§3. Базис и надстройка: социолого-правовая трактовка
Базис и надстройка - основополагающие понятия исторического материализма, сыгравшие заметную роль в развитии социолого-правового знания. Социологическая наука изначально ставила себе целью исследовать общество как систему явлений, функционально связанных между собой.
В позитивистской социологии пик данного стремления наблюдается в органицизме, где, опираясь на биологизм и натурализм, была предпринята попытка установить тождество между органической природой и обществом. Довольно быстро, уже к концу XIX в., стала видна ограниченность данного подхода, выводы, на нем основанные, страдали примитивизмом и вульгарностью. Исторический материализм, напротив, предложил модель, показывающую общество как тонкий и чрезвычайно сложный организм, где материя и сознание, материальное производство и духовная культура, взаимно обусловливая и дополняя [410] [411] друг друга, представали в качестве единой системы. Многие позитивисты и кантианцы, признав огромные преимущества марксизма перед органицизмом, оказались под влиянием исторического материализма, ходя подчас это влияние проявлялось опосредованно. Так, с точки зрения М. Вебера, формационный подход, оторвав надстройку от базиса, внес в социологию дуализм природы и духа. Вместе с тем его собственная концепция, нацеленная на установление связи протестантской этики с буржуазной экономикой, отталкивалась от формационной методологии. Р. Штаммлер, рассматривая право как основу хозяйства, также во многом шел от Маркса. Конструкция немецкого юриста - идеалистическая, но сам ее каркас навеян формационной типологией. Штаммлер критикует формационный подход, но в выстраивании своей теории отталкивается именно от него. Оригинальность здесь значительно ниже, чем у Маркса.Одним из первых марксистов, который дал социологическую трактовку формационному подходу, был В.И. Ленин. Он выделяет две черты исторического материализма, которые, с его точки зрения, позволили социологии стать подлинной наукой.
Во-первых, признание производственных отношений в качестве базовых дало возможность взглянуть на развитие общества и его политико-правовых форм как на естественноисторический процесс. «До сих пор, - рассуждает Ленин, - не умея спуститься до простейших и таких первоначальных отношений, как производственные, социологи брались прямо за исследование и изучение политико-юридических форм, натыкались на факт возникновения этих форм из тех или иных идей человечества в данное время - и останавливались на этом; выходило так, что будто общественные отношения строятся людьми сознательно. Но этот вывод, нашедший себе полное выражение в идее о Contrat Social (следы которой очень заметны во всех системах утопического социализма), совершенно противоречил всем историческим наблюдениям»[412]. На самом деле, утверждает русский марксист, массы бессознательно подлаживаются к общественным отношениям, не имея представления об их объективном характере. Общественноэкономические формации и соответствующие им политико-правовые формы сменяют друг друга не вследствие сознательно-волевых установок людей, а в силу логики экономического развития. Во-вторых, «материализм дал вполне объективный критерий, выделив производственные отношения, как структуру общества, и дав возможность применить к этим отношениям тот общенаучный критерий повторяемости, применимость которого к социологии отрицали субъективисты. Пока они ограничивались идеологическими общественными отношениями (т.е. такими, которые, прежде чем им сложиться, проходят через сознание людей), они не могли заметить повторяемости и правильности в общественных явлениях разных стран, и их наука в лучшем случае была лишь описанием этих явлений, подбором сырого ма-териала»430. Введение категории общественно-экономической формации, предложившей производство и обмен в качестве надежной исследовательской основы, позволило перейти от описательности к «строго научному анализу».
Научный характер формационного подхода почти не вызывает сомнений: он действительно позволяет дифференцировать общественные отношения и выявлять между ними взаимосвязи.
