§ 2. Социалистическая собственность

Право государственной собственности. Создание государственной социалистической собственности, разработка методов управления ею, формирование особых средств ее юридической защиты знаменовали не­виданный по размаху процесс широкого развертывания новых общест­венно-правовых явлений, нуждавшихся в тщательном изучении и глубо­ком осмыслении.

Если в стадии проведения революционной национализации со стра­ниц зарубежной печати не сходили сетования на ломку всяческой собст­венности в советских республиках, то с переходом к нэпу некоторые ино­странные и едва ли не все белоэмигрантские юристы сменовеховского толка, трактуя впервые тогда вводившийся хозрасчет с реставраторских позиций, объявляли единственными и притом именно частными собст­венниками переданного им имущества экономически обособившиеся от государства отдельные его самостоятельные органы.

Сходная концепция приобрела известную распространенность и в некоторых внутрисоветских публикациях^[557]. Здесь она строилась на пред­

положении, что закрепленное ст. 58 ГК РСФСР общее понятие права соб­ственности на самом деле воплощает определение права частной собст­венности. А поскольку в отношении имущества, не изъятого из оборота с их участием, госорганы обладают всеми предусмотренными ст. 58 ГК правомочиями, они и должны признаваться частными собственниками такого имущества.

Если, однако, в изложенных суждениях государственная собствен­ность рассматривается как частная со стороны имущественных правомо­чий госорганов, то в меновой концепции она получала такую же квалифи­кацию, но уже стороны правомочий самого государства. Соответственно общему взгляду на правоотношение как юридическую форму, сопутст­вующую лишь товарной стихии, сторонники этой концепции расценивали и право собственности всего только в качестве «отражения безграничной циркуляции товаров» независимо от его классовой природы и порождаю­щих его конкретно-исторических условий. Отсюда и вывод, что, посколь­ку государственное имущество включается в сферу циркуляции товаров, оно принадлежит государству на таком же праве собственности, как и любому частному лицу. И наоборот, в той мере, в какой государственное имущество находится вне товарной сферы, оно вообще перестает быть предметом собственности, всецело подчиняясь «методу технических со­держательных указаний». Иными словами, в пределах сохранения у нас товарных отношений государство является собственником товара, ничем не отличаясь от всякого другого частного собственника.

сперва в определенных масштабах, а в перспективе и целиком техникой организации производства. Итак, либо право частной собственности, либо вообще никакого права - таково конечное основанное на меновой кон­цепции умозаключение, полностью согласующееся с ее отношением к общей проблеме отмирания государства и права^[558].

Защита подобных воззрений, даже когда меновая концепция заняла на какой-то отрезок времени господствующие позиции в советском пра­воведении, разумеется, не упраздняла исследования государственной соб­ственности как специфически социалистической, а не абстрактно-товарной категории. И когда в первой половине 30-х годов развернулась достаточно острая дискуссия вокруг составленного П. И. Стучкой и Г. Н. Амфи­театровым проекта Основных начал гражданского законодательства, то одно зафиксированное в нем положение никаких споров не вызывало. Это положение гласило: «Государственная собственность пролетарского госу­дарства является социалистической собственностью, в противополож­ность праву частной собственности, и служит основой для построения социализма и уничтожения эксплуатации человека человеком»^[559]. Понятно также, что историческая новизна государственной собственности в СССР, полная несовместимость укоренившихся представлений с собственностью такого типа, которая, составляя всенародное достояние, управляется на началах демократического централизма, требовали образования в ходе ее исследования новых понятий, разработки адекватных ей специальных юридических конструкций. Между тем отдельные юристы пытались и в этом вопросе идти традиционными путями, стремясь преломить общест­венно-правовые образования эпохи диктатуры пролетариата сквозь приз­му уходящих в прошлое юридических доктрин.

В ряду подобных попыток особенно показательно теоретическое по­строение Б. С.

фидуциария и английского trastee, утверждая, что «существо треста за­ключается в доверительном управлении государственным имуществом», что поэтому «советский трест в отношении предоставленного ему имуще­ства является подобием римского фидуциария, к которому близко стоит английский trastee», и что «собственность треста есть только формальный прием для удобнейшего достижения целей и интересов не тем, кто чис­лится собственником имущества, но самого учредителя треста». С другой стороны, поскольку образующиеся на почве государственной собственно­сти имущественные правомочия зачастую оказывают неодолимую сопро­тивляемость стремлению втиснуть их в традиционные юридические фор­мы, Б. С. Мартынов призывает к отказу от римских правовых понятий «для того, чтобы правильно проконструировать формы вещного владения в секторе государственного хозяйства». Однако вслед за этим призывом он обращается к средневековым юридическим категориям, возрождая теорию разделенной собственности на том основании, что «из состава понятия собственности (владение, пользование и распоряжение) одни вещные правомочия закреплены за государством, другие за госпредприя­тиями как отличными от него субъектами имущественных прав». Для формулирования своих конечных выводов в этом направлении автор при­бегает к прямому заимствованию не только идей, но и терминологии по­стглоссаторов, заявляя, что «можно было бы для краткости право госу­дарства называть dominium directum, а право треста - dominium utile».

Но ведь фидуциарная и разделенная собственность - не одно и то же! Фидуциарий вообще не является действительным собственником, чего нельзя сказать об участниках разделенной собственности, особенно если рассматривать их сообща.

Неотделимая от государственной собственности внутренняя ее приро­да характеризуется тем, что, образуя единый фонд имущества, эта собствен­ность управляется путем закрепления обособленных имущественных ком­плексов за отдельными госорганами. Указанные объективные свойства не имеют аналога в системе понятий, привычных для научного инструмента­рия, которым в то время пользовался Б. С. Мартынов. Но их неоспоримая реальность, как бы она ни преображалась в индивидуальном сознании, не

могла пройти бесследно для проводившегося теоретического анализа. Об­ратив внимание на оба отмеченных момента, Б. С. Мартынов и выдвинул одновременно две теории, каждая из которых казалась ему имеющей право на существование. При этом фидуциарная теория искаженно интерпретиро­вала единство государственной собственности, а порядок управления ею не менее ошибочно отражался в теории разделенной собственности. По суще­ству же несводимые к воспринятым традиционным понятиям логически, они противоречили также сущности общественных отношений, послужив­ших поводом к их разработке. Это, однако, не помешало им явиться предте­чей двух новых построений, которым в истории советской цивилистики была уготована гораздо более заметная роль.

Фидуциарная теория имела своим продолжением выдвинутую в кон­це 20-х годов А. В. Венедиктовым теорию товарной собственности госу­дарства. Как полагал тогда А. В. Венедиктов, в товарных отношениях мо­гут участвовать лишь собственники товаров, а потому и государство для включения своего имущества в сферу товарного оборота посредством государственных трестов должно признавать за ними по крайней мере формальное право собственности. Он писал, что «в области товарно­денежных (гражданско-правовых) отношений государство как собствен­ник предоставленного тресту имущества выступает в виде особого юри­дического лица, признаваемого формальным собственником этого иму­щества».

Сходство изложенных взглядов с фидуциарной теорией очевидно. Но оно не устраняет и коренных различий между ними. Не говоря о том, что Б. С. Мартынов обосновывал свои выводы методом конструктивно-догма­тическим, тогда как А. В. Венедиктов шел преимущественно путем раскры­тия экономических предпосылок включения государства в сферу товарного оборота, они ориентировались и на существенно различные принципиаль-

ные установки. Для фидуциарной теории государство и его органы - проти­востоящие друг другу самостоятельные субъекты. Для теории товарной собственности госорган - это само государство, лишь формально высту­пающее в виде обособленного лица с наделением его правами собственника как условия, без которого участие в обмене товарами исключено.

Это обстоятельство и дало А. В. Венедиктову основание утверждать, что воззрения, которые он тогда отстаивал, не колеблют ни единства фон­да государственной собственности, ни единства государства и его орга­нов. Но как только внимание исследователя переключается на вопрос о том, в чем суть различия внутри этого единства, учитывая одинаковую реальность первого и второго, как тотчас же обнаруживается вся глубина противоречивости теории товарной собственности. Не считаться с фактом такого различия, она, конечно, не могла, но, считаясь с ним, пыталась свести его к чисто формальному моменту, к своеобразному приему юри­дической техники, чтобы устранить какую бы то ни было почву для кол­лизии с принципом единства фонда государственной собственности. И все же этот принцип оказался нарушенным, так как и рассматриваемая теория не обошлась без признания права собственности за госорганами, хотя и с оговоркой о том, что последнее является всего лишь формальным правом. Таким образом, тот же комплекс противоречий, который отражен во взглядах его предшественников, оказался непреодолимым и для А. В. Ве­недиктова: единство фонда государственной собственности приводило его к отрицанию реальности имущественных прав госорганов, к признанию их правами чисто формальными; различие же внутри этого единства вело к тому, что названные формальные права объявлялись вместе с тем пра­вом собственности, ибо никакого иного права, способного обеспечить участие госорганов в товарообороте, автор тогда еще себе не представлял.

