§ 1. Правосубъектность граждан

Сущность правосубъектности граждан. В отличие от понятия со­ветского гражданского права, привлекавшего к себе внимание уже со времени образования социалистического государства в нашей стране, проблема гражданской правосубъектности впервые ставится в цивилисти­ческой науке лишь в связи с проведением первой кодификации советского гражданского законодательства.

Это утверждение верно лишь в том смысле, что до принятия ГК 20-х го­дов отсутствовала общая легальная формула о гражданской правоспособ­ности и до введения нэпа экономические процессы протекали почти без какого бы то ни было использования товарно-денежной формы. Но ни революционная, ни законодательная практика не исключали индивиду­альной собственности в определенных размерах, ее наследования, не вы­ходящего за установленные рамки, а также таких меновых отношений между гражданами, которые не наносили урона в борьбе со спекуляцией, мешочничеством и т. п. Понятно, что в тех же пределах законодательство и практика санкционировали гражданскую правосубъектность советского гражданина независимо от того, содержалось ли в законе прямое упоми­нание о ней.

Провозглашение общей законодательной формулы о гражданской правоспособности физического лица^[416]совпало с введением нэпа и нашло

свое отражение сперва в Законе об основных частных имущественных правах от 22 мая 1922 г.^[417], а затем в ГК РСФСР и ГК других советских республик.

Ни по кругу ее сторонников, ни по времени ее распространения тео­рия социальных функций никогда не занимала господствующих позиций в учении советских юристов о гражданской правосубъектности. Объясне­ние этому нужно искать в перенесении ею центра тяжести с признания субъективных прав за гражданами на их ограничения, на установление границ, в которых носитель права объявляется обязанным следовать оп­ределенному поведению. Как писал наиболее видный глашатай этой тео­рии А. Г. Гойхбарг, «и ограничение защиты прав, если они осуществляют­ся в противоречии с их социально-хозяйственным назначением, и предос­тавление прав в целях развития производительных сил и не восполни- тельный, а наоборот, обязательный характер установленных в законе до­говорных норм, и допущение вмешательства органов власти в отношения между гражданами в целях предотвращения кабальных сделок, - словом, все эти постановления, стирающие у нас грань между правом граждан­ским, частным и публичным, все они направлены на то, чтобы обуздать произвол, даваемый частной собственности, чтобы ввести этот произвол в разумные, не выходящие за пределы поставленной цели, а потому и до­пустимые с точки зрения нашего правопорядка рамки»^[418].

Иначе обстояло с меновой концепцией, которая в продолжение всего периода нэпа доминировала в общем учении о советском гражданском пра­ве, а потому вплоть до конца 20-х годов оказывала решающее влияние и на цивилистическое учение о правосубъектности граждан. Даже в 1928 г. при комментировании норм ГК РСФСР о лицах С.

лах своих законов и признает этим самым всякого гражданина носителем имущественных прав или, выражаясь традиционной терминологией, фи­зическим лицом, объектом прав»^[419]. И дальше: «Человек представляет со­бой реальное явление как создание живой природы и столь же реальное явление в классовом обществе как товаровладелец, а следовательно, как «правовладелец», как субъект права»^[420].

Нельзя не признать, что обе концепции ориентировались на реальные жизненные факты - самую природу нэпа как политики, которая при до­пущении в известных пределах частнокапиталистического хозяйственного уклада рассчитана в конечном счете на полную и окончательную победу социализма. Но каждая из них акцентировала внимание лишь на одной из сторон нэпа: ограничительной в отношении частной собственности, по­служившей поводом к перенесению на советскую почву теории социаль­ных функций, и дозволительной в отношении той же частной собственно­сти, породившей предпосылки для формирования меновой концепции. Отсюда односторонность, а значит, и ошибочность самих этих концепций, которые при всей своей противоположности приводят к совпадению вы­текающих из них итоговых выводов: если, согласно меновой концепции, гражданская правосубъектность с упразднением частнотоварного оборота вовсе отомрет, то соответственно теории социальных функций те же эко­номические преобразования должны, взамен ограничения правоспособно­сти социальными функциями, вызвать полное вытеснение первой вторы­ми. Но так как в своих исходных посылках названные концепции сущест­венно расходились друг с другом, это оказывало влияние на оценку, кото­рую их авторы давали не только сущности, но и объему правоспособности граждан по советскому гражданскому праву.

С чисто социальной точки зрения гражданская правоспособность в советском обществе была существенно расширена по сравнению с ее границами, установленными буржуазным законом.

случаях вызывает прямо противоположные последствия в условиях бур­жуазной и советской действительности^[421].

