§ 2. Правосубъектность социалистических организаций

Сущность правосубъектности социалистических организаций. Точно так же, как правосубъектность граждан, гражданская правосубъ­ектность социалистических организаций, их юридическая личность, ста­новится непосредственным предметом теоретических исследований толь­ко в условиях перехода к нэпу и проведения первой кодификации совет­ского гражданского законодательства.

законодательных актах, изданных начиная с 1918 г.^[453], своего реального проявления в сколько-нибудь значительных масштабах этот институт не мог получить до тех пор, пока продолжался процесс замены товарно­денежных отношений системой прямого централизованного распределе­ния. Но как только он уступил место противоположному процессу - вне­дрению товарно-денежных начал в сферу имущественных отношений, включая отношения с участием социалистических организаций, так граж­данская правосубъектность последних, закрепленная уже, помимо отдель­ных нормативных актов, в общих нормах первых советских гражданских кодексов, выдвигается в число наиболее существенных и значительных проблем советской цивилистической теории.

В литературе 20-х годов эта проблема исследуется с разной степенью интенсивности по отношению к государственным юридическим лицам, с одной стороны, и кооперативно-колхозным организациям, с другой.

Что касается кооперативно-колхозных организаций, то, поскольку колхозы к этому времени еще не получили большого распространения, в качестве модели для анализа рассматриваемого вопроса используются почти исключительно низовые ячейки промысловой и, в особенности, потребительской кооперации. А так как потребительская кооперация в определенном объеме существовала и до революции, это иногда порож­дало иллюзию, будто речь идет о достаточно известном феномене, не изменившем ни своей социальной сущности, ни правового содержания.

деления понятия кооперативных юридических лиц, дискуссия ограничи­валась лишь вопросом о численности правовых признаков, которые должны быть включены в соответствующее определение.

Для того, чтобы составить сравнительно полное представление о ха­рактере определений такого рода, достаточно воспроизвести определение Г. М. Колоножникова, который включил в свою формулу едва ли не все признаки, отмеченные другими авторами. Он писал: «Кооперативное товарищество - это: 1) соединение, 2) под особой фирмой, 3) неопреде­ленного числа, 4) лиц, 5) свободно вступающих и выходящих из него для достижения ими, 6) в качестве самостоятельного юридического лица, организованного 7) на началах равенства и самоуправления, для 8) целей укрепления и воспособления их трудовым хозяйствам, 9) посредством соединения их общих усилий, 10) в области кредита, потребления и про­изводства, а также 11) ведения культурно-просветительной работы»^[454].

Приведенное определение, как видно уже из самого его текста, не выходит за пределы сложившихся в дореволюционное время цивили- стических представлений о кооперации.

А. Терехов, например, в работе «Советское кооперативное право» (1924 г.) писал: «Кооператив имеет своей целью удовлетворение матери­альных и культурных нужд своих членов. Этим кооператив отличается от капиталистических товариществ. Последние имеют своей целью извлече­ние прибыли»^[455]. Но дело в том, что совершенно аналогичное противопос­тавление проводилось и в буржуазной литературе применительно к доре­волюционной кооперации. «Кооперация, - писал в 1906 г. М. И. Туган- Барановский, - есть такое хозяйственное предприятие нескольких добро­вольно соединившихся лиц, которое имеет целью не получение наиболь­

шего барыша на затраченный капитал, но доставление его сочленам, бла­годаря общему ведению хозяйства, каких-либо выгод иного рода»^[456].

Из этого следует, что социальная сущность советской кооперации для своего выявления предполагает не только размежевание предприятий кооперативных и капиталистических, но и анализ социалистической при­роды самих кооперативных предприятий в условиях диктатуры пролета­риата. Однако такой анализ в одних случаях подменялся заявлениями, будто любая кооперация, а не только утверждающаяся после победы про­летарской революции, имеет своей целью социалистическое переустрой­ство общества^[457]. В других же случаях необходимость подобного анализа отвергалась на том основании, что участие кооперации в социалистиче­ском строительстве «является моментом социально-политическим, а не правовым»^[458].

Классово обезличенный, догматический подход к исследованию пра­вовой природы советской кооперации встретил решительную критику со стороны П. И. Стучки, вскрывшего также всю ошибочность стремлений объявить ее формой частнохозяйственной деятельности, покоящейся на договорной основе, особой разновидностью обычного гражданско-пра­вового соглашения о товариществе. Он подчеркивал, что советские коо­перативы - это «организации трудящихся..., организации массовые, воз­никающие по добровольному соглашению», что «при социалистическом производстве потребительские объединения создают непосредственную смычку между социалистическим производством... и потреблением», что «при широкой массе крестьянства и мелкой буржуазии трудовое и промы­словое кооперирование крестьянства является, с одной стороны, «перехо­дом от мелкого производства к более крупному» (Ленин), с другой сторо­ны, средством введения его в централизованную систему в интересах вовлечения в единый план»^[459]. Но вместе с тем и сам П. И. Стучка, перехо­дя к характеристике положения кооперации по советскому праву, утвер­ждал, что в той мере, в какой кооператив выступает в области граждан­ского права, т. е. действует в качестве юридического лица, он носит част­ный характер, обнаруживая социалистические тенденции, лишь поскольку его деятельность относится к сфере регулирования иных отраслей совет­

ского права^[460]. И только в связи с широким развертыванием колхозного строительства в конце 20-х - начале 30-х годов, когда взгляды на коопе­рацию как на частное предприятие вступили в особенно вопиющее проти­воречие с действительностью, они полностью исчезают со страниц совет­ской цивилистической литературы, уступив место другим, отражавшим подлинное положение вещей, теоретическим построениям.

Подобно исследованию кооперативных организаций догматический подход давал себя знать и в анализе гражданской правосубъектности го­сударственных трестов, а также других государственных организаций, наделенных правами юридического лица по законодательству 20-х годов.

Утверждения такого рода, как и аналогичные выводы относительно природы советской кооперации, подверглись острой критике со стороны П. И. Стучки. Но оставаясь и здесь верным своей двухсекторной теории, П. И. Стучка приходил к выводу, что госорганы сохраняют социалистиче­скую природу лишь в сфере производства, а также в сфере отношений с планово-регулирующими органами, т. е. там, где они подчиняются нор­мам административно-хозяйственного права, а их юридическая личность не находит непосредственного приложения. Если же, как писал далее П. И. Стучка, «предприятия и госучреждения в обороте, в отношениях как с частником или кооперативом, так и между собой участвуют по нормам ГК (где именно и проявляется их юридическая личность. - О. И.), то они в

этом обороте как раз действуют не в своем специфическом качестве со­циалистических предприятий или учреждений»^[464]. Как видно, автор не при­писывает признаков частного предприятия государственным юридиче­ским лицам, в отличие от характеристики, данной им кооперативным организациям. Он ограничивается указанием лишь на негативный мо­мент - на то, что, действуя как юридические лица, госорганы уже не вы­ступают в своем специфически социалистическом качестве. Тем самым и критика ошибочных концепций оказывается в данном случае гораздо более последовательной, хотя и не становится последовательной до конца.

Нужно также со всей определенностью подчеркнуть, что уже в 20-х го­дах при исследовании юридической личности госорганов доминирующее распространение получают не те концепции, против которых П. И. Стучка направлял острие полемики, а совершенно иные теоретические построе­ния. Авторы таких построений отдавали себе достаточно ясный отчет относительно социалистической сущности государственных юридических лиц в СССР и, подходя к ним с этих позиций, стремились выявить под­спудные истоки государственного признания гражданской правосубъект­ности за трестами и другими государственными организациями.

Одна из первых попыток такого рода представлена в работе С. Н. Ланд- кофа «Субъекты права (лица)», опубликованной в 1928 г. в серии коммента­рия к ГК РСФСР, который издавался под редакцией С. М. Прушицкого и С. И. Реаевича. Автор обращает внимание на то, что, поскольку в системе советского хозяйства государство стало самым мощным хозяйствующим субъектом страны, возникла необходимость в специальном разрешении вопроса об организационно-имущественном обособлении государствен­ных предприятий от самого государства. Решение этого вопроса путем создания действующих на началах хозрасчета хозяйственных объедине­ний (трестов, комбинатов) потребовало предоставления каждому из них имущественной самостоятельности, т. е. прав юридического лица. «Таким образом, коллективная государственная собственность, разбиваемая по соображениям целесообразности на отдельные части, является той мате­риальной базой, которая требует, ради технических удобств, юридическо­го олицетворения. Комплексное имущество объединения, которое все целиком предназначено для выполнения определенной хозяйственной функции независимо от постоянной перемены отдельных его частей, яв­ляется субъектом права с ограниченной ответственностью»^[465]. Иначе гово­

ря, государственное юридическое лицо - это персонифицированная часть государственного имущества.