В то время, однако, как фидуциарная теория нашла продолжение в теории товарной собственности, сопутствовавшая ей теория разделенной собственности, сохранив прежнее наименование, сменила в середине 30-х годов догматический вариант на глубоко отличный от него вариант социологический. Сторонники этого варианта прямо заявляли о единстве фонда государственных имуществ. Так, Л. Я. Гинцбург писал, что «един­ство государственной социалистической собственности означает прежде всего единство фонда государственной социалистической собственности. Все государственное имущество, за какими бы государственными учреж­дениями и хозорганами оно ни было закреплено, составляет единый

фонд»^[562]. Он отмечал также, что единство не исключает «многообразия и в порядке управления этой собственностью, и в организации имуществен­ной ответственности, связанной с эксплуатацией государственной собст­венности отдельными органами»^[563]. Более того, передачу госорганам от­дельных частей государственного имущества он рассматривал как такую объективную необходимость, лишь при строжайшем следовании которой становится достижимым максимально возможный при их использовании производственно-хозяйственный эффект. Но, обращаясь к юридическому опосредствованию этих организационно-экономических предпосылок, Л. Я. Гинцбург не обнаруживал других путей, кроме признания права соб­ственности как за государством, так и за его органами. А отсюда с неиз­бежностью следовала трактовка права государственной собственности как поделенного между разными субъектами. При этом сперва отмечается лишь, что «расчлененность государственной собственности между раз­личными государственными органами означает и известное «расщепле­ние» между ними правомочий по распоряжению и эксплуатации государ­ственного имущества». Затем от разделенности имущества между госор- ганами автор переходит к его разделенности между госорганами и госу­дарством: «...одно и то же имущество оказывается собственностью и го­сударства и отдельного государственного органа». Что же касается итого­вого вывода, то он сформулирован следующим образом: «Такова своеоб­разная конструкция права государственной социалистической собствен­ности: единство и одновременно расчленение; имущество принадлежит одному собственнику - пролетарскому государству, и вместе с тем мно­жеству «собственников» - отдельным хозорганам»^[564].

И если Б. С. Мартынов пришел к теории разделенной собственности, рассматривая государственную собственность под углом зрения правомо­чий, принадлежащих на одно и то же имущество государству и его орга­нам, то Л. Я. Гинцбург, двигаясь противоположным путем - от более или менее правильной характеристики экономических форм ведения хозяйст­ва на базе государственной собственности, пришел к тем же неправиль­ным выводам о «расщеплении» права собственности между государством и органами государства. А вследствие этого повисает в воздухе и тезис о единстве фонда государственной собственности: он не только ничем не подкрепляется, а наоборот, нейтрализуется, если не отвергается полно­стью противопоставленным ему итоговым выводом.

Наряду с охарактеризованными теоретическими установками посте­пенно выкристаллизовывались также взгляды, приведшие впоследствии к созданию такого учения о праве государственной собственности и иму­щественных правах госорганов, которое, заняв господствующие позиции в науке, получило затем и законодательное признание. Первоначальные ростки этого учения обнаруживаются в ряде литературных источников 20-х годов, среди которых на первое место несомненно должны быть по­ставлены работы С. И. Аскназия и А. В. Карасса.

А. В. Карасс признавал единым и единственным собственником госу­дарственных имуществ само Советское государство, в то время как «от­дельные хозяйственные ведомства и внутри этих ведомств отдельные орга­ны, учреждения и объединения (тресты) управляют порученными им частя­ми государственного хозяйства в тех пределах самостоятельности, которые вызываются потребностями хозяйствования в нынешних рыночных услови­ях и которые определяются сверху, т. е. вышестоящими государственными органами»^[565]. Ту же идею отстаивал С. И. Аскназий, специально обращавший внимание на невозможность выявления сущности прав госорганов с точки зрения традиционных представлений об имущественных правах. Имущест­ва, «находящиеся в ведении» госорганов, - писал он, - «не принадлежат им на праве собственности: права их на эти имущества не могут быть подведе­ны также и под какое-либо из предусмотренных Гражданским кодексом прав на имущества; это особые права пользования, а в некоторых случаях и распоряжения государственным имуществом, содержание которых опреде­лено особыми законодательными актами»^[566]. К тому же, в отличие от А. В. Карасса, отрицавшего правовой характер вертикальных отношений между госорганами, а следовательно, сводившего их имущественные права лишь к форме участия в товарообороте с третьими лицами, С. И. Аскназий подчеркивал, что отношения между плановыми органами и подчиненными им хозяйственными организациями являются правовыми отношениями и «строятся по типу отношений административно-правовых. Плановый орган выступает как орган власти, в пределах своей компетенции предписываю­щий подчиненным ему предприятиям определенное поведение»^[567]. К сожале­нию, однако, эти ценные высказывания, свидетельствующие о проведении вполне оправданных научных поисков уже в условиях многоукладности советской экономики, не получили тогда ни должной поддержки, ни широ­кой распространенности.

С упразднением экономической многоукладное™ и утверждением безраздельного господства социалистической собственности ее ведущая форма, государственная собственность, вовлекается в еще более широкий комплекс теоретических исследований. Это отразилось помимо появив­шихся в предвоенные и послевоенные годы многочисленных журнальных статей и монографических очерков, в ряде крупных монографий, наибо­лее заметным явлением среди которых стала опубликованная в 1948 г. книга А. В. Венедиктова «Государственная социалистическая собствен­ность». Она вызвала широкий как положительный, так и критический от­клик и в советской литературе, и в литературе других социалистических государств. Продолжая исследование той же проблемы с учетом новых фактов и откликаясь на полемические замечания, автор уточнил и подверг дальнейшему обоснованию свои позиции в последующих публикациях. В их числе были не только выступления на страницах периодической право­вой литературы, но и монографические произведения, включая известную работу «Гражданско-правовая охрана социалистической собственности в СССР»^[568], где, наряду с выраженной в заглавии основной темой, освещают­ся относящиеся к праву социалистической, особенно государственной, собственности важные общие положения.

В 40 - 50-х годах публикуются и многие другие привлекшие к себе внимание правовые исследования, либо целиком сосредоточенные на го­сударственной собственности, либо освещавшие ее лишь под определен­ным углом зрения, иногда несколько суженным, подчас же и более широ- ким^[569]. А затем, после некоторого перерыва, в 60 - 70-х годах появился но­вый цикл работ, относящихся к той же тематике¹.

Стоящий в центре непрерывно продолжаемых исследований основ­ной вопрос обращен, как и прежде, к сущности права государственной собственности и природе прав госорганов на закрепленное за ними иму­щество. При этом в процессе его дальнейшего изучения меновая концеп­ция со всеми примыкающими к ней теоретическими вариациями сходит со сцены уже в начале 30-х годов, а во второй половине того же десятиле­тия отвергается и теория разделенной собственности. Последняя, однако, продолжает оказывать на научную мысль известное влияние, не утратив его полностью и поныне.

Действительно, в 1938 г. на Первом совещании научных работников в области права было безоговорочно признано, что единым и единствен­ным носителем права собственности на государственное имущество явля­ется весь советский народ в лице социалистического государства и что это право не принадлежит и не может принадлежать отдельным государст­венным органам^[570][571]. Однако вышедший в том году учебник по гражданскому праву для юридических вузов провозглашал, что право госорганов на пе­реданное в их управление имущество «конституируется в нашем законо­дательстве подобно праву собственности» и что передача имущества из управления одного в управление другого госоргана «регулируется, как

правило, нормами о праве собственности»^[572]. В 1951 г. к категории права собственности для объяснения и обоснования имущественных прав госор­ганов обратился Я. Ф. Миколенко. Он писал: «Собственность государства, поскольку она закреплена за определенным государственным органом, принадлежит ему и тем самым - самому государству в лице данного орга­на. Однако, поскольку диалектическое единство целого и части, общего и отдельного не означает их полного тождества, вполне естественно, что признание государственного органа собственником закрепленного за ним государственного имущества отнюдь не означает, что в данном случае понятие «собственность» употребляется в значении, полностью тождест­венном тому значению, в котором мы употребляем понятие «собствен­ность» применительно к государству»^[573].