Но если рассматривать тот же вопрос через призму товарно­денежных отношений, положение меняется коренным образом. С. И. Ас- кназий, примыкавший тогда к меновой концепции, как раз и обращал внимание на эту сторону дела, когда писал: «По сравнению с дореволю­ционным правом, а равно с правом капиталистических государств объем правоспособности граждан Советской республики является более ограни­ченным: так, по действующему законодательству им не могут принадле­жать права собственности на земельные имущества и крупные промыш­ленные предприятия, они лишены права производства операций по внеш­ней торговле... Такое сужение правоспособности находит обоснование в том, что, ввиду сосредоточения в Советском Союзе многих хозяйствен­ных функций исключительно в руках государственных органов, объем имущественных прав граждан оказывается значительно более ограничен­ным»^[422].

Объем правоспособности должен выявляться на основе единства всех образующих ее элементов, в которых проявляется общественно­юридическое состояние лица как отражение его социального, экономи­ческого и правового положения. А в таком случае объемное сопостав­ление правоспособности граждан по советскому и буржуазному граж­данскому праву становится осуществимым лишь при условии их качест­венного противопоставления. Именно тогда и выясняется, что вводимые советским законом правила, по своей внешней видимости кажущиеся направленными на ограничения гражданской правоспособности, в дей­ствительности выражают не количественную, а качественную ее харак­теристику как диаметрально противоположной гражданской правоспо­собности в буржуазном обществе.

После закрепления в ГК 20-х годов норм о гражданской правосубъ­ектности она неизменно конструируется нашим законом как в принципе равная для всех граждан. Лишь в отдельных случаях первые советские

гражданские кодексы требовали дифференцированного подхода к трудя­щимся и нетрудовым элементам. В то же время политическая правосубъ­ектность тех и других различалась существенным образом: нетрудовые элементы были лишены всех политических прав, за исключением права советского гражданства, тогда как трудящиеся, будучи носителями разно­образных политических прав, обладали ими в объеме, зависевшем от того, какую конкретную социальную прослойку они представляли.

В связи с этим в теории гражданского права делались попытки раз­личать общую и специальную правоспособность. Под общей правоспо­собностью понималась способность обладать любыми или хотя бы каки­ми-то правами, а в ее пределах выделялись два вида специальной право­способности - политическая и гражданская. Различие между названными видами специальной правоспособности усматривалось в том, что первая строится как неравная для разных классов и прослоек, а вторая - как рав­ная для всех граждан, не ограниченных в правах по суду^[423].

Поскольку равенство гражданской правоспособности было закрепле­но в самом законе^[424], его не могли игнорировать сторонники как меновой концепции, так и теории социальных функций. К тому же первые видели в самом этом правиле одно из несомненных доказательств своей научной правоты, ибо, по их мнению, равенство гражданской правоспособности тем, собственно, и обусловлено, что «речь идет не о правах гражданина как такового, а о правах человека как товаровладельца, о правах имущест­венных»^[425].

Но так как научное обоснование равенства имущественной право­способности не было органически связано только с меновой концепцией или теорией социальных функций, оно проводится в советской цивили- стической доктрине и после преодоления этих концепций, встречая под­держку со стороны одних и критику со стороны других теоретических установок, сложившихся в нашей науке к концу 20-х - началу 30-х годов.

Так, П. И. Стучка, развивавший двухсекторную теорию, отмечал, что субъекты административно-хозяйственного права - тресты и другие хо­зяйственные организации, поскольку на них возложено выполнение раз­личных задач, располагают несовпадающими юридическими возможно­стями. В отличие от этого граждане как субъекты гражданского права должны быть правоспособны в одинаковом объеме: «Как право-, так и дееспособность являются способностями, социально-публично присвоен­ными всякому лицу при существовании известных условий (возрастных, физических и т. п.)»^[427]. Здесь, по мнению П. И. Стучки, и заключено одно из специфических качеств гражданской правоспособности по сравнению с политическими правами, объем которых зависит от классового положения и социального происхождения их носителей.

Иначе решала тот же вопрос противопоставленная в первой полови­не 30-х годов двухсекторной теории концепция единого хозяйственного права. Объявив хозяйство главным, если не единственным, объектом хо­зяйственно-правового регулирования, авторы, развивавшие эту концеп­цию, вообще не придавали существенного значения проблеме правосубъ­ектности граждан. В учебнике по хозяйственному праву 1935 г. она осве­щалась в разделе, озаглавленном «Организационная структура народного хозяйства СССР», после анализа правосубъектности государственных и кооперативных организаций в главе под общим наименованием «Частное лицо»^[428]. Автор этой главы В. И. Сливицкий основное внимание сосредото­чивал не на общем правиле о равной правоспособности, закрепленном в ГК союзных республик, а на отдельных отступлениях от него, вплоть до дифференцированного нормирования отпуска продовольственных това­ров гражданам в условиях карточной системы начала 30-х годов. Самая же идея равной гражданской правоспособности объявлялась им чуждой советскому праву, появившейся в результате некритического заимствова­ния из буржуазного общества принципа формального равенства всех пе­ред законом.