Для характеристики сущности государственных юридических лиц С. Н. Ландкоф считал, таким образом, вполне достаточным обрисовать их материальную основу, полностью оставляя в стороне вопрос об их люд­ском субстрате. Это, естественно, не могло не обусловить фетишизации общественных отношений с участием государственных юридических лиц, становящейся предельно очевидной при установлении правоотношений между госорганами, социально-правовые контакты которых пришлось бы объявить отношением друг к другу вещей в смысле обособленных ком­плексов имущества. Кроме того, С. Н. Ландкоф неправильно представлял себе и материальную основу госорганов, ибо вместо анализа обществен­ных отношений, складывающихся на базе и в процессе управления госу­дарственной социалистической собственностью, он говорил лишь о сооб­ражениях целесообразности и о некоторых технических удобствах, обес­печиваемых расчленением государственного имущества на юридически обособленные части.

Между тем цивилистическая мысль того времени в лице ряда своих представителей вполне осознавала соединенное действие двух факторов в формировании юридических лиц - материальной основы и людского суб­страта.

Так, Е. А. Флейшиц еще в 1924 г. писала, что в юридической лично­сти госоргана персонифицируется не самое имущество, а именно госорган как хозяйственная организация. Но поскольку, по ее представлениям того времени, юридическим лицом способен быть только собственник имуще­ства, а объекты, закрепленные за госорганами или приобретаемые ими, принадлежат на праве собственности государству, тресты и иные государ­ственные организации расценивались тем же автором как формирующие­ся, но еще не сложившиеся («недоразвившиеся») юридические лица^[466].

П. И. Стучка, имея в виду государственные учреждения, говорил, что «к юридическим лицам относятся и учреждения, не подходящие вовсе или так просто под понятие объединения лиц, но также представляющие со­бой коллективную личность»^[467]. Это высказывание не получило дальнейше­го развития в работах самого П. И. Стучки. Трудно поэтому с достаточной определенностью установить, что он подразумевал под коллективной личностью госорганов и о каком конкретном коллективе шла речь. Но

уже самое провозглашение тезиса о коллективном характере государст­венных юридических лиц не оставляет никаких сомнений в том, что автор не сбрасывал со счетов их людской субстрат и не сводил проблему ис­ключительно к выявлению их материальной основы.

То же самое можно сказать и о наиболее широко освещенной в лите­ратуре 20-х годов теории юридической личности госорганов, автором которой был А. В. Венедиктов и которая нашла свое отражение в его опубликованной двумя изданиями в 1928 г. книге «Правовая природа государственных предприятий».

А. В. Венедиктов придерживался в этой работе взглядов, согласно которым государственный трест обладает двоякой природой: «В разных областях отношений трест выступает то как орган государства, то как юридическое лицо гражданского права». Как орган государства он высту­пает в отношениях, лишенных товарного содержания. Такова область «внутренних отношений», отношений треста с ВСНХ и другими планово- регулирующими учреждениями. Как юридическое лицо трест выступает в случаях, когда закрепленное за ним государственное имущество должно быть включено в сферу товарного обращения. Таковы отношения с «третьими лицами», т. е. с гражданами, кооперативными и даже государ­ственными организациями, когда последние проявляют всецело и исклю­чительно свою функцию юридических лиц. Только такие отношения при­обретают характер отношений правовых. «Отношения с «третьими лица­ми» - вот та сфера, в которой в первую и главную очередь проявляется юридическая личность треста». Напротив, своим вышестоящим органам трест противостоит «не как юридическое лицо гражданского права», а как орган того же государства, отношения которого, как госоргана, с другими госорганами являются отношениями организационно-техническими, а не правовыми». Этот последний вывод был обусловлен тем, что, как объяс­нял тут же А. В. Венедиктов, «правовые отношения всегда субъектны, всегда предполагают наличие субъектов права, общественно-произ­водственные отношения которых опосредствуются как правовые». Но госорганы, в каких бы отношениях они ни выступали, всегда «скрывают за собой одного и того же субъекта - государство». Во «внутренних» же отношениях государство в лице определенных его органов функциониру­ет на обоих полюсах. Такие отношения лишены, следовательно, двусубъ­ектности, а потому и не могут квалифицироваться как отношения право­вые. Правда, этот ход рассуждений не помешал А. В. Венедиктову при­знать правовой характер за отношениями, складывающимися между госу­дарственными трестами, хотя и они, как автор тогда утверждал, олицетво­

ряют собой всегда одного и того же субъекта - самое социалистическое государство. Выход из столь затруднительного положения А. В. Венедик­тов находил в указании на то, что «атомизированный механизм товарного хозяйства, с одной стороны, требует персонифицированного товаровла­дельца, с другой же - допускает, чтобы один и тот же хозяйствующий субъект в товарном обороте выступал не в одном, а в нескольких лицах»^[468].

Изложенные выводы в одной своей части были несомненно ошибоч­ными и потому не только не вошли в научный арсенал советской цивили- стической теории, но и оказались впоследствии пересмотренными самим автором. Так обстоит с отрицанием правовой природы «вертикальных» (или, по терминологии А. В. Венедиктова, «внутренних») отношений, лишенных гражданско-правового содержания, но бесспорно облекаемых в административно-правовую форму. Такой же оценки заслуживает трак­товка экономической сущности юридического лица как товарной формы государственной собственности, ибо подобная трактовка неизбежно со­пряжена с признанием в том или ином виде права собственности на госу­дарственное имущество за самими госорганами. Нужно лишь обратить внимание на то, что последнее положение, как и сведение людского суб­страта госоргана к советскому государству в целом, отвергнутое самим А. В. Венедиктовым, защищается и в современных условиях некоторыми представителями как правовой, так и экономической науки.

Но гораздо более существен тот факт, что теория А. В. Венедиктова, развитая в 20-х годах, заключала в себе и много рационального, безогово­рочно принятого нашей наукой и широко используемого ею в качестве повседневно применяемого рабочего инструментария. Не вызывают, в частности, никаких сомнений его суждения о субъектном характере пра­вовых отношений уже просто как отношений общественных. В связи с этим вполне оправдана одна из исходных посылок теории А. В. Венедик­това, состоящая в том, что притязать на научность может лишь такая кон­струкция юридического лица, которая учитывала образующий его люд­ской субстрат, хотя впоследствии эта посылка и вызвала к себе со сторо­ны некоторых авторов весьма критическое отношение. Правильна также сама по себе идея экономической обусловленности юридической лично­сти госорганов наличием товарно-денежных отношений, несмотря на то, что, как уже было отмечено, она не нашла в работах А. В. Венедиктова того времени необходимого конкретного воплощения.

При всем, однако, различии, если не противоположности, теорий А. В. Венедиктова и С. Н. Ландкофа их объединяет тот общий момент, что обе они опирались на меновую концепцию, а потому вышли из упот­ребления одновременно с тем, как эта концепция была отвергнута и заме­нена учением о едином хозяйственном праве. Приходится вместе с тем констатировать, что длившийся вплоть до 1938 г. период безраздельного господства учения о едином хозяйственном праве оказался малоплодо­творным для разработки советской теории юридических лиц. В Курсе советского хозяйственного права, опубликованном в 1935 г., С. Н. Бра­тусь, обращаясь к правовому положению госорганов, не шел дальше об­щей характеристики хозрасчетной организации как субъекта, который персонифицирует государственную социалистическую собственность^[469]. Аналогичными указаниями ограничивалась и приведенная здесь же общая обрисовка юридической личности кооперативно-колхозных организаций: в данном случае этот институт фигурирует как метод персонификации кооперативной собственности^[470]. Учение о юридических лицах и не могло занять подобающего ему места в Курсе хозяйственного права, так как, соответственно самой идее построения, этот Курс специально такого уче­ния не выделяет. Вопрос о юридических лицах рассматривался в нем как один из вопросов общего учения о лицах в разделе, посвященном органи­зационной структуре народного хозяйства СССР.

Но если хозяйственно-правовая концепция 30-х годов не сделала ка­ких-либо новых шагов в разработке цивилистической теории советских юридических лиц, то она все же знаменовала собой в этом вопросе новый этап с точки зрения анализа социальной сущности, организационной структуры и экономических предпосылок участия в имущественных от­ношениях государственных и кооперативных организаций^[471]. Теперь уже не только не ставится под сомнение социалистическая природа юридической личности как государственных, так и кооперативно-колхозных организа­ций, но и подвергаются уничтожающей критике прямые или даже косвен­ные высказывания противоположного характера. Выявляются столь важ­ные для самого признания государственных предприятий юридическими лицами двух- и трехзвенная системы их подчинения, а соответственно этому - организация работы предприятия на началах полного или внут­реннего хозрасчета. Центральное место среди кооперативно-колхозных

организаций отводится колхозам с изучением различных их уставных форм, методов организации, структуры имущества и т. д. Именно поэто­му, несмотря на бросающиеся в глаза различия в подходе к юридическим лицам со стороны хозяйственно-правовой и пришедшей ей на смену кон­цепции, конкретно-фактический материал, который первая накопила и обобщила, явился для второй исходным пунктом в ее собственных науч­ных изысканиях.

