. Понимая правовую позицию как этап познания конституционной нормы, этот ученый в итоге приходит к суждению, что различное понимание одной и той же конституционной нормы по различным делам свидетельствует о продолжающемся процессе ее познания. Соответственно, итоговая правовая позиция Конституционного Суда РФ - это не сама (познанная - М.С.) конституционная норма, а то или иное субъективное прочтение ее смысла^[351]. Причем прочтение, которое может вполне измениться (...по мере нового познания или по мере изменения «уровня правового регулирования»).

Разделяя эти подходы, А.А. Малюшин делает вывод о том, что именно представление о практике конституционного судебного правотворчества, как

0 нарастающем процессе познания нормы, позволяет объяснить, почему по одному и тому же вопросу (предмету конституционной проверки) с течением времени может быть несколько последовательно выраженных правовых позиций высшего органа конституционного правосудия^[352].

По поводу декларируемой последовательности - пока воздержимся от приведения достаточно известных примеров, столь же последовательно опровергающих указанный тезис^[353]. Напротив, в вопросах нередко кардинального различия правовых позиций («живого конституционного права») по одной и той же нормативной проблеме, которое якобы вполне «объясняется» степенью познания конституционной нормы, возразим принципиально. Изложенное, как минимум, дает основание для системы не только взаимосвязанных, но и методологически определяющих выводов по сути этой формы выражения права и ее «места» в правовом регулировании.

Во-первых, и ученые и судьи Конституционного Суда не отрицают личностный субъективизм в процессе осуществления конституционного правосудия. Именно он, поддержанный большинством судей высшего органа конституционного правосудия, провозглашается истиной, которая непосредственно в юридической плоскости предстает нормами «живого конституционного права».

Во-вторых, объективация итоговой правовой позиции Конституционного Суда, как этапа познания конституционной нормы, в принципе не отрицает того, что на ином этапе (... при иных исходных условиях), та же конституционная норма будет «познана» принципиально иначе; как следствие, проявляется в виде нормы еще «более живого» конституционного права.

В-третьих, методологически значимо суждение, согласно которому правовая позиция - это не собственно конституционная норма, а «то или иное понимание ее смысла». Именно субъективные смыслы (а не нормы Конституции РФ) предлагают воспринимать и оценивать как непосредственно «живое конституционное право». Ну а поскольку субъективные смыслы в процессе познания закономерно могут меняться (познание - оно развивается), нет ни малейшей проблемы для статики и динамики права в кардинальном изменении векторов при констатации сущности той или иной нормы Конституции РФ. Естественно, нет проблемы и в том, что непосредственно нормы Конституции РФ при этом вообще не менялись в своей исходной юридической сути; смыслы то на данный момент - изменились. Отсюда, как представляется, правомерна постановка проблем:

во-первых, насколько оправдано и методически верно считать непосредственно нормами высшей юридической силы субъективные смыслы перманентно изменчивого познания, осуществляемого Конституционным Судом РФ;

во-вторых, насколько эти субъективные смыслы согласуются с правотворческой функцией непосредственно представительных государственных органов, с констатациями о высшей юридической силе правовых позиций, с определением субъективных познавательных смыслов в качестве доминанты легальных источников российского уголовно-процессуального, права.

В контексте тех же вопросов коллизионной в правоприменении оказалась проблема о характере взаимоотношений высшего органа конституционного правосудия и непосредственно законодателя. При анализе актов конституционного правосудия формируется убеждение, что Конституционный Суд в принципе «не может» определиться в этом вопросе. В одних актах, формулируя правовые позиции, он прямо указывает на то, что не может подменять законодателя в спорном вопросе и «навязывать» высшему представительному органу государства необходимый вариант разрешения нормативной коллизии. В других актах Конституционный Суд, напротив, в императивных формулировках предписывает российскому законодателю принять необходимые меры; к примеру, необходимые нормативные акты, в том числе в сроки, непосредственно установленные Судом. В-третьих, отказывает в разрешении возникшей коллизии по существу, мотивируя это тем, что в «портфеле» законодателя уже имеется соответствующий законопроект.

Между тем, как правильно пишет С.В. Поленина при любых условиях Конституционный Суд «не должен подменять законодателя, а тем более связывать его обязательными установками о путях решений той или иной проблемы в процессе конституционного толкования^[354]. Более того, чтобы развеять сомнения в сути своих подходов, она считает необходимым еще раз подчеркнуть, что считает неосновательными любые попытки поставить Конституционный Суд РФ над российским парламентом^[355].

С ней полностью солидарен В.В. Лазарев, также констатирующий, что объективно «нуждаются в корректировке формулировки тех решений Конституционного Суда РФ, в которых содержатся апелляции к Федеральному Собранию Российской Федерации и его первой палате. Г осударственная Дума РФ не может ущемляться в своем суверенном праве творца законов»^[356].