Казалось бы, модель, предложенная Марксом, отличается ясностью, простотой и исследовательской надежностью: есть производственные отношения - базис, над ним надстраиваются политические и правовые отношения, государство и право - явления, производные от экономики, но способные, в свою очередь, влиять на нее. Однако убедительность и простота предложенного метода (на что указывает Ленин) при пристальном рассмотрении быстро сменяются сложностью и противоречивостью. В сухом остатке модель общественноэкономической формации предстает в следующем виде: способ производства состоит из производительных сил (люди и орудия труда) и производственных отношений; отношения, складывающиеся между людьми в процессе производства, обмена, распределения и потребления материальных благ, предопределяют институциализацию духовной культуры в виде идеологической надстройки (политической и правовой) и форм общественного сознания (религия, мораль, право, искусство, наука). Базис, надстройка и формы сознания, таким образом, объединяются в человеке и его целеполагающей деятельности. Но человек как природное и социальное существо неделим, его нельзя разделить на базис и надстройку, сознание, воля и ценностные установки людей проявляют себя и в производстве и в духовной культуре. Если даже принять за истину, что материя первична, а сознание от нее производно, что производство и обмен предопределяют надстройку и сознание, это не исключает другой убедительной истины: сознание, ценности и нормы расположены одновременно и в надстройке, и в базисе. В этом случае открывается поле для широкой дискуссии о месте государства и права в общественно-экономической формации. Если сознание, воля, ценностные установки, нормы относятся и к базису, и к надстройке, то где расположены право и государство - в базисе или надстройке? Г осударство и право - это сфера базиса, надстройки или общественного сознания? Ответ уже не представляется таким очевидным.Маркс и Энгельс заложили методологические основы, позволяющие выявлять функциональные связи между экономикой, правом и государством.
Однако механизм, детализирующий данные связи, ими выявлен не был, что создавало пробел в марксистской теории права. Заслуга советских юристов 20-х годов как раз в том и состояла, что они всесторонне и глубоко попытались показать механизм взаимосвязи экономики, права и государства, развивая базовые положения марксизма. Это был качественный скачок в марксистской теории права, поднявший ее на принципиально новый теоретический уровень. Особенность подхода советских юристов состояла в том, что они рассматривали право и как часть базиса, и как часть надстройки, и как общественные отношения, и как форму сознания, что существенно расширяло представление о праве. Советским юристам-социологам, к сожалению, не удалось достичь понятийной четкости и системного теоретического единства. Они по-разному понимали границы соотношения общественного бытия и общественного сознания, базиса и надстройки, общественного сознания и общественных отношений, производственных и непроизводственных отношений, идеологии и общественного сознания, государства и права как элементов надстройки и общественного сознания. Однако сам факт включения права одновременно и в базис и в надстройку открывал новые горизонты для исследования функциональных связей и зависимостей права. Одновременно происходило расширение понятие права (типичное следствие социологического подхода) за счет установления его новых сторон, в частности, как формы производства и обмена. Многим советским идеологам такое расширение понятия права представлялось отступлением от марксизма (в том или ином отношении), но на самом деле имело место творческое его развитие.Согласно И.П. Разумовскому, право, одновременно являясь частью надстройки и базиса, проявляет себя трояко: 1) как общественные отношения; 2) как правовая идеология; 3) как система норм. Если правовая идеология есть отражение материального интереса класса, представленная в общественном сознании искаженно и субъективно, то право как совокупность общественных отношений - некая первичная реальность, существующая объективно, независимо от человека.
Правовая идеология, призванная обосновать классовый интерес, существует как его отражение, правовые отношения - самодостаточны и первичны, поскольку являют собой материальную основу жизни общества. Например, в праве собственности первично отношение владения, в договоре - фактическая связь людей по поводу вещи, право здесь - только форма. Право в виде идеологии и законов - это форма, не имеющая самостоятельности, посредством нее осуществляется связь между экономикой и государством. «Экономика для Маркса, как впоследствии для Ленина, - рассуждает Разумовский, - вовсе не ограничивается материальным в “узком смысле”, - одной стороной связи людей с техникой производства, но в более широком смысле включает в себя и движение классов, и их взаимоотношения, весь порядок общественной организации, - короче говоря, весь общественный строй производства. Поэтому если понимать под правом порядок, организационную сторону производства и распределения, то все эти организационные взаимоотношения людей, как уже указано, входят у Маркса в его теоретическом анализе именно в экономику, - посколькупоследняя есть не что иное, как совокупность отношений»[413] [414]. Право по содержанию тождественно экономике в тех пределах, подчеркивает Разумовский, в которых оно есть общественные отношения, опосредующие производство и обмен. Право по содержанию отличается от экономики в том случае, если оно рассматривается как правовая идеология. Право как общественное отношение, делается вывод, относится к базису, как правовая идеология - к надстройке. Пока право не стало общественными отношениями, убежден юрист, его нельзя считать правом. В этом смысле нельзя считать правом правосознание, субъективное право отдельных классов, идеи и принципы, это больше относится к области морали .