Такие изыскания в период с 1938 по 1955 г. шли по разным направ­лениям. Но, несомненно, центральное место среди них заняло то направ­ление, родоначальником которого был А. В. Венедиктов и которое приоб­рело известность под наименованием теории коллектива.

Эта теория впервые формулируется А. В. Венедиктовым в 1940 г. в его статье «Органы управления государственной социалистической собст­венностью»^[472], а свое фундаментальное обоснование она получила в опуб­ликованной в 1948 г. книге «Государственная социалистическая собст­венность». Как и раньше, А. В. Венедиктов связывает юридическую лич­ность госорганов с сохранением товарно-денежных отношений в совет­ской экономике, отказываясь лишь от освещения имущественных прав государственных юридических лиц с помощью понятия товарной формы государственной собственности. Такой методологический подход к рас­сматриваемой проблеме, не вызывающий каких-либо возражений, позво­лил А. В. Венедиктову, благодаря неуклонному следованию ему, правиль­но решить ряд относительно частных вопросов, связанных с этой пробле­матикой.

В частности, закрепляя в ст. 19 правило о том, что юридическими лицами являются государственные предприятия и их объединения, пере­веденные на хозяйственный расчет, ГК 1922 г. не формулировал такой же общей нормы для признания юридической личности за государственными учреждениями. Это дало повод М. С. Липецкеру в учебнике 1938 г. ут­верждать, что все учреждения, прямо не признанные юридическими ли­цами, таковыми и не являются, а в качестве носителя гражданских прав и обязанностей, возникающих из деятельности учреждений, выступает не­посредственно государство^[473]. Позиция М. С. Липецкера была в 1939 г. несколько смягчена Д. М. Генкиным, предложившим отличать государст­венные бюджетные учреждения от органов государственного управления с тем, чтобы первые считались юридическими лицами, а за последними

это качество не признавалось^[474]. Но уже в 1954 г. на дискуссии о юридиче­ских лицах М. О. Рейхель вновь воспроизводит взгляд, ранее защищав­шийся М. С. Липецкером и затем получивший весьма широкую поддерж­ку^[475]. Понятно, что если согласиться с таким взглядом, то было бы невоз­можно объяснить природу имущественных отношений с участием госу­дарственных учреждений, которые прямо в законе юридическими лицами не признаны, однако в силу самой системы их организации способны к установлению этих отношений. А. В. Венедиктов еще в 1928 г. первым обратил внимание на то, что отмеченная способность есть следствие на­деления руководителей соответствующих учреждений правами распоря­дителей кредитов, и предлагал все учреждения такого рода считать юри­дическими лицами. В действующем гражданском законодательстве это предложение воплощено в виде общей нормы, закрепленной ст. 11 Основ и соответствующими ей статьями всех без исключения гражданских ко­дексов союзных республик.

Но дело не столько в отдельных, хотя иногда и очень важных, част­ностях, сколько в разработке общего учения о советских государственных юридических лицах. Главные положения этого учения, как оно воплоти­лось в теории коллектива, сводятся к тому, что в основе гражданской правосубъектности госорганов лежит не только единство государственной социалистической собственности, но и оперативное управление ее состав­ными частями. Единство государственной собственности означает, что за каждым госорганом как юридическим лицом стоит собственник находя­щегося в его управлении имущества - советский народ, организованный в государство. Оперативное же управление выделенной госоргану частью государственного имущества по воле народа, проводником которой явля­ется назначенный государством ответственный руководитель (директор, заведующий, начальник и т. п.), осуществляет не только этот руководи­тель, а возглавляемый им коллектив рабочих и служащих госоргана в целом, поскольку именно в их производственных и иных действиях во­площается деятельность самого государственного юридического лица. Сообразно с этим «советский социалистический хозяйственный орган (госпредприятие) может и должен быть определен как организованный государством коллектив рабочих и служащих во главе с его ответствен­ным руководителем, на который государство возложило выполнение оп­ределенных государственных задач и которому оно предоставило для

осуществления этих задач соответствующую часть единого фонда госу­дарственной собственности»^[476].

Изложенная теория первоначально вызвала критику в гораздо боль­шей степени, чем поддержку. В общетеоретическом плане ее поддержал в конце 40-х - начале 50-х годов только С. Н. Братусь - сперва в книге «Юридические лица в советском гражданском праве» (1947 г.), а затем в Курсе гражданского права «Субъекты гражданского права» (1950 г.)^[477]. Ее не могли также не использовать многие авторы, специально исследовав­шие проблему гражданско-правовой ответственности^[478], ибо распростра­нить на юридические лица такие условия возложений этой ответственно­сти, как вина или причинная связь, без выявления коллективной природы госорганов вообще едва ли возможно.

Небезынтересно, однако, что распространению влияния теории кол­лектива в определенном смысле способствовали и ее критики, так как все они оказались единодушны в одном выдвигавшемся против этой теории возражении: идея коллектива стирает грани различия между госорганами и кооперативно-колхозными организациями. Но в таком случае по край­ней мере негативно признавалось, что кооперативно-колхозные организа­ции как юридические лица уже вне всякого сомнения являются опреде­ленным образом организованными коллективами. Это позволило впо­следствии и самому А. В. Венедиктову, не прекращавшему дальнейшей разработки своей теории, представить ее как общую для всех советских юридических лиц с разграничением в пределах единого понятия коллек­тива отдельных видов по-разному организованных коллективных образо­ваний (государственных, кооперативно-колхозных и общественных орга- низаций)^[479]. Впрочем, определенные шаги в том же направлении, хотя и с несколько иной стороны, были им сделаны уже в книге «Государственная социалистическая собственность».

Обращаясь к юридической личности вышестоящих кооперативных звеньев - кооперативных союзов, А. В. Венедиктов подчеркивал, что в них происходит отделение «правления» имуществом от права собственно­

сти аналогично тому, как такое отделение происходит в государственных органах. На этом основании автор приходил к выводу, что за кооператив­ным союзом (имелась в виду промысловая кооперация) как юридическим лицом стоят: «1) коллектив членов всех объединяемых им артелей - в качестве действительного собственника имущества союза как коопера­тивного объединения...; 2) коллектив рабочих и служащих союза, воз­главляемый правлением союза и собранием уполномоченных всех арте­лей, как тот коллектив, который непосредственно осуществляет задачи данного юридического лица (союза) и в непосредственное оперативное управление которого выделено имущество, предназначенное для осуще­ствления этих задач»^[480].

Здесь уже речь идет о кооперативных коллективах, не столько отли­чающихся от государственных, сколько сходных с последними даже по системе своей организации. Недаром Д. М. Генкин, всегда остававшийся одним из наиболее решительных противников теории коллектива, уязви­мость приведенных рассуждений А. В. Венедиктова в том как раз и ус­матривал, что они якобы приводят к конструированию собственности кооперативной системы на основе принципа единства фонда, на самом деле характерного лишь для государственной социалистической собст- венности^[481]. И только в виде труднообъяснимого парадокса можно, пред­восхищая последующее изложение, сослаться на то, что основанная на тождественных научных посылках идея общего понятия оперативного управления, применимого как к государственной, так и ко всем другим формам социалистической собственности, была выдвинута впоследствии самим Д. М. Генкиным и прочно вошла в арсенал широко используемых в нашей науки цивилистических категорий.

Дело, однако, не ограничивалось одной только критикой теории кол­лектива. Ей были противопоставлены и три другие теории.

Первая из них, кратко именуемая теорией государства, принадлежит С. И. Аскназий^[482]. Исходя из того, что единым и единственным собственни­ком государственного имущества является самое социалистическое госу­дарство и что при установлении гражданских правоотношений с участием госорганов в их основе лежит государственная собственность, С. И. Аск- назий пришел к выводу, что за каждым государственным юридическим

лицом стоит Советское государство в целом как всенародный организо­ванный коллектив. Индивидуализацию же госоргана следует искать не в стоящем за ним людском коллективе, а в специфике того участка, на ко­тором осуществляется его деятельность. «За каждым данным предприяти­ем, - формулирует свой конечный вывод С. И. Аскназий, - оказывается один и тот же субъект, однако не в единстве всех своих функций, а орга­низующий именно данный участок своей работы, на котором должен быть достигнут определенный хозяйственный эффект... Таким субъектом явля­ется государство, взятое, однако, не в единстве всех своих функций, а действующее лишь на определенном участке социалистической системы, т. е. хозяйственно использующее определенное имущество при посредст­ве определенного коллектива работников»^[483].