Правда, ни авторы учебника 1938 г., ни Я. Ф. Миколенко не только не заявляли о своей солидарности с теорией разделенной собственности, а на­оборот, - категорически от нее отмежевывались. Но так как госорганы - самостоятельные субъекты гражданского права, признание их в каком угод­но смысле собственниками государственного имущества с неизбежностью обусловливает расщепленность государственной собственности между го­сударством и его органами. Существо дела нисколько не меняют заявления о том, что «для государственного органа осуществление его права является вместе с тем и обязанностью перед государством» и что «ни у какого госу­дарственного органа нет и не может быть никаких прав, которые вместе с тем не были бы правами самого государства»^[574]. Первое заявление несомнен­но правильно. Но, поскольку лежащая на госоргане обязанность сочетается с признанием за ним права собственности в каком-то отличном значении от одноименного права самого государства, она вполне согласуется с поделен­ной собственностью, которая как раз и предполагает юридическую связан­ность ее участников обязанностями в такой же мере, как и правомочиями. Что же касается второго заявления, то оно безусловно ошибочно и вступает в непримиримое противоречие с юридической личностью госорганов, не говоря уже о многочисленных конкретных случаях абсолютной неопровер­жимости существования у них обособленных от государства прав (напри­мер, права на иск), а тем более обязанностей (например, по расчетам со своими кредиторами). Стало быть, невзирая на многочисленные оговорки, заглушить полностью четко прослушиваемое созвучие с теорией разделен­

ной собственности их авторы не в состоянии. Такое же созвучие наблюдает­ся и в некоторых других, более поздних литературных источниках как пра­вовых^[575], так и в особенности экономических^[576].

Но если иметь в виду главные тенденции развития советской циви­листической мысли, то в рассматриваемом вопросе они и теперь сохра­няют общие контуры, правильно начертанные в правовой литературе кон­ца 40-х - начала 50-х годов. Ставший с того времени господствующим взгляд на вещи таков, что «субъектом права государственной социалисти­ческой собственности является само социалистическое общество в целом, весь советский народ - в лице своего социалистического государства»^[577]. «Из принципа единства фонда и единства субъекта права государственной социалистической собственности с неизбежностью вытекает, что государ­ственным организациям, хозяйственным организациям и другим государ­ственным органам ни при каких условиях не может принадлежать какое бы то ни было имущество на праве собственности»^[578]. «Государственные учреждения и предприятия не являются собственниками отдельных час­тей государственного имущества - им поручается лишь управление этими частями»^[579]. «Управление государственной социалистической собственно­стью может осуществляться социалистическим госорганом либо в поряд­ке общего руководства... либо в порядке непосредственного планирования и регулирования определенного круга предприятий... либо в порядке не­посредственного оперативного управления (управление, осуществляемое самими госпредприятиями)»^[580]. Содержание оперативного управления со­стоит в том, что «владение и пользование закрепленными за оперативно­хозяйственными органами частями единого фонда государственной соб­ственности осуществляется ими самими. Без признания за ними права владения на заводские здания, заводское оборудование и т. д., а также пользования (производительного потребления) этим имуществом было бы невозможно осуществление процесса производства, т. е. выполнение пла­на. Равным образом за оперативными государственными хозорганами в тех же целях должно быть признано в известных пределах и право распо­

ряжения закрепленным за ними имуществом»^[581]. Несмотря, однако, на то, что в содержание оперативного управления входит право владения, поль­зования и в известных пределах распоряжения, госорган, за который имущество закреплено, не становится его собственником. Ибо, во-первых передавая имущество госорганам, право собственности на него полно­стью сохраняет Советское государство; во-вторых, владение, пользование и распоряжение осуществляются госорганом далеко не в том объеме, в каком эти правомочия принадлежат собственнику и могут быть им реали­зованы; в-третьих, персонифицированные в лице госоргана, указанные правомочия составляют одновременно его обязанность перед государст­вом, от которого он имущество получил и в соответствии с планами кото­рого должен им владеть, пользоваться и распоряжаться. К сказанному, ко­ротко говоря, и сводится учение о праве государственной собственности и имущественных правах госорганов, которому было суждено занять ведущее место в советской цивилистической доктрине, а при проведении новой ко­дификации советского гражданского законодательства в 1961 - 1964 гг. получить также легальное признание^[582].

Но, подобно всякой подлинно научной теории, это учение не стояло на месте. Оно развивалось дальше в плане как экстенсивном, путем его распространения на первоначально не учтенные или лишь позднее поя­вившиеся экономические процессы, так и интенсивном, путем углублен­ного анализа проблем, которые вовсе не ставились у его истоков или ос­тавались нерешенными и после его создания.

Экстенсивное развитие с особой силой проявилось в том, что поня­тие оперативного управления, первоначально выдвинутое в связи с анали­зом имущественных прав госорганов, вышло затем далеко за пределы государственной собственности, существенно расширив масштабы своего практического действия. Сперва носителями права оперативного управле­ния имуществом, составляющим общую собственность образовавших их участников, закон объявляет межколхозные, государственно-колхозные и иные формируемые в качестве юридических лиц смешанные организа- ции^[583]. Впоследствии под тем же углом зрения начинают практически рас­цениваться имущественные права предприятий и учреждений, создавае­

мых на началах гражданско-правовой самостоятельности кооперативны­ми и общественными организациями. Закончился же этот законодательно и практически развивавшийся процесс обоснованием в работах Д. М. Ген­кина всеобщей значимости для социалистической собственности катего­рии оперативного управления, ставшей с тех пор неотъемлемым элемен­том научно-понятийного аппарата советской цивилистической теории^[584]. Не следует лишь упускать из виду, что если для государства как такового непосредственное хозяйствование исключено, и потому без передачи имущества в оперативное управление своим органам оно обойтись не мо­жет, то кооперативно-колхозные и общественные организации способны базировать хозяйственную деятельность главным образом на самой соб­ственности, прибегая к оперативному управлению лишь в случаях неуст­ранимой необходимости в имущественно-правовой децентрализации.

Переходя от характеристики экстенсивного к освещению интенсив­ного развития того же учения, нужно выделить наиболее существенные для его понимания моменты.

Заслуживает прежде всего уяснения вопрос о том, как соотносятся в оперативном управлении его экономическая и правовая стороны. Что оно вынуждается экономической потребностью децентрализованного исполь­зования имущества на базе единства фонда государственной собственно­сти, - это было с достаточной полнотой показано уже в относящихся к 40-м годам работах А. В. Венедиктова. Нет оснований также сомневаться в признании А. В. Венедиктовым оперативного управления таким обще­ственным феноменом, экономическая сущность которого сочетается с юридическим содержанием. Иначе нельзя было бы объяснить, почему при определении общего понятия права собственности оно сопоставляется с имущественными правами госорганов, а оперативное управление госу­дарственным имуществом исследуется в главе, именуемой «Общий анализ права государственной социалистической собственности»^[585].

Но слово «право» в сочетании с термином «оперативное управление» в работах А. В. Венедиктова не употреблялось^[586], что и послужило поводом к утверждению, будто у него речь шла не о правовом или экономико­

правовом, а о чисто экономическом явлении^[587]или о находящемся в факти­ческой сфере основании правомочий, которыми госорганы наделяются для надлежащего осуществления своей хозяйственной деятельности^[588]. Очевидно, однако, что, если правовые институты не могут быть до конца познаны без установления их экономической сущности, то экономические категории в своем собственном содержании никаких юридических эле­ментов не заключают. А отсюда с непреложностью следует, что, усматри­вая суть оперативного управления в правомочиях, одноименных собст­венническим, но не сопровождаемых «своей властью» и одним только «своим интересом», А. В. Венедиктов точно так же должен был подразу­мевать определенное субъективное право, как его подразумевает ч. 2 ст. 21 Основ, говорящая не о праве, а о самом оперативном управлении, но в смысле владения, пользования и распоряжения имуществом соответ­ственно целям деятельности его обладателя, установленным плановым заданиям и назначению самого управляемого имущества.

Существенно, далее, определить юридическую природу права опера­тивного управления как носящего отраслевой или межотраслевой (ком­плексный) характер.