Исходя из предписаний ст. 10 Конституции РФ, закрепляющей независимость и самостоятельность каждой из ветвей государственной власти, казалось бы, указанные выше суждения - единственно возможная константа о предмете ведения законодателя и власти судебной. Тем не менее, Конституционный Суд инициативно «взял на себя труд» сформировать иные позиции в этих вопросах. При этом наиболее остро суть «разногласий» проявила себя в центральном вопросе спора: об управомоченных субъектах легального толкования нормативных правовых актов.

Запрещая Г осударственной Думе РФ не только толкование, но и разъяснение смысла принятых ею законов, Конституционный Суд сформировал однозначную правовую позицию, согласно которой Конституция РФ не содержит нормы, допускающей разъяснение или официальное толкование федеральных законов палатами Федерального Собрания РФ. В законотворческом процессе, как резюмирует Суд, участвуют не только Государственная Дума, но и Совет Федерации и Президент России. Следовательно, изначально нет оснований к тому, чтобы официальное толкование законов осуществлялось лишь одним из участников общего законодательного процесса^[357].

Как следствие, уяснение «истиной» сущности закона, в том числе на предмет его соответствия как непосредственно Конституции РФ, оказалось в ведении исключительно Конституционного Суда РФ. Со временем, не менее веско были обоснованы позиции, согласно которым «в известном смысле, обеспечивая верховенство Конституции - акта, принятого всенародным голосованием, Конституционный Суд РФ является выразителем и носителем власти народа»^[358]. Исключительно в соответствии с делегированной «властью народа» и по праву единственного «хранителя» Конституции РФ, указанный Суд со временем предпринял ряд весомых шагов к максимальному расширению предмета своего ведения^[359].

Постановлением от 5 июля 2001 г. № 11-П Конституционный Суд признал за собой легальное право конституционной проверки постановлений Государственной Думы РФ об амнистии, поскольку и по своему уровню, и материально-правовому содержанию эти акты могут быть приравнены к принимаемым Государственной Думой РФ законам^[360].

В Постановлении от 27 января 2004 г. № 1-П сформулирована правовая позиция о том, что предметом проверки в связи с жалобами граждан могут быть постановления Правительства РФ, при условии, что имеет место прямая нормативная связь подзаконного акта с федеральным законом^[361].

В Определении от 4 марта 2004 г. констатировано, что на предмет конституционности по жалобам граждан могут проверяться и иные подзаконные акты, если отсутствует федеральный закон, который должен регулировать данные правоотношения^[362].

«Не изменил» себе Суд и в разрешении коллизии, связанной с неоднозначностью подходов о правомочии этого органа к реализации проверки международного договора, ратифицированного Российской Федерацией^[363]. Нормативным следствием, высказанных в этом контексте позиций, стал ФКЗ от 14 декабря 2015 г. № 7-ФКЗ.

Последний, напомним, подтвердил «правомочие» Конституционного Суда к проверке положений международного договора межгосударственного характера^[364]. Однозначно признавая исключительно за собой указанное спорное право^[365], Конституционный Суд РФ одновременно констатировал свое суверенное право быть гарантом не только Конституции РФ, но и национальной безопасности государства, а равно незыблемой его суверенности.

Для «полноты картины» осталось немного. К примеру, инициативно «прислушаться» к суждениям профессора Ю.К. Якимовича и доцента Т.В.

Трубниковой^[366], и однозначно констатировать свое суверенное право к проверке такой формы выражения права, как общепризнанные принципы и нормы международного права. Естественно с последующими императивными констатациями к Генеральной Ассамблее ООН и в целом к мировому сообществу, о приведении их в соответствие с Конституцией РФ и правовыми позициями высшего органа конституционного правосудия России.

Аналогичной определенности нет в вопросе о роли и назначении в правовом регулировании определений высшего органа конституционного правосудия. С одной стороны, все решения по существу вопросов, перечисленных в ст. 71 ФКЗ «О Конституционном Суде ...», оформляются исключительно в форме постановлений. По смыслу ст. 79 Закона решения органов, основанные на актах или их отдельных положениях, признанных постановлением неконституционными, не подлежат исполнению и должны быть пересмотрены в установленных федеральным законом случаях.

Вместе с тем, в практической сфере, массово применяются определения Конституционного Суда, в правовых позициях которых отражены принципиально новые нормы для уголовного судопроизводства России. Так, в ряде определений прямо сформулированы требования к соответствующим государственным органам о пересмотре правоприменительных решений, касающихся заявителей (определение от 19 мая 2009 г. № 576-О-П^[367], определение от 11 июля 2006 г. № 406-О^[368]; и др.).