Вторая теория - теория директора - в наиболее развернутом виде представлена в работах Ю. К. Толстого^[484]. Эта теория основывается на том, что единственным субъектом, управомоченным выражать волю госоргана в сфере правоотношений, является его руководитель - директор, воля которого определяется волей государства и в то же время не зависит от воли работников госоргана. Он же, директор, в соответствии с плановыми заданиями государства осуществляет правомочия по владению, пользова­нию и, в известных пределах, распоряжению выделенным в оперативное управление госоргана имуществом. Следовательно, «за каждым государ­ственным юридическим лицом стоят: 1) само социалистическое государ­ство как единый и единственный собственник предоставленного госорга- ну имущества; 2) ответственный руководитель госоргана, который полу­чает от государства средства производства и другое имущество и, не ста­новясь, разумеется, его собственником, утверждается как уполномочен­ный Советского государства по управлению этим имуществом согласно планам, преподанным государством»^[485].

Третья теория - теория социальной реальности - в основных своих чертах, хотя и без использования этого наименования, была изложена в 1948 г. Н. Г. Александровым. Усмотрев юридический натурализм в самих

попытках обнаружения людского субстрата юридического лица, Н. Г. Алек­сандров определял его как «особое отношение между людьми по поводу имущества, отношение, заключающееся в том, что известный имущест­венный комплекс для обеспечения тех или иных общих интересов переда­ется в управление тем или иным дееспособным лицам («органам» юриди­ческого лица). Последние от имени юридического лица приобретают имущественные правомочия, реализуемые для пополнения данного иму­щественного комплекса, и принимают имущественные обязанности, вы­полняемые за счет средств этого комплекса»^[486]. Но если Н. Г. Александров говорил о конкретных людях хотя бы в связи с характеристикой органов юридического лица, то на дискуссии 1954 г. С. И. Вильнянский объявил бесплодной какую бы то ни было постановку вопроса о людском субстра­те юридических лиц^[487], а Д. М. Генкин как на самой этой дискуссии, так и в работе 1955 г. отмечал, что вполне достаточно признания юридического лица такой же социальной реальностью, какой являются другие субъекты права, чтобы отпала необходимость в поисках иного его общественного содержания^[488].

Можно без всякого преувеличения сказать, что сторонники теории социальной реальности не столько решали проблему юридического лица, сколько уклонялись от ее разрешения. Что юридическое лицо - социаль­ная реальность, это, конечно, не подлежит никакому сомнению и как не­что само собой разумеющееся признается и авторами других только что рассмотренных теорий: иначе они не обращались бы ни к выявлению людского субстрата, ни к характеристике экономической основы юриди­ческого лица. Но социальных реальностей существует огромное множест­во. Ими являются также само право, правовые нормы, отдельные юриди­ческие акты, правоотношения и т. п. Какую бы из перечисленных реаль­ностей мы ни взяли, она получает в науке и более конкретную характери­стику, всегда включающую указания на субъектный момент: норма права выражает волю государства, правоотношение устанавливается между конкретными лицами и т. д. Иначе и быть не может, так как общественная природа того или иного явления остается не распознанной и не раскрытой

до тех пор, пока не получен ответ на вопрос - отношения между какими людьми, группами людей, классами данное явление выражает. Одно толь­ко упоминание об отношениях, на базе которых органы юридического лица пополняют и расходуют его имущество, ответа на этот вопрос не дает.

Не обеспечивается теорией социальной реальности и сколько-нибудь ощутимый эффект чисто практического порядка. Ею невозможно вос­пользоваться при решении проблемы гражданско-правовой ответственно­сти и многих других проблем, для которых учение о юридических лицах обладает прикладной значимостью. Действительно, возложение ответст­венности предполагает определенный волевой акт - акт неправомерно­виновного поведения, находящегося в причинной связи с возникшими отрицательными последствиями. В чем воплощается такое поведение у привлекаемых к ответственности юридических лиц, если они - не более чем социальная реальность?

Д. М. Генкин, имея в виду гражданско-правовую ответственность госорганов, пытался обосновать ее ссылкой на ч. 2 ст. 119 ГК РСФСР 1922 г., вводившую ответственность за чужую вину^[489]. Но тогда нужно было бы признать, что все работники госоргана, в том числе директор, не включаются в его состав, а противостоят ему как те лица, которым госор- ган перепоручает выполнение своих обязательств. Поскольку же все функции госоргана выполняют его работники, то сам госорган, если ра­ботники не входят в его состав, превращается в какую-то передаточную инстанцию по отношению к «другим лицам» и «центр приурочения ответ­ственности» за действия этих лиц. Полная несовместимость таких по­строений с действительной сущностью государственных юридических лиц настолько очевидна, что в особом доказывании едва ли нуждается.

Нельзя пройти и мимо того факта, что в пределах такой социальной реальности, как юридическое лицо, имеются различные ее разновидности, например государственные и кооперативно-колхозные организации. Важ­но поэтому выявить не только специфику юридического лица по сравне­нию с другими социальными реальностями, но и особенности каждой более частной социальной реальности в границах общего понятия юриди­ческого лица.

Д. М. Генкин учитывает выдвинутое требование, когда обращается к правовому положению кооперативно-колхозных организаций: «Для кол­

хоза, промысловой артели, сельского потребительского общества как юридических лиц характерно наличие коллектива членов, выражающих в правовом отношении волю этих организаций»^[490]. Иной подход обнаружива­ется им применительно к государственным организациям: «Госорган - это не обособленное имущество, а юридическое лицо, являющееся социаль­ной реальностью, наделяемое имуществом для достижения возложенных на юридическое лицо задач»^[491]. Но приведенная характеристика вполне распространима и на кооперативно-колхозные организации, признанные юридическими лицами. А если там она нуждается в дополнении указани­ем на коллектив членов, выражающих волю юридического лица, то дол­жен быть отмечен и существенный признак, специфический именно для государственных юридических лиц. Не приводя такого признака, сторон­ники теории социальной реальности едва ли могут оспорить бросающую­ся в глаза незавершенность их учения, остающегося пока лишь в рамках постановки проблемы, очень далекой от ее разрешения.

С этой точки зрения как теория государства, так и теория директора обладают сравнительно с теорией социальной реальности несомненными преимуществами. Они совпадают с теорией коллектива в том смысле, что так же, как и последняя, стремятся к выявлению конкретных отношений между людьми, получающих в институте юридического лица свое право­вое закрепление. Вместе с теорией коллектива они рассматривают коопе­ративно-колхозные организации как юридические лица, построенные по модели коллектива, опирающегося на членство. И лишь в характеристике людского субстрата государственных юридических лиц они расходятся не только с теорией коллектива, но и друг с другом, сводя такой субстрат либо к одному лишь всенародному коллективу (государству), либо также к директору как назначенному государством ответственному руководите­лю госоргана. Это расхождение настолько существенно, что полемика между сторонниками названных теорий не уступает в своей остроте той критике, которой подвергается теория социальной реальности или теория коллектива.

Главный недостаток теории государства усматривается в том, что она не раскрывает сущности правовых отношений, устанавливаемых ме­жду госорганами, ибо если за каждым госорганом стоит государство и только государство, то правовые отношения между двумя государствен­ными организациями становятся отношениями государства с самим со­

бой. Эта теория зиждется всецело на том, что экономическую основу госоргана как юридического лица образует государственная социалисти­ческая собственность, и упускает из виду осуществляемое госорганом оперативное управление выделенным ему имуществом. Но если субъек­том права государственной собственности является государство, то этого отнюдь нельзя сказать о субъекте оперативного управления, которое, таким образом, оказывается бессубъектным в трактовке подобного рода. Что же касается гражданско-правовой ответственности и других конкрет­ных практических проблем, то на почве теории государства они неразре­шимы в такой же мере, как и с позиций теории социальной реальности.

Главный недостаток теории директора усматривается в том, что она приводит к отождествлению государственного юридического лица с его органом, каковым и является директор. Вследствие этого отношения, которые складываются между госорганом и его директором, независимо от того, считать ли их двусубъектными или выражением связи целого и части, выступают как отношения одного и того же субъекта (целого) с самим собой. Эта теория зиждется на том, что юридически целенаправ­ленные акты в сфере гражданского оборота вправе совершать лишь орган юридического лица. Но участие госоргана в гражданском обороте не ис­черпывается заключением договора, а требует также его исполнения, которое не может быть обеспечено только действиями директора. Граж­данские правоотношения с участием госорганов, кроме того, формируют­ся или преобразуются в связи с совершенными деликтами либо привлече­нием к ответственности за нарушение договорного или иного обязатель­ства. На вопрос об определении оснований такой ответственности приме­нительно к государственным юридическим лицам сами авторы теории директора вовсе не отвечают. Практически же этот вопрос должен ими решаться по правилам об ответственности за действия директора как за свою вину и за действия других работников - как за чужую вину, если нет оснований для вменения директору вины в ненадлежащем выборе работ­ника или неосуществлении должного надзора за ним. А в таком случае теория директора страдает хотя и в несколько уменьшенном объеме, но по сути дела теми же практическими недостатками, что и теория социаль­ной реальности в том виде, в каком ее развивал Д. М. Генкин.