А. В. Венедиктов видел в этом праве соединение административно­правовых и гражданско-правовых элементов с тем, что первые выражают­ся в исходящих от руководства госоргана и обращенных к внутренним подразделениям актах «по спуску плановых заданий и лимитов заработ­ной платы», а вторые предполагают «разнообразные гражданско-право­вые сделки (договоры купли-продажи и поставки, подряда, поклажи, зай­ма и т. д.)»^[589]. Но подобный взгляд вступает в непримиримое противоречие с защищаемыми им же гораздо более существенными положениями. В его работах право оперативного управления приурочивается исключительно к органам непосредственного хозяйствования, которые по самому своему существу к совершению каких-либо властных актов неспособны. Такая способность имеется лишь у администрации и реализуется в отношениях с внутренними подразделениями госорганов. Однако право оперативного управления принадлежит госоргану как юридическому лицу, которое пер­сонифицируется А. В. Венедиктовым не в администрации, а в возглавляе­

мом ею едином организованном коллективе. Когда же администрация отдает какие-либо распоряжения внутри госоргана, она действует не от его, а от собственного имени и, значит, в соответствии с теорией коллек­тива как носителя права оперативного управления, никаких актов, опи­рающихся на это право, не совершает. Акты такого рода осуществимы либо благодаря деятельности всего коллектива по производственно­хозяйственному использованию закрепленного за ним имущества, либо посредством действий администрации в сфере не основанных на сопод- чиненности отношений с третьими лицами. Но так как те и другие цели­ком обнимаются гражданско-правовыми нормами, то есть, по-видимому, достаточные основания при оценке юридической природы оперативного управления полностью относить его к области гражданского права.

С середины 60-х годов именно этот подход начинает с последова­тельной настойчивостью пробивать дорогу в советской цивилистической теории, постоянно привлекая к себе все большее число сторонников. Уже в упоминавшейся статье Д. М. Генкина говорилось, что право оператив­ного управления в основном является гражданско-правовым институтом. С. М. Корнеев в работе 1964 г. практически изложил весь комплекс аргу­ментов, приведших его в 1971 г. к выводу, что «само субъективное право оперативного управления является гражданским правом», но что им «со­держание правоотношения оперативного управления... не исчерпывает­ся», ибо последнее «имеет комплексный характер», поскольку «оно воз­никает и существует на основе юридических фактов и норм как граждан­ского, так и административного права»^[590]. Признание в приведенных выска­зываниях гражданско-правовой сущности рассматриваемого права с неко­торыми колебаниями сменяется в работах Ю. Х. Калмыкова безоговороч­но цивилистической его характеристикой. В книге, опубликованной в 1969 г., он писал: «оперативное управление - это институт гражданского права»; «когда правовая категория имеет определяющее значение в какой- либо одной отрасли права, ее нужно рассматривать прежде всего в рамках этой отрасли»; «оперативное же управление - свойство, принадлежащее лишь юридическому лицу» и, следовательно, уже потому не может не об­ладать гражданско-правовой природой, что «категория юридического ли­ца является гражданско-правовой категорией (хотя она имеет значение и

для других отраслей права)»^[591]. Но чтобы и после столь категорических суждений не оставалось почвы для возврата к идее комплексности опера­тивного управления, специального истолкования требуют хотя бы важ­нейшие из укрепляющих ее жизнеустойчивость обстоятельств.

Во-первых, отдельные имущественные комплексы передаются госу­дарством в управлении своих органов посредством административных актов, а не гражданско-правовых действий. Однако, подобно тому, как всякий вообще юридический факт, порождая субъективное право, не предрешает вопроса о его отраслевой принадлежности, образование права оперативного управления на основе властного предписания также не спо­собно само по себе сообщить ему, наряду с гражданско-правовыми, ка­кие-либо административно-правовые элементы.

Во-вторых, будучи субъективным правом в отношениях со всеми третьими лицами, оперативное управление выступает перед государством как обязанность его носителя использовать полученное имущество по назначению, строго сообразуясь с целями своей деятельности и подлежа­щими реализации плановыми заданиями. Но право, обращенное к одному субъекту, не меняет своей юридической сущности вследствие того, что оно предстает и как обязанность, выполняемая для другого лица. Напри­мер, находящееся в чужом незаконном владении имущество госоргана истребуется им как во исполнении предписания государственной дисцип­лины, так и в порядке осуществления конкретных имущественных право­мочий. Тем не менее виндикационный иск, хотя бы и подстегиваемый административной обязанностью его предъявления, не перестает быть гражданско-правовым в такой же мере, в какой сохраняется цивилистиче- ская сущность права оперативного управления, хотя бы и конструируемо­го как обязанность перед государством.

В-третьих, обладание имуществом на праве оперативного управления обязывает к многочисленным конкретным действиям (по внесению платы за фонды, налоговым отчислениям и т. п.), не укладывающимся в рамки отно­шений с государством как таковым и не соединимым с оперативным управ­лением как субъективным гражданским правом. Но и этот факт недостато­чен для разработки комплексной конструкции. Никто, например, не стал бы утверждать, что, раз дома граждан подлежат обязательному страхованию,

они становятся объектом комплексного субъективного права, обладающего собственническими и обязательственными элементами. А в таком случае и право оперативного управления, вызывая к жизни налоговые и иные право­отношения, не может трактоваться как включающее их в свой состав с пре­образованием из отраслевого в комплексное субъективное право.

В четвертых, даже не отказывая оперативному управлению в граж­данско-правовой квалификации, нельзя отрицать его практической значи­мости для других отраслей права, например, для права административно­го при определении границ дозволенного вмешательства вышестоящих органов в имущественную сферу нижестоящих. Но здесь уже сказывается специфика гражданско-правовых явлений, в одних случаях находящихся со смежными иноотраслевыми явлениями в разных плоскостях, а в других соотносящихся с ними как большее с меньшим или, точнее, поглощающее с поглощаемым. Так, юридическое лицо может не быть органом власти, как и орган власти далеко не всегда является юридическим лицом. Но субъектом административного права в смысле возможного адресата вла­стных предписаний организация, наделенная правами юридического лица, становится чисто автоматически, без какого бы то ни было специального признания. Такой же автоматизм характерен для многоотраслевого ис­пользования права оперативного управления. И в том объеме, в каком он действует, это право, оставаясь гражданским, обретает практический смысл также в других правовых отраслях.

В-пятых, такое входящее в содержание оперативного управления правомочие, как право пользования, предполагает в первую очередь про­изводственно-хозяйственное использование госорганом своего имущест­ва. А это осуществляется посредством труда его работников на основе трудовых правоотношений с ними, кажущихся тем самым и вовсе неот­торжимыми от оперативного управления. На самом же деле в границах трудовых правоотношений работник не входит в состав юридического лица, а противостоит ему как самостоятельный субъект права, и опосред­ствуют они приложение труда, но не оперативное управление имущест­вом. Собственно оперативное управление реализуется тем, кому оно при­надлежит, - самим юридическим лицом и только им одним. Механизм его деятельности, подчиненный этим целям, должен быть объяснен в соответ­ствии со сложившимися воззрениями на сущность юридической личности государственных организаций. Если она воплощена в директоре или ад­министрации, то оперативное управление исчерпывается передачей иму­щества работнику. После такой передачи совершаемые действия включа­ются уже в рамки трудовых правоотношений, и, значит, реальное пользо­

вание имуществом оказывается для носителя права оперативного управ­ления практически недоступным. В этом один из коренных недостатков теории директора (администрации). При олицетворении гражданской пра­восубъективности госоргана в возглавляемом администрацией коллективе каждый работник выступает одновременно в двух качествах: и как участ­ник трудовых правоотношений, и как частичка самого правосубъективно­го коллектива. Именно благодаря такому двуединству неизбежная оттор­жимость пользования от оперативного управления сменяется принципи­альной неотделимостью одного от другого, сопровождаемой к тому же настолько четким размежеванием с трудовыми правоотношениями, что одноотраслевая (гражданско-правовая) характеристика права оперативно­го управления не только не опорочивается, а наоборот, с еще большей силой утверждается в своей научной и практической справедливости. В этом одно из решающих достоинств теории коллектива.