Несколько увлекаясь, Разумовский заявляет, что право есть форма экономики и в этом качестве является ее формальным основанием. Право выступает здесь как абстрагированная совокупность волевых отношений, связывающая сознание лиц - участников материальных отношений.
Данное утверждение (форма, т.е. идея - основа экономики) отдает явным идеализмом в духе Р. Штаммлера, которого Разумовский одновременно и критикует, и хвалит за глубину разработки проблемы базиса и надстройки. Такой зигзаг советского марксиста в сторону идеализма - отнюдь не случайность, сюда его привела логика перемещения права из надстройки в базис. По меркам советского времени это - грубая идеологическая ошибка или по меньшей мере эклектика, но творческое развитие марксизма не исключало и такого вывода. Здесь важно понимать, что советские юристы-социологи, стремясь проследить взаимосвязь экономики и права, входили в тончайшие детали материальной и духовной культуры. И если на пути научного познания права требовалось отступать от марксистских догм, такой шаг делался.Наиболее детально и концептуально четко механизм перерастания товарного производства в правовую надстройку представлен в творчестве Е.Б. Пашуканиса. Он отталкивается от понимания права как правоотношения, где главный, простейший, неразложимый далее, с его точки зрения, элемент - субъект права. Право, полагает он, начинается там, где возникает конфликт частных интересов. В этом смысле юридические нормы отличаются от технических: если технические нормы характерны единством цели, юридические - вырастают на почве противостояния частных интересов. Так, приводит пример юрист, инструкция о порядке железнодорожного движения подчинена цели максимальной грузоперевозки, нормы, регулирующие ответственность железной дороги, рождаются претензиями частных лиц. Фактически за основу берется индивид-собственник, который, осуществляя свою деятельность в сфере производства и обмена, в области юридической предстает как субъект права.
Пашуканис подходит к анализу субъекта права исторически и социологически, срав- нивая феодальную и капиталистическую формацию. В условиях феодализма, рассуждает он, нет еще условий для появления логически очищенного понятия юридического субъекта в силу неразвитости товарного хозяйства. Локальность, географическая замкнутость феодальной экономики, господство обычая или традиции в области надстройки предопределяет восприятие права как права конкретного субъекта или ограниченной группы субъектов. Право воспринималось как привилегия: «Каждый город, каждое сословие, каждый цех жили по своему праву, которое следовало за человеком, где бы он ни находился. Идея общего всем гражданам, всем людям формально-юридического статуса совершенно отсутствует в ту эпоху»[415] [416]. Феодальное право было сословным и неравным, равенство субъектов предполагалось только внутри сословий. «Поскольку в средние века отсутствовало абстрактное понятие юридического субъекта, постольку и представление об объективной норме, обращенной к неопределенному и широкому кругу лиц, смешивалось и сливалось с установлением конкретных привилегий и ’’свобод”. Еще в XIII в. мы не находим следа сколько-нибудь ясных представлений о различии объективного права и субъективных прав или управомочий. В привилегиях и жалованных грамотах, которые давались городам императорами и князьями, смешение этих двух понятий встречается на каждом шагу. Обычной формой установления каких-либо общих правил или норм является признание за определенной территориальной единицей или за населением в смысле собирательном тех или иных правовых качеств... В самом городском праве первоначально наблюдается такое же смешение объективного и субъективного моментов. Городские статуты представляли собой отчасти положения общего характера, отчасти перечисления отдельных прав или привилегий, которыми пользуется та или иная группа
434
граждан» .