Неудивительно поэтому, что в ходе дальнейшего развития советской цивилистической мысли ни теория государства, ни теория директора не встретили поддержки с чьей-либо стороны. Не приводили для подкрепле­ния этих теорий новых аргументов и сами их авторы. В работах, появив­шихся начиная с 1956 г., если и фигурирует какая-либо иная концепция,

кроме теории коллектива, то лишь концепция социальной реальности. Но она представлена уже в варианте, существенно отличающемся от перво­начального, о чем свидетельствует одна из немногочисленных публика­ций в ее защиту - работа Б. Б. Черепахина «Волеобразование и волеизъяв­ление юридического лица»^[492].

Как и другие сторонники теории социальной реальности, автор не допускает самой постановки вопроса о том, кто стоит за фигурой юриди­ческого лица. Этот вопрос, с его точки зрения, в такой же степени непра­вомерен, как и по отношению к гражданину, хотя он тоже становится субъектом права в своем качестве социальной реальности, а не психо­физической особи. Тем не менее Б. Б. Черепахин не отрицает роли ни директора, ни коллектива работников в существовании и осуществлении юридической личности госорганов. По его мнению, сделкоспособность государственных юридических лиц приурочивается к их органам, а делик- тоспособность - к деятельности всего возглавляемого этими органами коллектива. Такой ход рассуждений позволил автору утверждать, что ответственность государственного юридического лица за действия своих работников, в которых воплощается его деятельность, есть ответствен­ность за свои, а не за чужие действия. Но тем самым он покинул в извест­ной мере и почву теории социальной реальности, примкнув отчасти к теории директора и в еще более значительных масштабах к теории кол­лектива.

Именно последней теории в период второй кодификации советского гражданского законодательства было суждено, наряду с критическими соображениями, встретить самую широкую поддержку в литературе, а затем и определенное законодательное признание.

Опровержение некоторых критических аргументов, выдвинутых против теории коллектива, особых затруднений не вызывало. Так обстоя­ло, например, с указанием критиков на то, что если за госорганом стоят два коллектива - коллектив работников и государство в целом, то в рам­ках последнего и теории А. В. Венедиктова не удалось избежать «отноше­ний с самим собой» в области правовых контактов между самими госор- ганами. Не следует смешивать отношения между частями целого (между госорганами как органами государства) с отношением целого к самому себе: последнее исключено, а первое вполне возможно, хотя бы целое само предопределяло характер отношений между своими частями.

Другие критические аргументы ставили сторонников теории коллек­тива в весьма затруднительное положение. Так обстояло дело, в частно­сти, с указанием на трудовой коллективный договор, который заключает­ся между администрацией предприятия и профсоюзом, объединяющим весь коллектив его работников, т. е. между частью и целым, в которое входит эта часть. Представляется, однако, что субъектом коллективного договора является именно администрация, а не предприятие в целом (как в свое время полагали сами сторонники теории коллектива) и, значит, в нем участвуют два разных коллектива. Правда, один из них по отноше­нию к другому выступает как часть по отношению к целому. Но правовые связи между частью и целым столь же возможны, как и между разными частями единого целого.

Третьи критические аргументы обращали внимание на действитель­но уязвимые места теории коллектива и тем самым содействовали ее дальнейшему совершенствованию. Так именно обстояло дело с выяснени­ем роли коллектива в формировании юридически значимой воли госорга- на как юридического лица. Сторонники этой теории показали, однако, что исходящий от юридического лица, как и от любого другого субъекта, волевой акт представляет собой определенный процесс, лишь завершаю­щийся изъявлением юридически значимой воли, но не сводящийся к та­кому изъявлению. И если обладающее правовой силой в сфере граждан­ского оборота волеизъявление приурочивается к актам органов государст­венных юридических лиц, то подготовка таких актов и реализация воз­никших из них прав и обязанностей предполагают деятельность всего коллектива рабочих и служащих госоргана^[493]. Что же касается деликтоспо- собности, то применительно к ней теперь уже закон в лице Основ граж­данского законодательства 1961 г. и республиканских гражданских кодек­сов 1963 - 1964 гг. прямо признает деятельность рабочих и служащих деятельностью самого юридического лица.

Позиции теории коллектива получили легальную поддержку и в ряде других направлений. Нормативные акты, изданные в конце 50-х го­дов и в последующие годы, усилили роль производственного коллекти­ва благодаря образованию постоянно действующих производственных совещаний, введению обязательного обсуждения на них многих хозяй­ственных вопросов впредь до принятия окончательного решения дирек­тором, передаче для совместного осуществления администрацией и

фабзавместкомом правомочий, связанных с управлением поощритель­ными фондами, и др. Свое откристаллизованное воплощение этот зако­нотворческий процесс нашел как в принятом 4 октября 1965 г. Положе­нии о социалистическом государственном производственном предпри­ятии^[494], так и вообще в относящемся к тому же времени законодательстве об экономической реформе^[495].

Под влиянием этих фактов численность сторонников теории коллек­тива начинает все более возрастать. К ним присоединяются и некоторые из былых противников этой теории^[496], воспроизводимой в качестве единст­венно правильной как в учебной литературе^[497], так и (иногда с некоторыми модификациями)^[498]в литературе монографической.

В работах последнего времени центральное место занимает уже не вопрос о людском субстрате государственных юридических лиц, а про­блемы иного характера, такие, как организация хозрасчета на государст­венных предприятиях, сочетание гражданской правосубъектности юриди­ческого лица с административной правосубъектностью его внутренних подразделений, правовое положение государственных предприятий в отношениях друг с другом и с вышестоящими органами и т. п.^[499]В связи с постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 2 марта 1973 г. «О некоторых мероприятиях по дальнейшему совершенствованию управ­

ления промышленностью»^[500]и созданием на его основе промышленных и производственных объединений усиленное внимание привлекает к себе правовое положение как самого объединения, так и отдельных его частей.

Что касается производственных объединений, то вопрос об их право­вом статусе более или менее ясен. Поскольку входящие в их состав про­изводственные единицы не обладают качествами, обязательными для самостоятельных предприятий, сами объединения становятся укреплен­ными предприятиями с признанием за ними прав юридического лица. Возникающая здесь своеобразная научно-практическая проблематика обусловлена лишь тем, что, не будучи юридическими лицами, производ­ственные единицы могут все же заключать хозяйственные договоры. Но такие договоры считаются заключенными от имени объединения и под его ответственность. Они знаменуют поэтому не формирование специфи­ческой, ранее не встречавшейся правосубъектности производственных единиц, а использование таких методов осуществления правосубъектно­сти объединений, которые доступны обычным предприятиям только в случаях образования филиалов.

Сложнее обстоит дело с промышленными объединениями, которые, в отличие от объединений производственных, не упраздняют юридиче­ской личности объединившихся предприятий, но предполагают образова­ние наряду с ними особого органа - управления, руководящего работой всего объединения и осуществляющего в процессе такого руководства также отдельные оперативно-хозяйственные функции. Каков правовой статус этого органа и как он соотносится с правовым статусом объедине­ния в целом?

Поставленный вопрос не нашел в правовой науке однозначного раз­решения. Ю. Г. Басин, например, предлагал считать юридическими лица­ми и объединение, и входящие в его состав предприятия: объединение - в пределах централизованных фондов и заключения договоров в интересах всей представляемой им хозяйственной системы, а предприятия - в пре­делах закрепленного за ними имущества и договоров, обслуживающих их собственные хозяйственные потребности. И только в той мере, в какой управление или иной руководящий орган выполняет собственные опера­тивно-хозяйственные функции, выступая от своего имени, а не от имени объединения, юридическим лицом, по концепции Ю. Г. Басина, становит­ся также сам этот орган^[501]. Как единый субъект права объединение расце­

нивается и авторами, включающими в сферу его оперативного управления помимо централизованных фондов, также имущество, закрепленное за объединенными предприятиями^[502]. Но, не говоря уже о том, что «двойное» оперативное управление одним и тем же имуществом не согласуется с юридической самостоятельностью объединенных предприятий, его обо­ротной стороной неизбежно явилось бы «раздельное» оперативное управ­ление, столь не неприемлемое, как неприемлема в условиях социалисти­ческого хозяйствования «разделенная» собственность.

Выдвигалась и другая конструкция, приурочивающая права юриди­ческого лица только к руководящему органу, но не к самому объедине­нию^[503]. Именно эта конструкция получила поддержку в Общем положении о всесоюзном и республиканском промышленных объединениях^[504], п. 5 которого признает юридическим лицом не объединение, а только его управление.