Но, помимо спора о том, является ли оперативное управление много­отраслевым или чисто гражданским субъективным правом (юридическим институтом), начиная со второй половины 60-х годов, возникает новая дис­куссия, обусловленная учением о хозяйственном праве как самостоятельной отрасли права, регулирующей хозяйственную деятельность социалистиче­ских организаций в области складывающихся с их участием взаимоотноше­ний. Сторонники этого учения обращаются к рассматриваемому институту в ряде работ^[592]. Основное содержание защищаемых ими взглядов сводится к следующему. Оперативное управление имуществом, хотя и включает в свой состав правомочия владения, пользования и распоряжения, не равнозначно сумме указанных правомочий в гражданско-правовой их трактовке. В фор­му оперативного управления облекается имущественная обособленность любых звеньев экономики - не только участвующих в товарообороте пред­приятий, объединений и иных организаций, но также внутрихозяйственных подразделений, вступающих лишь в отношения друг с другом, и органов

хозяйственного руководства в отношении денежных резервов и иных фон­дов, аккумулированных у них как у центров хозяйственных систем^[593]. «Пред­посылкой права оперативного управления в таком понимании выступает не правоспособность юридического лица, а закрепление в той или иной форме за соответствующим звеном определенного комплекса имущества и нали­чие у этого звена хозяйственной правосубъектности, достаточной для управления имуществом и осуществления правомочий владений, пользова­ния и распоряжения им в пределах компетенции данного звена и в прису­щей ему (его деятельности) форме»^[594].

Дело, однако, в том, что действующее право определяет оперативное управление лишь в ст. 21 Основ гражданского законодательства, а потому не мыслит ни его содержания без каких-либо гражданско-правовых эле­ментов, ни его носителя без какой бы то ни было гражданской правосубъ­ектности. Следовательно, легальная база для выдвижения изложенной концепции отсутствует. Несовместимость ее с действующим законом обу­словливается также многими другими факторами. В легальном своем виде право оперативного управления воспринимается как способ осуществле­ния права собственности в противовес внутрихозяйственному оператив­ному управлению, которое могло бы производиться только от оператив­ного же управления, не лишенного внешнехозяйственной направленно- сти^[595]. Далее, оно закрепляется законом как такое субъективное право, ко­торое в соответствии с плановыми заданиями государства используется госорганом для обеспечения своей собственной деятельности, в отличие от распорядительных возможностей органов хозяйственного руководства, устремленных не к использованию денежных резервов и иных централи­зованных фондов для себя, а всецело к их распределению между подчи­

ненными хозяйственными звеньями, т. е. к созданию оперативного управ­ления, но не к обладанию им. Наконец, по закону госорган выступает в качестве носителя права оперативного управления в имущественных от­ношениях и с организациями и с гражданами, тогда как признание обяза­тельной предпосылкой этого права не гражданской, а хозяйственной пра­восубъектности ограничит его действие одними только отношениями ме­жду социалистическими организациями в точном соответствии с самим понятием хозяйственного права, разработанным его сторонниками.

Помимо легальной необоснованности, затронутая концепция суще­ственно ослабляется проистекающими из нее многочисленными теорети­ческими неувязками.

Поскольку владение, пользование и распоряжение воплощают элемен­ты юридической абсолютности, то, образуя в своем единстве оперативное управление вообще, они не могут входить в содержание внутрихозяйствен­ного оперативного управления, вводимого только для отношений с другими существующими в рамках того же хозяйства структурными подразделения­ми, а потому начисто лишенного каких-либо абсолютных признаков. И ес­ли, с одной стороны, признается, что « абсолютное право противостоит... неопределенному кругу «третьих» (всех «прочих») лиц»^[596], нельзя, по-ви­димому, утверждать, с другой стороны, что внутрихозяйственное оператив­ное управление все же абсолютно, так как «сфера деятельности структурных подразделений предприятия замыкается рамками данного предприятия», и «соответственно этими рамками ограничиваются число и круг лиц, которым могут противостоять права такого подразделения»^[597]. Абсолютность субъек­тивного права очерчивается не сферой деятельности управомоченного, а общей системой сложившегося правопорядка. Между тем внутрихозяйст­венное оперативное управление конструирующие его авторы противопос­тавляют пассивным функциям не всех даже субъектов хозяйственного пра­ва, а только внутренних подразделений хозяйственной единицы, в которой состоит сам управомоченный. Вследствие этого ничего не остается от свой­ственного абсолютному правоотношению признака неопределенности обя­зательных субъектов, заведомо отсутствующего внутри хозяйственной еди­ницы с ее структурными подразделениями, строго ограниченными по чис­ленности и известными друг другу наперечет.

Не более благополучно обстоит дело с взаимной соотносимостью оперативного управления разных видов. Так, если внутрихозяйственное оперативное управление существует в качестве субъективного права на­

ряду с «общехозяйственным», это должно означать расщепленность пра­вомочий владения, пользования и распоряжения между самим предпри­ятием или иной хозяйственной единицей и их внутренними подразделе­ниями. А в таком случае принципиально преодоленная теория разделен­ной собственности сменилась бы более скромной, но не менее ошибочной теорией разделенного оперативного управления. Чтобы избежать столь неприемлемого вывода, иногда говорят: «Цехи и другие структурные под­разделения являются внутренними звеньями предприятия, и их компетен­ция в различных областях производственно-хозяйственной деятельности - это компетенция самого предприятия, она лишь перераспределяется внут­ри его. Поэтому закрепление имущества за теми или иными структурны­ми подразделениями и предоставление последним определенных прав по управлению им не приводит к выбытию этого имущества из состава иму­щества предприятий»^[598]. Но внутрихозяйственное оперативное управление, «привязанное к перераспределенной компетенции предприятия как тако­вого, есть всего только другое наименование обычного («внешнехозяйст­венного») оперативного управления, осуществляемого через соответст­вующие свои структурные части самим предприятием. Стало быть, либо разделенное право оперативного управления, либо никакого вообще од­ноименного внутрихозяйственного права - третьего не дано!

Важно также должным образом оценить логические посылки, на кото­рых зиждется общее понятие права оперативного управления, призванного охватить все его выделяемые в хозяйственно-правовой концепции конкрет­ные разновидности. Признак, отраженный в ст. 21 Основ и ориентирующий на производность права оперативного управления от права собственности, не может быть использован в качестве родового потому, что его нет у внут­рихозяйственного оперативного управления. Не обеспечивает требуемой общности и анализ содержания этого права в различаемых отдельных его вариантах. Не обеспечивает потому, что органы хозяйственного руково- дства^[599]вправе распределять имущество между самостоятельными хозяйст­венными единицами, но не могут ни участвовать в товарообороте, ни со­вершать связанные с распределением имущества внутрихозяйственные ак­ты; самостоятельные хозяйственные единицы^[600]вправе участвовать в товаро­

обороте и совершать внутрихозяйственные акты по распределению имуще­ства, но не могут распределять имущество между другими хозяйственными единицами; внутрихозяйственные подразделения не могут делать ни того, ни другого, ни третьего и должны лишь использовать находящееся у них имущество для установленных целей с соблюдением действующих техниче­ских норм и различных иных правил^[601]. Остается поэтому апеллировать к общности самих фактов закрепления имущества «в той или иной форме» и «хозяйственной правосубъектности» как всеобщей предпосылке такого за­крепления^[602]. Но, не говоря уже о коренном несовпадении названных форм^[603]и об очевидной разнохарактерности образований, объявляемых субъектами хозяйственного права^[604], видеть общность субъективных прав не в них самих, а в их закрепительных и правосубъектных предпосылках, - значит призна­вать эту общность на словах без выявления ее реальности на деле. И если цивилистическая трактовка права оперативного управления выдержала ис­пытание в полемике с межотраслевой его оценкой, то она тем более не мо­жет быть поколеблена противопоставленной ей хозяйственно-правовой концепцией.

Наряду с относящимися к государственной собственности фунда­ментальными проблемами, внимание исследователей привлекают также возникающие на ее почве конкретно-практические вопросы. Среди них на первом плане находится вопрос о правовом режиме имущественных фон­дов государственных хозорганов.

В стремлении выразить дифференциацию этого режима при помощи различного сочетания соединяемых оперативным управлением правовых элементов общей значимости научное первенство принадлежит А. В. Ка- рассу. Уточняя содержание права оперативного управления в намеченной плоскости, он подчеркивал в опубликованной в 1954 г. книге, что «на все закрепленные за данным государственным предприятием производствен­ные фонды, как основные, так и оборотные, т. е. на орудия и средства производства, предприятие имеет право владения и пользования», но не

распоряжения, а в отношении производимой продукции оно обладает правом владения и распоряжения, но не пользования^[605].