Нередки также примеры, когда Суд выносит определения, согласно которым осуществляется прямое конституционно-правовое толкование той или иной нормы. При этом в резолютивной части этого акта констатируется, что «для разрешения поставленного заявителем вопроса не требуется вынесение итогового решения в виде постановления» (определение от 10 февраля 2016 г. № 226-О^[369]; определение от 10 февраля 2016 г. № 215-О^[370]; определение от 5 ноября 2004 г. № 361-О^[371])^[372].

Наконец, по тексту работы неоднократно указаны факты, когда именно определением Конституционного Суда в нормативную ткань уголовного судопроизводства России введены такие нормы-гарантии личности или эффективного отправления правосудия, которые не могут быть проигнорированы в ходе уголовно-процессуальной деятельности, в том числе, под угрозой утраты легитимности ее результата. Как показывает анализ итоговых актов, принятых судами общей юрисдикции, вышеназванные позиции так же императивно учитываются судами при отправлении правосудия.

Президиум Верховного суда Республики Мордовия, к примеру, ссылался на определение Конституционного Суда РФ^[373], предоставляющее заявителю право на ознакомление с материалами проверки по ст. 144 УПК РФ¹.

В кассационном определении суда Чукотского автономного округа^{[374] [375]} наличествует ссылка на определение Конституционного Суда РФ, разъясняющее правила о допустимости применения аналогии закона в уголовном судопроизводстве России^[376].

В этой связи, несмотря на неопределенность доктрины в этом вопросе, мы исходим из факта, что определения Конституционного Суда - полноценные источники российского уголовно-процессуального права. При этом они не должны и не могут быть исключены из средств текущего нормативного регулирования, так как это существенно снизит стандарты правовой и судебной защиты, что вступает в коллизию с нормами ст. 2 Конституции РФ.

В последние годы объективировали себя также проблемы, связанные с констатациями реальной беспристрастности и объективности Конституционного Суда РФ в связи с разрешением того или иного запроса, отнесенного к ведению этого органа. Напомним, одним из наиболее принципиальных вопросов при разработке ФКЗ № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде ...» был вопрос о деполитизации, как непосредственно процесса осуществления конституционного правосудия, так и сути его итоговых актов^[377].

В качестве социально значимой цели виделось формирование такого порядка функционирования этого конституционного органа, при котором, вне зависимости от предмета проверки, были бы созданы непреодолимые барьеры на пути втягивания Суда в политику. Декларировалось, что тем самым удастся исключить практику принятия «невзвешенных», неправовых по форме решений. По идее, решение этой задачи нашло свое закрепление в ч. 3 ст. 3 ФКЗ «О Конституционном Суде...», в соответствии с которой в ходе отправления конституционного правосудия Конституционный Суд РФ решает исключительно вопросы права^[378].

Анализируя суть указанной нормы, А.А. Петров, к примеру, пишет о том, что это положение «исключает обоснование решений Конституционного Суда РФ аргументами политического, экономического, социального характера, а также соображениями целесообразности»^[379]. Однако практика конституционного правосудия содержит иные примеры. Свидетельством тому обоснование правовых позиций Конституционного Суда, изложенных в Постановлении от 14 июля 2015 г. № 21-П «По делу о проверке конституционности положений статьи 1 Федерального закона “О ратификации Конвенции о защите прав человека и основных свобод и Протоколов к ней”»^[380].

Большинство выводов этого акта и правовых позиций, их «обосновывающих», сформулированы не на нормах Конституции РФ, а на аргументах далеких от сферы правовой действительности. Подтверждением справедливости этого вывода является негативная оценка этого акта Советом Европы^[381].

Последний, напомним, однозначно показывает явную политизированность, как выше указанного акта российского конституционного правосудия, так и последовавших за ним изменений и дополнений непосредственно ФКЗ № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде. »^[382].

Как следствие, надо задаться вопросом, насколько текущие правовые позиции в принимаемых в последние годы актах Суда, действительно, находятся в сфере действия права. Г де гарантии того, что они не отражают лишь «судейские» субъективные смыслы познания конституции, в том числе «в условиях военной суровости», которые, выступая симулякрами права, на деле не имеют ничего общего ни с нормативным содержанием конституции, ни с предметом беспристрастной конституционной проверки?

Как видим, практически по каждой проблеме, связанной с функционированием Конституционного Суда РФ, нет не только исходной определенности российской доктрины и практики, но даже достаточно устоявшейся системы итоговых суждений и выводов. Системы, которая позволила бы на должном теоретическом уровне сформировать ряд согласованных понятийных подходов к точному пониманию сути такого правового явления, как акты конституционного правосудия. Закономерен и вывод о том, что эта форма явления права не всегда в состоянии быть не только эффективным средством обеспечения режима правовой определенности и минимизации негативных коллизий, но и сама, по факту, объективирована, как достаточно сложная коллизия статики и динамики российского уголовно-процессуального права.