Непосредственной теоретической реакцией на это законодательное правило явилось утверждение, что отныне не только о юридической лич­ности, но и вообще о какой бы то ни было правосубъектности объедине­ния не может быть речи^[505]. Тем не менее тут же отмечалось, что «хозяйст­венная система, не являясь субъектом права, имеет важное правовое зна­чение. Ей устанавливаются плановые задания, выделяются ассигнования из государственного бюджета, фонды на материально-техническое снаб­жение, кредитные лимиты»^[506]. Еще более показателен тот факт, что в самом Положении промышленное объединение рассматривается как единый производственно-технический комплекс (п. 1), а самостоятельные балан­сы управления и предприятий предложено включать в водный баланс объединения (п. 29). Тем самым административная (административно­хозяйственная, административно-плановая) правосубъектность промыш­ленных объединений уж во всяком случае не может быть поставлена под какое-либо сомнение. Такая правосубъектность молчаливо предполагает­ся в публикациях, ограничивающихся указанием лишь на то, что про­

мышленное объединение не является юридическим лицом^[507]. Вместе с тем она без всяких колебаний констатируется теми, кто подчеркивает, что «проблема правосубъектности не исчерпывается вопросом о юридиче­ском лице» и что «субъектами юридических отношений, опосредствую­щих плановое управление, могут быть организации..., не являющиеся юридическими лицами»^[508].

Очевидно также, что отсутствие в Положении прямого указания на юридическую личность промышленного объединения отнюдь не закрыва­ет пути к ее доктринальному обоснованию. Истории советской цивили- стической мысли известны случаи предвосхищения прямого законода­тельного признания прав юридической личности благодаря анализу кон­кретных субъективных прав, предоставленных по закону организациям определенных видов. Если предпосылки для подобного анализа содержат­ся в законодательстве о промышленных объединениях, то и извлечение соответствующего общего вывода не представляло бы собой ничего не­ожиданного.

Необходимо в то же время отметить, что на дискуссию о правовом положении объединений и еще в большей степени на общую дискуссию о юридическом лице наложили в последние годы отпечаток некоторые тенденции, наметившиеся в развиваемом рядом авторов учении о хозяй­ственном праве. Наиболее характерная их устремленность обращена к ликвидации грани между юридическими лицами и иными организацион­но-правовыми образованиями, к критической оценке либо даже к прямо­му отрицанию самого понятия юридического лица. Чтобы уяснить сущ­ность таких тенденций, нужно вспомнить об одной из важнейших особен­ностей понятийного аппарата любой, в том числе юридической науки, состоящей во взаимном согласовании отдельных элементов этого аппара­та, которое опирается на субординационное или координационное их взаимодействие.

Координационные связи устанавливаются между такими научными понятиями, которые, не перекрещиваясь друг с другом в логическом объ­еме, выступают как однородные по характеру отражаемых в них объек­тов, а потому могут быть объединены на базе более широких обобщений. При этом равновеликость логических объемов сопоставляемых понятий обусловливает их прямую, а разновеликость - косвенную координацию.

Поскольку, например, понятия административного проступка и уголовно­го преступления как общеотраслевые равновелики по объему, а как одно­порядковые объединены в категории правонарушения, они находятся в отношениях прямой координации. Напротив, понятия административного проступка и преступления против личности состоят в отношениях косвен­ной координации, ибо их объемы разновелики, и они могут стать соизме­римыми лишь после того, как общеотраслевой категории административ­ного проступка внутриотраслевое понятие преступления против личности будет противопоставлено через отраслевую же категорию уголовного преступления.

Субординационные связи также предполагают однородность поня­тий по характеру отражаемых ими объектов. Но они либо перекрещива­ются в объемах, и тогда возникает логическая субординация, либо, оста­ваясь вне объемного взаимопересечения, выполняют служебную роль одно по отношению к другому, и тогда возникает субординация функцио­нальная. Наиболее привычна благодаря своей повседневной обиходности логическая субординация, сообщающая о себе всякий раз, когда сопос­тавляются видовые и родовые понятия, например, правовой и социальной нормы или гражданского и вообще социалистического правоотношения. Сравним, однако, такие явления, как правосубъектность и представитель­ство. Представительство не составляет вида правосубъектности и не вос­ходит к ней как к своему ближайшему или более отдаленному роду. Но в определенных обстоятельствах правосубъектность реализуется через представительство, а представительство при всех условиях обслуживает реализацию правосубъектности. Поэтому и его понятие опирается на правосубъектность как на свою исходную категорию, хотя в смысле логи­ческого объема не уступает этой категории ни в малейшей степени.

Но строится ли субординационная связь как логическая или функ­циональная, она, подобно связи координационной, тоже бывает прямой и косвенной. Все зависит от того, примыкают ли взаимосвязанные понятия друг к другу непосредственно или разделены определенными промежу­точными звеньями. Нет никаких сомнений в том, что с общей категорией социальной нормы понятие юридической нормы состоит в прямой, а по­нятие отраслевой нормы - в косвенной логической связи. С не меньшим основанием можно утверждать, что к категории правосубъектности от понятия представительства ведет прямая, а от понятия полномочия пред­ставителя - косвенная функциональная связь.

При выработке научных понятий важно не только соблюсти требова­ния, предъявляемые к их образованию, но и безошибочно определить

место, отводимое вновь созданному понятию в общем понятийном аппа­рате данной науки или системы наук. Неправильно образованное понятие не работает. Но оно не работает само по себе, не вызывая аритмии в функционировании всего научно-понятийного аппарата. Когда же допус­каются погрешности в установлении координационных или субординаци­онных связей между двумя или несколькими понятиями, это сказывается как на понимании каждого из них в отдельности, так и на соединенном использовании целой их совокупности.

Такие именно погрешности и наблюдаются в предложении А. Б. Го­деса, одного из сторонников теории хозяйственного права, присоединить к субординационному логическому ряду «субъект права - юридическое лицо» еще одну логическую рубрику - внутрихозяйственное юридическое лицо как субъект права с ограниченной правоспособностью. При этом, как разъясняет автор, если юридическое лицо - хозрасчетное предприятие в целом, то внутрихозяйственным юридическим лицом является цех, уча­сток или аналогичное другое внутреннее звено предприятия^[509].

Известно, однако, что юридическое лицо - субъект гражданского права. Этого не отрицают как сам А. Б. Годес, так и его единомышленни­ки по концепции хозяйственного права^[510]. Как таковое юридическое лицо способно быть носителем субъективных гражданских прав и обязанно­стей. А раз внутрихозяйственное - это тоже юридическое лицо, но лишь с ограниченной правоспособностью, оно должно соотноситься с «полным» юридическим лицом как вид с родом и, таким образом, состоять с ним в отношениях логической субординации. Тем самым проливается свет и на тайный смысл приписываемого внутренним звеньям предприятия свойст­ва ограниченной правоспособности. Такое свойство означает не что иное, как способность обладать хотя и не всеми, но уж во всяком случае от­дельными правомочиями и обязанностями из числа доступных предпри­ятию как юридическому лицу в общепринятом его понимании. И как только это становится очевидным, так сразу же выясняется беспочвен­ность самого новообразованного понятия: внутрихозяйственных юриди­ческих лиц не бывает уже потому, что ни одно гражданское право и ни одна гражданская обязанность никогда не принадлежали и не могли при­надлежать не хозрасчетному целому, а внутрихозяйственной части - не единому предприятию, а отдельному его подразделению.

Но если рассматриваемая концепция не выдерживает критики с точ­ки зрения логической, то, быть может, она оправдана в плане функцио­нальной субординации, или если не субординации, то по крайней мере координации соответствующих понятий? Поскольку внутренним звеньям закрыт доступ к внешним отношениям, в которых реализуется юридиче­ская личность предприятия, функциональная субординация понятия «пол­ного» и «внутрихозяйственного» юридического лица мыслима не в боль­шей степени, чем логическая. Что же касается координационной связи, то, не говоря уже о ее несовместимости с реальным соотношением таких образований, как цех и предприятие, она не согласуется с самой идеей противопоставления лицу, действующему «вовне» с полнообъемной пра­воспособностью, субъекта, функционирующего лишь «внутри» и только с ограниченной правоспособностью.

Остается поэтому предположить, что, выдвинув научное понятие на словах, А. Б. Годес фактически не пошел дальше образования нового термина, призванного, несмотря на свое «цивилистическое» звучание, обозначить далеко не ««цивильные» явления. Но едва ли возможно раз­двинуть рамки использования сложившейся терминологии путем перено­са из привычной в парадоксальную для нее ситуацию. По этой причине «внутрихозяйственное юридическое лицо» - термин не более перспектив­ный, чем «обязательство по внутрихозяйственным поставкам», как имену­ет тот же автор завершающееся созданием готового продукта перемеще­ние из цеха в цех сырья, материалов, полуфабрикатов и других матери­альных ресурсов^[511].