Оценивая этот обобщенный вывод, нельзя не признать, что некото­рые эмпирические данные его не подтверждают. Даже в период, когда он выдвигался, сдача внаем или в безвозмездное пользование временно без­действующего оборудования полностью не была исключена, а в последую­щие годы, особенно после проведения экономической реформы 1965 г., соответствующие возможности хозорганов расширяются и по кругу объ­ектов, и по характеру допускаемых распорядительных актов (сдача в аренду не только бездействующего оборудования, но и неиспользуемых зданий; реализация в установленном порядке излишков материалов и обо­рудования). Едва ли также недозволенность пользования распространяется на продукцию, не распределяемую в плановом порядке, когда обойтись без ее использования невозможно вследствие возникшей производственной необходимости. Но решающие тенденции формирования в законе правово­го режима имущества госорганов охарактеризованы А. В. Карассом пра­вильно. Они обычно кладутся в основу и всех дальнейших исследований той же проблематики. Так, в противоположность А. В. Карассу, некото­рые авторы усматривают «главное различие в правовом положении ос­новных и оборотных средств... в том, что первые предоставляются в поль­зование предприятия, а вторые в его распоряжение»^[606]. Другие же не при­емлют подобной градации полностью и идут несколько иным путем. По их мнению, «правовой режим основных и оборотных фондов, в основном, в главном совпадает. И те, и другие фонды предоставляются предприяти­ям и организациям в пользование, право распоряжения этим имуществом они осуществляют в установленных государством весьма узких грани- цах»^[607]. Но при всех расхождениях сопоставленных позиций они находятся в том же русле, что и позиция А. В. Карасса, основывая проводимое са­мым общим образом размежевание правовых режимов различных фондов государственного имущества на дифференциации применительно к каж­дому из них правомочий владения, пользования и распоряжения.

Немалые разногласия вплоть до проведения новой кодификации со­ветского гражданского законодательства вызывали некоторые законода­тельные правила о гражданско-правовой охране государственной собст­

венности и имущественных прав госорганов. В частности, для обеспече­ния повышенной их охраны судебная практика долгое время опиралась на систематическое толкование гражданского закона, позволявшее приме­нять презумпцию права государственной собственности к виндикацион­ным спорам госорганов с гражданами, а также с кооперативно-колхозны­ми и общественными организациями.

Некоторые авторы настаивали на том, чтобы из чисто практической области указанная презумпция была перенесена в разряд законодательно закрепленных правоположений. Они отвергали при этом взгляд, согласно которому, предъявляя виндикационный иск, госорган не обязывается к представлению каких-либо доказательств и может «ограничиться простой ссылкой на презумпцию»^[608]. Если, как подчеркивали те же авторы, рас­сматривать сущность презумпции права государственной собственности с точки зрения общей значимости презумпций в советском гражданском праве и процессе, определяющих активность сторон при устремленной на выявление объективной истины активности самого суда, становится яс­ным, что госорган-истец не может ограничиться одной лишь ссылкой на презумпцию и обязан привести веские доказательства в обоснование сво­их исковых требований. Опираясь на изложенные рассуждения и акцен­тируя внимание на том, что эта презумпция усиливает интенсивность за­щиты государственной собственности, целесообразность отказа от нее оспаривали со всей решительностью^[609].

Однако более убедительными были направленные против приведен­ных рекомендаций критические аргументы. Если в условиях многоуклад- ности экономики презумпция права государственной собственности со­действовала борьбе с противозаконной концентрацией средств производ­ства в частном секторе, то после победы социализма в СССР она могла бы обернуться ущемлением законных интересов граждан в обладании потре­бительскими предметами. Поэтому предлагалось либо сохранить ее лишь для споров о средствах производства, жилых домах, особо значимых на­учных, художественных, антикварных ценностях^[610], либо вовсе отказаться от презумпции права государственной собственности^[611]. Последнее пред­

ложение и было воспринято при кодификационном обновлении советско­го гражданского законодательства в первой половине 60-х годов.

Законодательное разрешение получил также непосредственно при­мыкающий к изложенному другой спорный вопрос. Неограниченная ох­рана государственной собственности по виндикационному иску уже и раньше выражалась в многообразии специально установленных условий, включая условие о неприменимости к ней исковой давности. Однако это правило не распространялось на случаи, когда госорган становился не только истцом, но и ответчиком по делу. В целях упрочения плановой дисциплины было признано, что при подобном субъективном составе возникшего спора заявленный иск по истечении давности должен откло­няться с дальнейшим определением судьбы спорного имущества планово- регулирующими органами. Вносилось, например, предложение ограни­чить его действие лишь оборудованием и другими основными средствами с тем, чтобы все иное имущество по истечении исковой давности сохра­нялось за госорганом-ответчиком^[612]. Это предложение законодатель откло­нил и поступил безусловно правильно. Внося его, руководствовались лишь тем соображением, что возможность отобрания перечисленных объ­ектов по решению руководящих органов, несмотря на отказ в иске по мо­тивам пропуска давности, способна нарушить плановую деятельность госоргана-ответчика. Но беспочвенность выраженных здесь опасений очевидна. Как раз оставление горсоргану-ответчику спорного имущества только по той причине, что срок исковой давности истек, вызвало бы про­тиворечащее плану перераспределение государственных средств. И, на­против, передача того же вопроса на разрешение планово-регулирующих органов единственно способна определить судьбу погашенного давно­стью имущественного права в полном соответствии с реальными потреб­ностями дальнейшего укрепления и развития на плановых началах госу­дарственной собственности в СССР^[613].

Право кооперативно-колхозной собственности. Первоначальный теоретический анализ этой собственности, предпринятый уже вскоре по­сле победы Октябрьской революции, к собственности колхозов вовсе не обращался, поскольку она возникла тогда лишь спорадически при отсут­ствии рассчитанных на нее более или менее отработанных юридических форм. Но кооперация других видов, в частности, потребительская коопе­рация, существовала и в дореволюционной России. Там она не являлась видом социалистических объединений, а одним только фактом победы пролетарской революции ее содержание преобразовано быть не могло. Ввиду этого социалистическая природа кооперации в первые годы суще­ствования Советской власти в достаточной степени не обнаруживалась, и кооперативные предприятия в совокупности с представленными в них отношениями собственности рассматривались как предприятия государ­ственно-капиталистические.

Вместе с тем Коммунистическая партия ставила задачу перевода унаследованной от дореволюционной России кооперации на социалисти­ческие рельсы. Программа партии, принятия на VIII съезде, требовала «...чтобы преобладающее влияние пролетариата на остальные слои тру­дящихся было постоянно обеспечено и чтобы повсюду испытывались на практике разнообразные меры, облегчающие и осуществляющие переход от мелкобуржуазных кооперативов старого, капиталистического типа к потребительским коммунам, руководимым пролетариями и полупролета- риями»^[614]. Вслед за этим IX съезд партии, принимая резолюцию об отно­шении к кооперации, специально подчеркнул, что он исходит из положе­ний Программы партии, «которая в части, касающейся сельского хозяйст­ва и распределения, совершенно правильно... намечает путь превращения старой мелкобуржуазной кооперации в кооперацию, руководимую проле­тариями и полупролетариями»^[615]. Проведение в жизнь намеченных партией мероприятий обеспечило перестройку старой кооперации на социалисти­ческих началах. Кооперативные объединения перестают быть государст­венно-капиталистическими и становятся социалистическими организа­циями.

Тем не менее в правовой литературе все еще продолжал распростра­няться взгляд на кооперативную собственность как на один из видов част­ной собственности. Особенно настойчиво этот взгляд отстаивался сторон­никами теории кооперативного права, которые нередко были готовы при­знать социалистическими сами кооперативные организации, но не собст­венность, им принадлежавшую. В уже упоминавшейся книге А. Терехова «Советское кооперативное право» (1924) отмечалось, что кооперация вы­полняет важнейшую роль в социалистическом преобразовании всего об­щества. Но стоило обратиться к анализу кооперативной собственности, как ничего другого, кроме некоторых особенностей круга относящихся к ней объектов, автор уже обнаружить не мог. А поскольку кооперативные организации пользовались перечисленными в ст. 58 ГК общими правомо­чиями собственника, этого оказалось достаточным для признания их в той же работе частными собственниками.