Ситуация принципиально меняется при переходе к капитализму, где господствующая экономическая форма - товарное производство, а главное лицо - товаровладелец. «Общественные отношения людей в процессе производства приобретают здесь вещественную форму в продуктах труда, относятся друг к другу как стоимости. Товар - это предмет, в котором конкретное многообразие полезных свойств становится лишь простой вещественной оболочкой абстрактного свойства стоимости, проявляющейся как способность обмениваться на другие товары в определенной пропорции. Это свойство проявляется как нечто присущее самим вещам в силу своего рода естественного закона, который действует за спиной людей совершенно независимо от их воли. Но если товар приобретает стоимость независимо от воли производящего его субъекта, то реализация стоимости в процессе обмена предполагает сознательный волевой акт со стороны владельца товара»[417]. Иначе говоря, капиталистическое производство объективно требует появления субъектов, способных распоряжаться товарами.
Стихия рынка рождает обезличенное понятие стоимости продукта, а за ним - такое же обезличенное понятие юридического субъекта. Пашуканис подчеркивает, что капиталистическое хозяйство - объективная реальность, подчиняющая себе индивидов и устанавливающая твердый правопорядок. Способность индивида владеть и распоряжаться вещью повсеместно подтверждается такой же способностью всех членов буржуазного общества. Индивид, поставленный в условия товарного производства, даже против своей воли вынужден принимать его условия. Пролетарий, нанимаясь на фабрику к капиталисту и продавая свою рабочую силу как товар, подтверждает тем самым законы рынка. «Борьба классов в истории не раз приводила к новому распределению собственности, к экспроприации ростовщиков и владельцев латифундий. Но эти потрясения, как бы они ни были неприятны для пострадавших классов и групп, не колебали самого основного устоя частной собственности - экономической связи хозяйств посредством обмена. Люди, восставшие против собственности, на другой же день должны были утверждать ее, встречаясь на рынке как независимые производители. Таков путь всех непролетарских революций». Наиболее эффективная гарантия собственности - взаимность (здесь Пашуканис ссылается на М. Ориу). «Главный порок феодальной собственности в глазах буржуазного мира заключается не в ее происхождении (захват, насилие), но в ее неподвижности, в том, что она не способна стать объектом взаимных гарантий, переходя из рук в руки в актах отчуждения и приобретения. Феодальная или сословная собственность нарушает основной принцип буржуазного общества - “равную возможность достижения неравенства”»[418]. Отсюда - универсальное значение договора, который отражает существо менового хозяйства и составляет ядро буржуазного права.
При феодализме товарное производство и обмен носили случайный, нестабильный характер, что требовало сопровождения в виде вооруженной силы. Ввиду отсутствия высокого уровня институциализации товарно-денежных отношений материальный спор, как правило, таил в себе возможность военного столкновения. Институциализация рынка, менового хозяйства привела к обезличиванию собственника и замене физической состязательности судебной процедурой. Абстрагирование конкретной вещи в товаре, в стоимости влекло за собой абстрагирование власти от конкретного вооруженного индивида (группы, рода, племени) до безличного господства социальной организации (класса, государства). Система менового хозяйства, ежеминутно воспроизводя себя благодаря актам купли-продажи, рождает постоянство политических отношений в лице аппарата буржуазного государства. Чем стабильнее, плотнее ткань товарных отношений, заключает Пашуканис, тем сильнее их гарантирован-
437
ность со стороны государства .