Наряду со стремлением продолжить логический ряд «субъект права - юридическое лицо» по нисходящей линии делаются шаги к тому, чтобы в рамках хозяйственного права исключать из этого ряда категорию юриди­ческого лица и в то же время удлинить его при помощи понятия «компе­тенция» в восходящем направлении. Так, В. В. Лаптев полагает, что, по­скольку юридическое лицо - носитель гражданских прав и обязанностей, хозяйственно-правовая трактовка правосубъектности несовместима с понятием юридического лица и вообще не испытывает в этом понятии какой-либо надобности. По его мнению, гораздо существенней тот факт, что, помимо предприятий, есть вышестоящие звенья социалистической хозяйственной системы, имеющие с предприятиями в сфере правосубъ­ектности то общее, что они наделены определенной компетенцией, хотя

бы ни теоретически, ни легально не признавались юридическими лицами. Не юридическое лицо, а правосубъектный хозорган как носитель соответ­ствующей компетенции - вот что стоит в центре хозяйственного права как особой отрасли советского права^[512].

И если в ходе дальнейшего исследования той же проблемы отрица­ние категории юридического лица не встретило поддержки даже со сто­роны приверженцев хозяйственно-правовой концепции, то понятие ком­петенции привлекло к себе значительное внимание и получило многооб­разное освещение. При этом его разработка велась не обособленно, а в сочетании с такими тесно связанными с ним юридическими феноменами, как правосубъектность в целом, а также право- и дееспособность как кон­кретное выражение правосубъектности.

Правоспособность, дееспособность и компетенция юридических лиц. Советская цивилистическая теория, как и советский гражданский закон, на протяжении всей истории их существования исходили из того, что, подобно правосубъектности граждан, правосубъектность юридиче­ских лиц раскрывается через категории право- и дееспособности, специ­фика которых, в сравнении с право- и дееспособностью граждан, состоит в одновременности возникновения и специальном их содержании (специ­альные право- и дееспособность). Но если правосубъектность граждан конкретизируется только в категориях право- и дееспособности, то при­менительно к юридическим лицам употребляется также понятие компе­тенции. Возникает поэтому вопрос, в каком соотношении компетенция юридических лиц находится с их гражданской право(дее)способностью?

Авторы, придерживающиеся хозяйственно-правовой концепции, на­стаивают на том, что понятием компетенции обнимаются «как права и обязанности, принадлежащие данному субъекту, так и возможность при­обретения прав и обязанностей при определенных юридических фактах (например, при заключении хозяйственного договора)»^[513]. Следовательно, компетенция - более широкое понятие, чем правоспособность и дееспо­собность. А поскольку гражданское право в трактовке правосубъектности никакими другими категориями, кроме право- и дееспособности, опери­ровать не может, то компетенция в области социалистического хозяйство­вания выходит за рамки гражданского права и всех иных «традиционных»

отраслей советского права, образуя специальную хозяйственно-правовую категорию.

Нельзя, однако, представлять дело так, будто сторонники хозяйст­венно-правовой концепции обнаруживают единство взглядов на понятие компетенции или что их взгляды всего оставались стабильными. Харак­терна, в частности, эволюция воззрений В. К. Мамутова. В свое время он расценивал правоспособность как одну из составных частей компетен­ции^[514], а тем самым, выводил компетенцию за рамки «традиционных» от­раслей права и включал ее в право хозяйственное. Но впоследствии автор пришел к выводу, что правоспособность и компетенция - явления, распо­ложенные в разных плоскостях: первая означает лишь возможность пра- вообладания, а вторая воплощается в конкретных правах и обязанностях, тем отличающихся от обычных обязанностей и субъективных прав, что они приобретаются непосредственно в силу закона, а их объем не может быть изменен по воле правосубъектных лиц^[515].

Вследствие такой эволюции взгляды В. К. Мамутова в сущности ут­ратили свою хозяйственно-правовую окраску и едва ли сколько-нибудь отличаются от того понимания компетенции, которое развивают отдель­ные авторы, не покидающие почвы единого гражданско-правового регу­лирования социалистических имущественных отношений. Для иллюстра­ции достаточно привлечь высказывания А. А. Пушкина, уделившего в своей докторской диссертации «Правовые формы управления промыш­ленностью в СССР» немало внимания проблеме компетенции без того, однако, чтобы из предложенного им решения следовал вывод о существо­вании особой отрасли хозяйственного права^[516].

А. А. Пушкин, так же, как и В. К. Мамутов, не обнаруживает какой- либо общности между правоспособностью и компетенцией. Но компетен­ция для него - совокупность не правомочий и обязанностей, а одних толь­ко принадлежащих госоргану властных прав в области планирования, финансирования, капитального строительства и т. п. Эти властные права не образуют правоспособности, так как носят наличный, а не возможный характер. Вместе с тем к правоспособности вообще нельзя сводить адми­нистративную правосубъектность, ибо в ее состав включаются также кон­

кретные властные правомочия, возникающие вне правоотношений, в силу прямого указания закона. Компетенция в области хозяйствования и есть не что иное, как административно-хозяйственная правосубъектность, представляющая один из видов административной правосубъектности и существующая независимо от правосубъектности гражданской.

Этот конечный вывод ничего общего с хозяйственно-правовой кон­цепцией не имеет, хотя он основывается на тех же теоретических посыл­ках, на которое опирается В. К. Мамутов, расходящийся с А. А. Пушки­ным лишь в отнесении к компетенции как прав, так и обязанностей неза­висимо от их властной или иной природы. В то же время нельзя не обра­тить внимание на уязвимость обеих изложенных точек зрения.

Если компетенция - это административно-хозяйственная правосубъ­ектность, как полагает А. А. Пушкин, то в специальном выделении подоб­ной категории вообще нет необходимости, ибо оно ведет не более чем к удвоенному обозначению одного и того же явления. Признание же компе­тенции не просто правосубъектностью требует специального обоснования причин, из-за которых к ней относятся только властные, а не иные право­мочия (А. А. Пушкин), только правомочия, а не обязанности (он же), только такие правомочия и обязанности, которые возникают в силу закона и вне правоотношения (В. К. Мамутов, А. А. Пушкин), - все равно, опи­раются ли они на начала субординации или координации (В. К. Маму- тов)^[517].

Перечисленные и другие подобные недостатки устраняются при под­ходе к понятию компетенции с позиций, которые нашли обоснование в трудах А. В. Венедиктова. Он писал, что «государство определяет компе­тенцию каждого госоргана, т. е. предмет его деятельности (его задачи и функции) и объем прав и обязанностей, необходимых для осуществления его задач»^[518]. Поскольку речь идет о правах и обязанностях, определяемых государством, а не создаваемых его актами, то ясно, что имелись в виду

не сами эти права и обязанности, а лишь возможность обладания ими, т. е. правосубъектность госоргана. Для обозначения же правосубъектности понятие компетенции необходимо потому, что юридическое лицо - граж­данско-правовая категория, между тем как госорганы могут быть субъек­тами не только гражданских правоотношений. Отсюда сторонники едино­го гражданско-правового регулирования имущественных отношений, следуя за А. В. Венедиктовым, приходили к выводу, что компетенция - собирательное понятие для гражданской, административной и всех других видов правосубъектности, принадлежащих госорганам^[519]. Это позволяло им также утверждать, что компетенция никакой особой отраслевой принад­лежностью не обладает и не может быть использована для выделения хозяйственного права в специальную отрасль советского права.

Но и среди тех, кто не разделяет хозяйственно-правовой концепции, единство воззрений на сущность компетенции еще не достигнуто. Дис­куссия продолжается, и первый шаг в развертывании такой дискуссии на почве единства гражданско-правового регулирования социалистических имущественных отношений сделал Ю. Г. Басин в статье «Правовые фор­мы реализации оперативно-хозяйственной самостоятельности предпри­ятий», опубликованной в № 6 журнала «Правоведение» за 1967 г. Отмечая взаимную связь, существующую между правосубъектностью и компетен­цией, которые выражают правовое положение их носителей, перекрещи­ваются по содержанию и объему, содействуют осуществлению друг друга, автор решительно выступает против сведения компетенции к одному виду правосубъектности или к обобщенному обозначению нескольких ее ви­дов. Такое сведение, как он полагает, недопустимо потому, что, во- первых, компетенция предполагает выполнение властных функций, тогда как по крайней мере один из видов правосубъектности госорганов (граж­данская правосубъектность) подобных функций в себе не воплощает; во- вторых, властные функции, сосредоточенные в компетенции, могут осу­ществляться в самых различных областях, тогда как «властная правосубъ­ектность» госоргана возможна лишь в одной области (в сфере админист­ративного права); в-третьих, правосубъектность (правоспособность) - общая (абстрактная) предпосылка правообладания, тогда как компетенция должна быть вполне конкретной для каждого ее носителя. Она поэтому и представляет собой конкретно определенную способность выполнять

функции управления во всех сферах деятельности, в которых госорган к выполнению таких функций законом уполномочен^[520].