Даже П. И. Стучка, сделавший немало для теоретического обоснова­ния социалистической природы кооперации в условиях диктатуры проле­тариата, не находил четких ориентиров при проведении анализа коопера­тивной собственности. Он писал, что «кооперативная собственность, еще основывающаяся на правосубъектности, договорности и эквивалентности, есть уже особый вид собственности, который, с одной стороны, в общем пользуется всеми правами частного собственника, но сверх того имеет целый ряд и притом все расширяющийся ряд льгот и преимуществ как в отношении круга объектов собственности, так и в смысле всякого рода преимуществ, скидок и т. д. в торговом обороте»^[616]. И хотя перечисленные преимущества противопоставлены традиционным общим началам, какой- либо социальной характеристики им дано не было. Как явствует же из дальнейших высказываний, главный источник частнособственнических проявлений кооперации усматривался в паевом фонде. Отсюда глубокая удовлетворенность, не скрываемая при констатации того факта, что «роль паев по мере роста мощи (количественной и имущественной) кооперати­вов быстро уменьшается, и, естественно, кооперативная собственность все более сближается в силу этого с государственной социалистической собственностью^[617].

Этот совершенно неправильный взгляд на социальную природу пае­вого фонда поддерживается чуть ли не единодушно вплоть до начала 30-х годов. «Пай, - писал Е. Н. Штандель, - находясь в распоряжении

кооператива, продолжает оставаться собственностью члена-пайщика»^[618]. То же самое утверждали В. С. Малченко^[619], Ю. Яворский^[620]и многие другие.

Впервые развернутое освещение социалистической сущности права кооперативной собственности прозвучало в полный голос у Г. Н. Амфите­атрова, следовавшего в этом вопросе за составленным с его же участием проектом Основных начал гражданского законодательства. Полемизируя с П. И. Стучкой, он подчеркивал, что дело не просто в предоставленных кооперации сравнительно с частником различных преимуществах: «самые эти преимущества должны быть объяснены из социалистической сущно­сти советской кооперации, а не наоборот».^[621]В его работах последователь­но отстаивалась также социалистическая однотипность кооперативной и государственной собственности, юридическим выражением которой он объявил «разветвленное законодательство, относящееся в равной мере и к государственному, и к кооперативному хозяйству»^[622]. Но уже до выступле­ния Г. Н. Амфитеатрова с правильной общей характеристикой классовой природы права кооперативной собственности в СССР были выработаны четкие представления о том, чем является существующий в кооперации паевой фонд и какому субъекту он принадлежит. «Паевые и другие взно­сы, производимые членами промысловой кооперации, - писал в 1930 г. Д. М. Генкин, - поступая в капиталы организации, становятся собствен­ностью последней»^[623]. А так как социалистическая природа советской коо­перации под сомнение уже больше не ставилась, исчезли последние, впрочем чисто предрассудочные, препятствия к признанию также коопе­ративной собственности социалистической во всех ее составных частях.

Такое безоговорочное признание, совпавшее по времени с периодом сплошной коллективизации сельского хозяйства, в значительной степени предопределялось победой колхозного строя в нашей стране. Так, еще в вышедшем в 1931 г. третьем томе Курса гражданского права П. И. Стучки

деление кооперативной собственности на вообще кооперативную и коллек­тивно-хозяйственную сопровождалось специальным указанием на то, что «это деление - отнюдь не противопоставление одного вида кооперативной собственности другому»^[624], и вместе с тем первый вид, хотя с оговорками о предоставленных преимуществах, в целом подводился под рубрику частной собственности. Если появившиеся у кооперативной собственности в лице колхозов неоспоримые социалистические качества отмечались с достаточ­ной прямолинейностью, то лишь когда П. И. Стучка писал, что «условия передачи колхозам инвентаря и образование в них неделимых обобществ­ленных фондов носят на себе с самого начала особый характер; это отнюдь не простые товарообменные отношения, где в основе лежит еще в первую очередь снабжение населения необходимым для существования товаром... Пока эти отношения еще преобладали - цель их была близка к цели всеоб­щих гражданских отношений; однако они быстро превращаются из побоч­ного явления в основное социалистическое отношение»^[625]. Сказанное звучит уже гораздо убедительней, чем то, что говорилось о кооперативной собст­венности вообще. Но и эти суждения далеки от необходимой последова­тельности. Должно было пройти еще несколько лет, чтобы вопрос о социа­листической сущности кооперативно-колхозной собственности был решен наукой окончательно, и она могла обратиться к другим, менее разработан­ным, но в изменившихся условиях куда более актуальным проблемам. Сре­ди последних занять на длительное время центральное место было суждено проблеме правовой природы собственнических отношений, складывающих­ся в колхозах и иных видах кооперативных организаций.

Когда кооперативно-колхозная собственность сводилась всего лишь к одной из специфических разновидностей частной собственности, ее под наименованием «групповая собственность» по сути дела отождествляли с общей собственностью по долям в смысле ст. 61 - 65 ГК РСФСР 1922 г.^[626]Впоследствии эта концепция подверглась достаточно острой критике в ряде работ и особенно в относящейся к 1938 г. статье Н. Д. Казанцева «Правовые вопросы распределения доходов в сельскохозяйственной арте­ли»^[627]. В опубликованной в том же году первой части учебника по граждан­скому праву прямо говорилось: «Понятие общественной собственности

необходимо отграничивать от общей собственности, предусмотренной ст. ст. 61 - 65 ГК. Общая собственность, о которой говорит ГК, в основ­ном в настоящее время является формой личной собственности... Коопе­ративная организация состоит из членов: физических или юридических лиц (кооперативные союзы). Члены кооперативной организации - это ее коллективные хозяйства, но они не являются собственниками в коопера­тивном имуществе, каждый из них не имеет доли в этом имуществе. Субъектом кооперативно-колхозной собственности является, как говорит Конституция СССР (ст. 5), отдельный колхоз, кооперативное объединение как таковое, а потому кооперативная собственность - не общая собствен­ность членов кооперативной организации, а общественная собственность самого кооператива»^[628]. Вслед за этим учебник отмечает, что, в отличие от государственной собственности, составляющей всенародное достояние и представленной в виде единого фонда, кооперативно-колхозная собствен­ность - достояние коллектива каждой конкретной организации, еще не поднявшееся до уровня такого же единства. Приобретая решающее диф­ференцирующее действие вообще, охарактеризованное различие рассмат­ривается в качестве главной причины несовпадения правовых режимов, установленных для государственной собственности, с одной стороны, и собственности кооперативно-колхозной, с другой^[629].

Существенно также, что отсутствие единства фонда у имущества кооперативно-колхозных организаций само проявляется по-разному в тех из них, которые не соединены в единую систему и которые включаются в образование системного порядка. В первом случае дело исчерпывается принадлежностью соответствующего имущества на праве собственности каждой кооперативной ячейке, а во втором возникает вопрос о субъектах права собственности на имущество, составляющее материальную базу кооперативного союза в целом.

В поисках ответа на этот вопрос А. В. Венедиктов склонялся к мыс­ли, что собственником имущества союза или иного кооперативного объе­динения должен признаваться коллектив членов всех объединяемых им звеньев кооперации. В то же время носителем юридической личности кооперативного союза он объявлял и указанный коллектив, и возглавляе­мый правлением, а также собранием уполномоченных коллектив рабочих и служащих, привлеченных к осуществлению функций союза^[630]. Но совме­щение в единой концепции обоих одновременно выдвинутых тезисов таит

в себе непримиримые противоречия. Если юридическая личность коопе­ративного союза олицетворяется не только членами входящих в него яче­ек, но и работниками его руководящих органов, то сам коллективный соб­ственник, оставляющий таких работников за своими пределами, юридиче­ским лицом признан быть не может, а потому и неспособен выступать в качестве субъекта права собственности. Если же коллективный собствен­ник - субъект права, юридическое лицо, его людской субстрат очерчива­ется уже без учета привлеченных работников, и, значит, его производст­венно-хозяйственная деятельность базируется не на оперативном управ­лении имуществом, а всецело на праве собственности.

Однако, выступая на дискуссии о юридических лицах 1954 г.^[631]против приурочения собственности кооперативного союза к коллективу членов входящих в него ячеек, Д. М. Генкин не упоминал о противоречии между таким приурочением и отнесением к правосубъектному коллективу коо­перативного союза также работников его центрального аппарата. Главный недостаток он видел в вытекающем отсюда смешении разных форм со­циалистической собственности, когда, например, «создается единство соб­ственности всей системы потребительской кооперации, наподобие единства государственной собственности вместо групповой (в смысле «коллектив­ной». - О. И.) кооперативной собственности»^[632]. Но вопрос о том, кому имен­но собственность союза принадлежит, он оставлял открытым и не счел не­обходимым вновь к нему возвратиться даже в 1963 г. при разработке обще­го понятия оперативного управления, распространяемого на все случаи обособления от собственника отдельных комплексов социалистического имущества, не исключая и тех, которыми управляют вышестоящие звенья кооперативных систем. Между тем этот вопрос нуждается в разрешении, возможном, по-видимому, лишь при условии, если признать, что, раз по закону юридическим лицом объявлен сам кооперативный союз, а не его органы, организованный в форме такого союза коллективный собствен­ник является и субъектом хозяйствования и субъектом права. Он не нуж­дается, следовательно, в передаче всего своего имущества в чье-либо опе­ративное управление, не говоря уже об отсутствии в его составе право­субъектных подразделений, которым имущество могло бы быть передано на этих основаниях. Для юридического закрепления имущественной базы кооперативного союза никаких особых конструкций не требуется и впол­не достаточно самого права кооперативной собственности.