Товарное производство, согласно Пашуканису, предопределяет не только гражданское, но и уголовное право. Идея эквивалента (возмездия) в форме самозащиты, отмечает он, присуща и животному миру, и первобытному обществу, известный принцип талиона во многом вырастает на этой основе. Но уже в архаичном праве благодаря зачаткам товарного производства идея эквивалента начинает наполняться социальным (экономическим) содержанием: «месть из явления чисто биологического становится юридическим институтом». В условиях менового хозяйства товар становится универсальной мерой преступления и наказания, соотношение между преступлением и возмездием начинают сводить к меновой пропорции. Меновое хозяйство, по логике Пашуканиса, развивает стереотип сознания, применяемый в дальнейшем и в уголовном праве. Обезличенная вещь в виде товара, стоимости трансформируется в стоимость человеческой жизни и здоровья. Урон человеку, нанесенный его жизни и здоровью, начинает измеряться в условной единице товара. «Архаическое уголовное право подчеркивает эту связь особенно наглядно и грубо, ибо в нем ущерб, наносимый имуществу, и ущерб, наносимый личности, непосредственно приравниваются друг к другу с той наивностью, от которой стыдливо отказываются позднейшие эпохи. С точки зрения древнеримского права не было ничего удивительного в том, что неисправный должник расплачивается частями своего тела (in partes secare), а виновный в членовредительстве отвечал своим имуществом. Идея эквивалентной сделки выступает здесь во всей своей обнаженности, не усложненная и не затушеванная какими-либо привходящими моментами. Соответственно этому и уголовный процесс приобретает характер коммерческой сделки»[419] [420].
На эквивалентный характер уголовного права указывает градация ответственности (сроки лишения свободы, например). Преступник отвечает своей свободой за совершенное преступление, а она, в свою очередь, меряется абстрактным человеческим трудом, измеряемым во времени. «Для того чтобы появилась идея о возможности расплачиваться за преступление заранее определенным куском абстрактной свободы, нужно было, чтобы все конкретные формы общественного богатства были сведены к простейшей и абстрактнейшей форме - человеческому труду, измеряемому временем. Здесь мы, несомненно, наблюдаем еще один случай, подтверждающий взаимосвязанность различных сторон культуры. Промышленный капитализм, декларация прав человека и гражданина, рикардовская политическая экономия и система срочного тюремного заключения суть явления одной и той же исторической эпо-
хи»
Пашуканис, объясняя механизм формирования правовой надстройки, довольно четко разводит в разные стороны базис и надстройку. Право у него появляется как следствие ин- ституциализации собственности и развития товарного производства. Индивид, осуществляя свою деятельность в сфере производства и обмена, одновременно создает адекватную юридическую форму. В этом случае право действительно как бы надстраивается над экономикой. Однако, как уже было сказано выше, не всех советских юристов такая концепция устраивала. И.П. Разумовский и П.И. Стучка относили отдельные элементы права не к надстройке, а к базису, на что обратили внимание и Пашуканис, и М.А. Рейснер. Пашуканис согласен со Стучкой в том, что под правом следует понимать прежде всего общественные отношения (главным образом - производственные). Но, указывал Пашуканис, при отождествлении права с общественными отношениями, оно утрачивает свой специфический характер, перестает иметь собственно юридические черты. «В той общей формуле, которую дает т. Стучка, право фигурирует уже не как специфическое социальное отношение, но как все вообще отношения, как система отношений, отвечающая интересам господствующего класса и обеспечения его организованной силой. Следовательно, в этих классовых рамках право как отношение неотличимо от социальных отношений вообще, и т. Стучка уже не в состоянии ответить на ядовитый вопрос проф. Рейснера, каким образом социальные отношения превращаются в юридические институты или каким образом право превращается в самого се- бя»[421].