Для Ю. Г. Басина, следовательно, компетенция - не наличное право­мочие, а лишь способность к выполнению властных функций, т. е. опре­деленная правоспособность. Последняя не тождественна, однако, ни ка­кому-либо отдельному виду правоспособности, так как обозначает спо­собность к властвованию в различных сферах, ни совокупности всех при­надлежащих госоргану видов правоспосообности, так как не выходит за пределы одних только властных полномочий. Можно поэтому констати­ровать, что компетенция и здесь трактуется как собирательное понятие, но не для всех видов правосубъектности госорганов, а для суммы тех «частей» их правосубъектности, которые заключают в себе возможность властвования. Модель, следовательно, такая же, как и у А. В. Венедикто­ва, но лишь с уменьшенным логическим объемом. А как раз такое «уменьшение» не имеет под собой достаточных фактических оснований.

Утверждение, будто компетенция должна быть обязательно властной по своему содержанию, есть не более чем постулат, на котором зиждется рассматриваемая конструкция. Постулат же этот не только недоказуем, но и легко опровержим. Например, Положение о социалистическом государ­ственном производственном предприятии по многим вопросам проводит размежевание компетенции предприятия и тех вышестоящих органов управления, которым оно подчинено. Не подлежит, однако, сомнению, что если компетенция органа управления в отношении подчиненного ему предприятия выступает как средоточие властных полномочий, то компе­тенция предприятия в отношениях с его вышестоящим органом ничего властного в себе не заключает. Отвлекаясь от возлагаемых иногда на предприятие «попутных» функций (например, ответственности за проти­вовоздушную оборону), нужно признать, что оно не имеет каких-либо властных полномочий в любых своих «внешних» отношениях (отношени­ях с третьими лицами). Остаются, следовательно, лишь складывающиеся на предприятии внутренние отношения. Здесь же в качестве властвующе­го над иными подразделениями субъекта выступает не предприятие как единое целое, а лишь его администрация. Поэтому, стоя на почве выдви­нутой им концепции, Ю. Г. Басин вынужден присоединяться к авторам, которые считают, что носителем компетенции является не предприятие как таковое, а администрация предприятия^[521]. Но так как, согласно прямым

указаниям закона, любая служебная деятельность всякого работника есть деятельность самого юридического лица, то, оставаясь последователь­ным, нужно было бы признать, что принадлежит компетенция админист­рации, а осуществляет ее также предприятие в целом: вывод, очевидный по своему прямому несоответствию тому, что происходит на самом деле. Не предприятие осуществляет права администрации, а администрация действует от имени предприятия. Компетенция не составляет в этом слу­чае какого-либо исключения. А если принадлежит она именно предпри­ятию, то совершенно исключено сведение ее содержания к одним только властным полномочиям.

Иное понимание компетенции защищает В. Ф. Яковлева^[522]. Она соли­даризируется с Ю. Г. Басиным в том, что компетенция обнимает лишь властные юридические возможности. В то же время В. Ф. Яковлева реши­тельно выступает против сведения компетенции к какой-либо части не­скольких видов правосубъектности или к общему их выражению. Для нее компетенция и правосубъектность - понятия разноплоскостные.

Казалось бы, что в таком случае автор, в принципе стоящий на пози­циях единства гражданско-правового регулирования социалистических имущественных отношений, должен был хотя бы в этом конкретном во­просе присоединиться к хозяйственно-правовой концепции. В действи­тельности же ничего подобного не произошло, причем не произошло главным образом потому, что, отвергнув возможность существования субъективных прав вне правоотношений, В. Ф. Яковлева не выводит за рамки правоотношений и те властные правомочия, которые, по ее мне­нию, концентрируют в себе компетенцию предприятия. А если компетен­ция - не особое явление, отличное и от правоспособности, и от правоот­ношений, если она - совокупность специфических субъективных прав властного характера, проявляющихся через правоотношения, то не возни­кает надобности связывать с ней образование хозяйственного права как особой отрасли права. Перед нами юридически закрепленный вид управ­ленческой деятельности, основанный на административных правомочиях и выражающих их административных правоотношениях.

Как разъясняет автор, такие правоотношения появляются вследствие того, что одновременно с созданием предприятия оно включается в соот­ветствующую хозяйственную систему с подчинением органу, который эту систему возглавляет. Тем самым у вышестоящего органа возникают перед

предприятием определенные властные правомочия, специфика которых состоит в том, что они позволяют совершать акты, обязывающие подчи­ненного субъекта (например, устанавливать обязательные для него произ­водственные задания), но сами по себе еще не дают оснований требовать от последнего какого-либо конкретного поведения. Именно эти правомо­чия в своей совокупности образуют компетенцию. В процессе их осуще­ствления (например, после установления производственного задания) между теми же субъектами возникает новое правоотношение, отличаю­щееся от компетенции как тем, что оно создает право на конкретное пове­дение обязанного лица, так и тем, что носитель компетенции может в этом правоотношении выступать в качестве субъекта не только управомо­ченного, но и обязанного (например, обязанного не вносить без согласо­вания с предприятием изменений в установленное для него производст­венное задание).

Аналогичный ход рассуждений применяется и к компетенции пред­приятия, которая существует и осуществляется лишь в отношениях с его внутренними подразделениями (цехами, участками и т. п.). Подчинение этих подразделений предприятию воплощается в правоотношении, упра­вомочивающем предприятие совершать властные акты, которые приобре­тают для их адресатов обязывающее действие, что и составляет сущность компетенции. После совершения властного акта между предприятием и его подразделениями устанавливается новое правоотношение, иногда не только управомочивающее, но и обязывающее предприятие, а в пределах управомоченности дающее ему возможность требовать соответствующего конкретного поведения от своего цеха или иного внутреннего подразде­ления.

При всей оригинальности описанной конструкции она не свободна как от своих собственных, так и от тех недостатков, которые остаются общими для нее и ее предшественниц.

Неоспорим, прежде всего, тот факт, что властные функции не при­надлежат предприятию и не осуществляются им в сфере «внешних» от­ношений - отношений с третьими лицами, хотя именно в этой сфере за­кон проводит размежевание компетенции предприятия и его вышестоя­щих органов. В результате исключается какая бы то ни было легальная почва для сведения компетенции предприятия к властным полномочиям.

Очевидно, далее, что внутри предприятия правоотношения могут ус­танавливаться только между его внутренними подразделениями и адми­нистрацией, но не предприятием в целом. Поэтому отождествление ком­петенции с властными правомочиями неизбежно приводит к выводу, что

подобное юридическое качество у предприятия вовсе отсутствует и если принадлежит кому-либо, то только его директору, а также некоторым другим должностным лицам, относящимся к администрации.

Наконец, не увенчалась успехом попытка объявить компетенцию со­вокупностью властных правомочий, выраженных в правоотношении. Правоотношение всегда двусторонняя связь, позволяющая управомочен­ному совершать определенные действия и требовать определенного пове­дения от обязанного лица. Если последняя возможность отсутствует и дело ограничивается лишь возможностью первого порядка, налицо право­субъектность, пока еще не породившая правоотношения.

Но как раз отмеченными качествами и характеризуется компетенция в работе В. Ф. Яковлевой, когда она говорит, что выражающие компетен­цию «правоотношения» позволяют совершать обязательные для подчи­ненного акты, не обеспечивая непосредственных предпосылок к тому, чтобы требовать какого-либо конкретного поведения от обязанных лиц. Ясно, что это правосубъектность, а не правоотношение, причем одна только административная правосубъектность, раз она исчерпывается вла­стными правомочиями. А в таком случае понятие компетенции перестает быть сколько-нибудь самостоятельным, превращаясь всего лишь во вто­рое обозначение того, что обычно принято именовать административной правосубъектностью.

Обзор разнохарактерных взглядов на сущность компетенции пред­приятия с очевидностью свидетельствует, что критическую и практиче­скую проверку выдержал только один из них и именно тот, который опре­деляет ее как обобщенное выражение всех принадлежащих предприятию видов правосубъектности. Несмотря на межотраслевое значение компе­тенции в таком ее понимании, она существенна и для гражданского права, ибо гражданские правоотношения между социалистическими организа­циями в своем подавляющем большинстве возникают из сложных юриди­ческих составов, в которые, наряду с гражданско-правовыми актами (до­говорами, иными сделками), входят также акты планирования и регулиро­вания хозяйственной деятельности. Важно поэтому установить, кто ком­петентен к совершению соответствующих актов, чтобы сложный юриди­ческий состав сформировался в полном объеме, а опирающееся на него правоотношение было действительно установлено^[523].

Но анализ компетенции предприятия и его вышестоящих органов в очерченном направлении невозможен в рамках одного лишь учения о правосубъектности. Он должен быть совмещен с изучением развития советской цивилистической мысли в связи с гражданско-правовым иссле­дованием различных институтов, и прежде всего тех, которые входят в состав права собственности и обязательственного права.

Печатается по: Иоффе О.С. Развитие цивилистической мысли в СССР. Ч. I.

Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1975.