Иные свойства обнаруживает имущество, закрепляемое за межкол­хозными, колхозно-кооперативными и другими наделенными правами юридического лица смешанными организациями. Соприкасающиеся с таким имуществом экономико-правовые процессы, которые в прошлом почти не встречались, обрели в начале 50-х годов широкий размах и по­родили обширную юридическую литературу. Обусловленные ими новые имущественные отношения с самого начала преломлялись подавляющим большинством авторов через призму гражданско-правового института общей долевой собственности^[633], а после того, как вопрос был соответст­венно решен в новых гражданских кодексах союзных республик, цивили­стическая доктрина поддержала применение к имущественным правам межколхозных и других подобных организаций института оперативного управления^[634]. Особняком стоит лишь позиция А. Б. Годеса, полагающего, что при образовании единой межколхозной организации она же, а не соз­давшие ее участники, становится единственным собственником перешед­шего к ней или приобретенного ею имущества^[635]. Законодательная практика не пошла, однако, по этому пути. Да и едва ли следует допускать, чтобы колхозы или иные организации, внесшие имущество для создания нужной им новой организации, утрачивали право на свое имущество, как только процесс ее образования будет завершен. Не право собственности этой организации, а право оперативного управления, производное от общей собственности ее участников - вот путь, избранный законом и нашедший едва ли не единодушное одобрение в теории.

Еще одним крупным толчком к расширению границ практического ис­пользования на почве кооперативно-колхозной собственности института оперативного управления явились централизованные имущественные фон­ды, создаваемые начиная с 60-х годов колхозами и иными кооперативными организациями во все возрастающих масштабах. В одних случаях эти фон­ды формируются внутри кооперативной системы (например, фонд подго­товки кадров или фонд регулирования оборотных средств в системе потре­бительской кооперации), а в других при ее отсутствии, но с разным про­странственным действием (например, местные семенные и фуражные цен­

трализованные фонды колхозов в пределах района, области, республики или общесоюзный централизованный фонд социального обеспечения членов колхоза). Их сущность с достаточной степенью глубины пока еще не иссле­дована. Но выявляющие ее общие теоретические контуры намечены рядом ученых^[636]правильно. Ориентируют они на то, что идет ли речь о кооперации, объединяемой в систему или же не имеющей ее, поскольку централизован­ные фонды образуются для обслуживания своих нужд несколькими органи­зациями сообща, все такие организации должны признаваться общими соб­ственниками этих фондов. Что же касается управления ими, то, в зависимо­сти от структуры кооперации каждого вида и специфики отдельных центра­лизованных фондов, оно может быть поручено центральным кооператив­ным органам (например, для потребительской кооперации - Центросоюзу) или соответствующим иным организациям (например, для колхозов - Со­юзному совету колхозов и ВЦСПС).

Переходя от имущественных фондов к защите кооперативно-колхоз­ной собственности, нелишне напомнить, что в первой кодификации со­ветского гражданского законодательства она строилась так же, как и в отношении собственности индивидуальной. И пока оставалась неопреде­ленной распространенность взглядов на кооперативную собственность как одну из вариаций частной собственности, подобная установка охра­нявших ее гражданско-правовых норм воспринималась как нечто само собой разумеющееся. По странной силе инерции цивилистическая док­трина проходила долгое время мимо нее и после безоговорочного призна­ния кооперативно-колхозной собственности одной из форм собственности социалистической. Серьезное внимание к ней со стороны теории пробу­дила судебная практика.

Имея в виду случаи незаконной продажи колхозного скота сопрово­ждавшими его лицами, пленум Верховного Суда СССР в постановлении от 22 апреля 1942 г.^[637]указал, что подобные действия должны рассматри­ваться как хищение, и в полном соответствии со ст. 60 ГК РСФСР 1922 г. колхозы получили право при таких обстоятельствах истребовать свой скот даже у добросовестных приобретателей. Толкование этого постанов­ления вызвало, однако, разногласия среди исследовавших его ученых.

Одни авторы полагали, что пленум установил здесь презумпцию не­добросовестности приобретателя^[638], причем в тексте постановления этот взгляд получал известное обоснование, поскольку там говорилось, что скот не подлежит изъятию, если будет доказана обусловленность его про­дажи интересами собственника. Следовательно, презумпция недобросове­стности, как и всякая презумпция вообще, могла быть опровергнута дока­зыванием конкретных обстоятельств фактически совершенной продажи.

Другие авторы подчеркивали, что дело вовсе не презумпции, а в приравнивании совершенных действий к хищению^[639], причем и эта точка зрения имела определенные основания, ибо даже при доказанной добро­совестности приобретателя, кроме случаев, предусмотренных в самом постановлении, скот все равно подлежал изъятию в пользу колхоза.

Несмотря, однако, на развернувшийся спор, реальные причины, при­ведшие к изданию указанного постановления, были достаточно ясны с са­мого начала. Обстоятельства военного времени требовали введения неогра­ниченной виндикации колхозного скота, проданного сопровождавшими его лицами, если они не вынуждались к этому интересами собственника. Ре­шать такой вопрос должен был бы законодатель, и тогда не возникала бы надобность ни в особом истолковании понятия хищения, ни в использова­нии презумпции недобросовестности. Но поскольку, ввиду вполне объясни­мой неотложности, решение принимал пленум, приходилось специально обеспечивать его увязку с категориями и терминами ст. 60 ГК 1922 г.

Хотя впоследствии постановление пленума Верховного Суда СССР от 22 апреля 1942 г. было отменено, выдвинутая им в связи со сравни­тельно частным случаем проблема желательных пределов гражданско- правовой защиты кооперативно-колхозной собственности продолжала и в дальнейшем, притом в полном своем объеме, обсуждаться на страницах правовой литературы. В центре внимания развернувшейся дискуссии ока­зался вопрос о целесообразности распространения на кооперативно­колхозную собственность правил о неограниченной виндикации, установ­ленных для собственности государственной.

Отрицательное его решение обычно обосновывали ссылкой на то, что в противном случае возникло бы полное тожество в режиме граждан­ско-правовой охраны государственной и кооперативно-колхозной собст­венности, невзирая на существенные экономические различия между ни­

ми^[640]. Но если несовпадающее экономическое содержание двух форм со­циалистической собственности обусловливает неодинаковое их правовое нормирование, то возможность пусть не доходящего до тождества значи­тельного сближения методов их правовой охраны отнюдь не исключается.

Высказывалось также мнение, что неограниченная виндикация коо­перативно-колхозной собственности была юридически закреплена уже в 40-х годах, ибо при хищении ст. 60 ГК РСФСР того времени защищала интересы собственника даже от добросовестного приобретателя, а уго­ловный закон второй половины 40-х годов объявлял хищением любые способы неправомерного присвоения социалистического имущества, включая собственность кооперативно-колхозных организаций^[641]. На самом же деле понятие хищения социалистической собственности не было столь всеобъемлющим, как его здесь обрисовывали. Если, например, завладевая мошенническим образом социалистическим имуществом, преступник по ошибке считал его имуществом личным, об уголовной ответственности за хищение не могло быть речи. Кроме того, ст. 60 ГК 1922 г. говорила не о хищении, а о похищении, имея в виду изъятие имущества из владения собственника, а не всякое его преступное приобретение, хотя бы и подпа­дающее под уголовно-правовое понятие хищения социалистической соб­ственности. Поэтому исследование приходилось вести не на почве дейст­вовавшего тогда законодательства, а в плане желательных его изменений.

В таком именно плане дискуссия продолжалась вплоть до проведе­ния последней кодификации советского гражданского законодательства, которое, сохранив для виндикационных исков кооперативно-колхозных организаций действие правил об исковой давности, в остальном легализо­вало рекомендации тех, кто предлагал распространить на кооперативно­колхозную собственность столь же неограниченную виндикационную защиту, как и установленную для собственности государственной.