И действительно, право, перенесенное в базис, как бы сливалось с экономикой. В этом смысле концепция Стучки демонстрировала весьма изощренный ход мысли, основанный на интерпретации известных положений марксизма. В самом общем контексте рассуждений Маркса и Энгельса способ производства в виде производительных сил и производственных отношений отнесен к базису, а государство и право - к надстройке. Примерно также, т.е. ортодоксально и не влезая в малозначительные детали, воспринимали данную конструкцию К. Каутский, Г.В. Плеханов и В.И. Ленин. Решая свои идеологические и политические задачи, они опирались на предложенную схему как вполне законченную и цельную, не пытаясь еще больше расщепить понятия базиса и надстройки. Стучка, напротив, поставил перед собой цель максимально дифференцировать понятие правовой надстройки с тем, чтобы обосновать связь между правом и экономикой. Маркс и Энгельс по разному поводу утверждали: 1) производственные отношения имеют юридическое выражение в форме собственности; 2) конфликт между производительными силами и производственными отношениями осознается в, частности, в праве как одной из идеологических форм; 3) право как часть надстройки формализовано в виде законов. Используя данные оттенки понятия правовой надстройки, Стучка сделал вывод о существовании трех ее форм: одной конкретной и двух абстрактных. Конкретная форма права - это юридическое выражение производственных отношений, абстрактные - законы и правовая идеология. Конкретная форма была отнесена им к базису, две абстрактные - к надстройке. У Маркса и Энгельса такой мысли, во всяком случае, в таком логически очищенном виде мы, конечно, не найдем. От текстов основоположников марксизма до выводов Стучки необходимо было сделать несколько логических шагов.
Понимая, что эти три формы права у классиков в чистом виде не найти, Стучка заявляет: «Ясно, что Маркс и Энгельс слову “надстройка” придавали лишь смысл образного сравнения, а не значение дословно-архитектурное, о каком-то многоэтажном особняке». «По существу, - продолжает он, - весь спор между нами, однако, сводится не к спору об отношении базиса к надстройке, а к спору, где искать основное понятие права: в системе ли конкретных отношений или в абстрактной области, т.е. в писаной норме или в неписаном представлении о праве, справедливости, т.е. идеологии. Я отвечаю: в системе конкретных отношений»[422]. Иначе говоря, Стучка не готов спорить о принципиальном соотношении базиса и надстройки (здесь марксизм категоричен и однозначен), но попытаться расщепить базис и отыскать в нем элемент надстройки он себе позволяет. За таким подходом была видна фигура Р. Штаммлера, которого советский юрист постоянно и энергично критикует. Как это часто бывает в творчестве, немецкий юрист с его идеалистической интерпретацией марксизма стал акег ego Стучки. Штаммлер, отвергая материалистическое понимание истории, фактически взял в свой идейный арсенал марксистскую концепцию базиса и надстройки, придав ей идеалистический характер. Право, полагает он, выражая трансцендентные ценности, предопределяет все остальные формы культуры, в том числе экономику. Экономика - содержание, право - форма, последняя есть цель материи (экономики). Стучка упрекает советских марксистов в «штаммлеровщине», т.е. в стремлении использовать ими понятийного аппарата немецкого юриста: хозяйство есть содержание, право - форма. Однако сам Стучка именно это и делает: право у него - форма производственных отношений, предстающих в виде одной формы конкретной и двух абстрактных. Советский юрист использует идею Штаммлера о включенности сознания в материю, права - в экономику и боится признаться себе в этом.
Для социологии права весьма характерно расширять понятие права, выходя за юридические рамки и иногда доводя теорию права до абсурда. Первая, «конкретная форма» права Стучки как раз и демонстрирует такую крайность. Если, например, Петражицкий, опираясь
435
436
439
440
на эмоциональную социологию, расширяет право до любой социальной нормы, фактически регулирующей общественные отношения, то Стучка расширяет право до производственных отношений. «Конкретное правовое отношение, по Марксу, - разъясняет Стучка, - есть одновременно и экономическое отношение, т.е. отношение производства (или обмена)... Только в абстрактном анализе товары (сами) обмениваются на товары (вещи на вещи), реально же и это экономическое отношение есть отношение между людьми, а всякое отношение между людьми есть волевое отношение. В одном случае оно обсуждается с экономической стороны, со стороны материальных потребностей индивидуальных людей, в другой случае - со стороны правовой, т.е. с точки зрения общей правовой системы»[423]. Таким образом, Стучка пытается одновременно и соединить производственные и правовые отношения, и развести их, что ему, как представляется, не удается. В случае соединения экономики и права последнее у него теряет свои специфические черты, в случае разъединения - «конкретная форма права» утрачивает свою непосредственную связь с производством и обменом.
Если в научном отношении концепция трех форм права не выглядит убедительной, то в идеологическом - она свою задачу решала. Стучка встраивает свою социолого-правовую конструкцию в философию истории марксизма, стремясь обосновать диктатуру пролетариата и перспективу построения коммунистического общества. Руководствуясь формационным подходом, он выделяет: 1) первобытное и 2) коммунистическое общества как начальную и конечную точки в истории человечества, где средства производства обобщены и нет государства и права; 3) общество материального и формального неравенства (античность и феодализм); 4) общество материального неравенства и формального равенства (капитализм) и 5) общество переходного периода (диктатура пролетариата), в котором в условиях непрекращающейся гражданской войны создаются предпосылки для упразднения государства и права и построения коммунизма. На первых этапах развития классового общества три формы права (экономико-правовое отношение, законодательство и правосознание) более или менее совпадают. Но с течением времени конкретная форма начинает расходиться с абстрактными, а после буржуазных революций материальные отношения (отношения неравенства) вступают в острый конфликт с законодательством (формальным равенством). Пролетарская революция положила начало сближению всех форм права на основе материального и формального равенства, что должно окончиться их слиянием в коммунистическом обществе. Полное совпадение форм права приведет к отмиранию государства и права, человек и общество обретут подлинную свободу от всякого принуждения.
Свою лепту в разработку концепции базиса и надстройки внес и М.А. Рейснер, кото-
Стучка П. 13 лет борьбы за революционно-марксистскую теорию права. Сб. статей 1917-1930. С.
рый, в отличие от Пашуканиса и Стучки, считал главным элементом в праве не правоотношения, а идеологию, правосознание. Находясь под сильным влиянием Л.И. Петражицкого, он попытался дополнить марксистскую теорию права эмоциональной социологией. Важно отметить, что и после Октября 1917 г. Рейснер продолжал развивать идеи психологической школы права, правда, заметно скорректировав их и отбросив ее кантианские и позитивистские установки. Особенность социологии, построенной на психологии, состояла в том, что при анализе государства и права приходилось отталкиваться от аксиоматических утверждений, взятых без доказательств. Поскольку мир эмоций во многом закрыт для внешнего наблюдения (здесь возможен только метод самонаблюдения), открываемые законы человеческой психики всегда воспринимались как некие допущения, которые могут отражать (или отражать не в полной мере) реальность. Рейснер, ставя задачу установить механизм взаимной связи между экономикой и политико-правовой надстройкой, также берет в качестве аксиомы ряд положений психологической школы права (в частности, гипотезу интуитивного права). Итогом такого подхода стала концепция, обращающая на себя внимание своей оригинальностью, но слабо опирающейся на достоверные эмпирические данные. Понимая особенности своей теории, ее по преимуществу аксиоматический характер, Рейснер утверждает, что «между базисом и надстройкой нет такой прямой связи, о которой говорят многие марксисты», «нужно исследовать не непосредственно экономику, а... экономику, преломленную через посредство той общественной психологии, которая развивается на основании данных экономики»[424]. Поэтому, в отличие от Пашуканиса и Стучки, которым интересно было заниматься экономической теорией в связи с правом и государством, Рейснер сосредоточил свое внимание на идеологическом и эмоциональном аспектах права и государства.
Главное препятствие в построении новой социолого-правовой теории советский юрист усматривает в традиционном для марксистских школ конца XIX— начала XX в. понимании государства как управленческого и репрессивного аппарата. В марксистской среде государство воспринимали как объективно существующую организованную силу, как важнейшее средство в деле социалистического переустройства общества. Рейснер предлагает отказаться от такого подхода и рассматривать государство исключительно как «фантазму», как внешнее проявление сознания и психики людей. Абсолютизируя и в каком-то смысле доводя до абсурда тезис Маркса и Энгельса о надстроечном характере государства, Рейснер воспринимает последнее только как определенную форму идеологии, как «систему понятий и идей». Государственная власть, как он утверждает, есть лишь идея, которая входит в сознание человека и становится принципом его политического поведения. Государство, понимаемое как идеология, представляет собой бесконечный, расплывчатый и постоянно меняющийся процесс сознания, не способный к полному воплощению на практике. Первичным носителем политической идеологии является господствующий класс, всегда немногочисленный, но в культурном отношении более зрелый и потому способный осознать ценность государственной организации общества. Основная масса населения живет вне государственного сознания, потенциально склонна к антигосударственному, анархическому идеалу и только с течением длительного времени начинает ощущать себя связанной с государством, чувствовать необходимость повиноваться власти. Но все-таки ядром психологии масс остается анархический идеал, который в конечном итоге и реализуется в безгосударственном коммунистическом обществе.
Рейснер согласен с Марксом в том, что всемирная история развивается по направлению к коммунизму и что основная роль в этом процессе отводится пролетариату. Но его категорически не устраивает идея марксизма об установлении диктатуры пролетариата как организованном государственном насилии над свергнутыми эксплуататорами (так он считал в дореволюционный период). Против идеи диктатуры пролетариата Рейснер выдвигает следующие возражения. Во-первых, установление диктатуры пролетариата повлечет за собой всемерное укрепление и усиление государственного аппарата (особенно его репрессивных органов), возведет в абсолют ценность государства при проведении социалистических преобразований, что приведет к консервации государства и значительно отодвинет построение коммунизма. Во-вторых, консервативное и косное правосознание не сможет создать новой пролетарской государственности, оно лишь воспроизведет старое буржуазное государство, в котором диктатура класса выродится в диктатуру жестоких и своекорыстных политиканов. И наконец, в-третьих, диктатура пролетариата искажает сознание рабочего класса, внушая ему ложную мысль о том, что в основе борьбы за коммунистическое переустройство общества лежит сила, а не право.
Отвергнув, таким образом, идею диктатуры пролетариата, Рейснер видит основное средство перехода к коммунизму в интуитивном праве Петражицкого. В основе классовой борьбы, по Рейснеру, лежат не законы экономического детерминизма и исторической необходимости, а чувство попранности своих прав. Интуитивное право, возникающее помимо государства и права официального из недр человеческого духа, является наиболее фундаментальным качеством как отдельного человека, так и класса в целом. В революционные эпохи ставку надо делать не на холодный расчет и логику социологических законов, недоступных массам, а на правовые эмоции, которые отличаются «характером требовательности насильственного осуществления своих прав, боевой их защиты, беспощадной мести за их нарушение». Массы, по выражению Рейснера, просто взрываются гневом и негодованием за попранное право, во имя права идут на героические жертвы и потому добиваются успеха. В процессе социалистических преобразований господство интуитивного права позволяет избежать использования государственной власти и безболезненно перейти к коммунистическому самоуправлению.
В послереволюционный период Рейснер продолжает анализировать интуитивное право, чтобы использовать психологическое правопонимание в социалистическом строительстве. По его мнению, русская революция до основания потрясла официальную правовую систему и вернула народ к «правде и справедливости», интуитивному праву — источнику любого законодательства. Классовое право пролетариата в советской России и есть интуитивное право, постепенно сформировавшееся в среде эксплуатируемой массы и ставшее после революции господствующим. Поскольку интуитивное право отвечает требованиям «правды и справедливости», оно должно стать основой революционной юстиции. В этой связи Рейснер ставит себе в заслугу, что он сумел убедить Луначарского и Ленина использовать «революционное правосознание пролетариата» как форму права и на этой базе отправлять правосудие. Правда, авторство Декрета о суде оспаривал другой видный советский правовед П.И. Стучка, бывший тогда наркомом юстиции.