Подобный подход к рассматриваемой проблеме был предопределен не только теоретической спецификой хозяйственно-правовой концепции 30-х годов, но и тем, что она развивалась на исторически переломном этапе, в условиях борьбы за полную ликвидацию кулачества в деревне и частного предпринимательства в городе. Выполнение этой важнейшей социально-исторической задачи внесло коренные изменения в содержание

принципа равной гражданской правоспособности. Если раньше равная правоспособность не исключала классовых антагонизмов, выраженных в конкретных субъективных правах, то как только с такими антагонизмами было покончено, известные элементы неравенства могли уже проявиться лишь в несовпадении потребностей и способности к труду при равной оплате за равный труд. Понятно, что до тех пор, пока сохранялось классо­вое, социальное неравенство, советский закон мог нейтрализовать его при помощи особых юридических мер, обеспечивавших повышенную охрану интересов стороны, слабой в экономическом отношении. Когда же от классового неравенства не осталось и следа, принцип юридического ра­венства провозглашается уже не только как всеобщий, но и как не допус­кающий каких бы то ни было отступлений от него. В таком качестве этот принцип и был закреплен в Конституции СССР 1936 г.

Исторически осуществление отмеченных важнейших законодатель­ных нововведений почти совпало по времени с отказом от хозяйственно­правовой концепции и переходом советской цивилистической науки на позиции единого гражданского права. Поэтому уже в учебнике по граж­данскому праву 1938 г., созданном под непосредственным воздействием происшедших социальных и законодательных преобразований, а также изменения цивилистических научных воззрений, С. Н. Братусь связывал правосубъектность граждан не с социальными функциями, частнотовар­ными отношениями или отмирающим в СССР структурным экономиче­ским подразделением, а с утверждением социалистической системы хо­зяйства и социалистической собственности на средства производства. Соответственно новой Советской Конституции, пошедшей по пути соче­тания предоставленных гражданам прав с возложенными на них обязан­ностями, С. Н. Братусь, в отличие от своих предшественников, определял гражданскую правоспособность как способность к обладанию не только правами, но и гражданскими обязанностями. Из социалистической сущ­ности утвердившейся в СССР экономики он выводил равенство признан­ной за гражданами правоспособности, а к ее важнейшим чертам относил реальность и гарантированность осуществления основных гражданских прав. Здесь же впервые в истории советской цивилистической науки в содержание социалистической гражданской правоспособности включает­ся возможность обладания, наряду с имущественными, также личными неимущественными правами, хотя приводимые автором конкретные при­меры личных неимущественных прав либо вовсе лишены гражданско-

правовой природы, либо не закреплялись действовавшим в то время со­ветским гражданским законодательством^[429].

С тех нор изложенные положения приобрели характер общепри­знанных и как традиционные воспроизводятся в любых цивилистиче- ских работах, относящихся к тематике этого рода. Они послужили от­правным пунктом для анализа конкретных правовых форм возникнове­ния, осуществления и прекращения правосубъектности граждан, вокруг которых теперь исследование преимущественно и сосредоточивается. Результатом такого исследования явились созданные в 40-х и первой половине 50-х годов оригинальные работы о представительстве^[430], без­вестном отсутствии^[431], гражданско-правовом положении отдельных кате­горий граждан^[432]. В 1950 г. публикуется первая советская монография, в обобщенном виде освещающая проблему гражданской правосубъектно­сти в целом^[433].

Вместе с тем, поскольку частнокапиталистический хозяйственный уклад был уже ликвидирован, а мелкотоварный переведен на социалисти­ческие рельсы, идея равной гражданской правоспособности в новом сво­ем выражении дополняется все более настойчиво проводимой идеей даль­нейшего расширения ее объема. В процессе претворения этой идеи в жизнь с особой силой сказалось сложившееся между наукой и законода­тельной практикой взаимодействие двоякого рода.

С одной стороны, закон в этом отношении опережает развитие нау­ки, предоставляя ее анализу то, что уже нашло свое нормативное вопло­щение. Так обстояло, в частности, с закреплением права личной собст­венности в Конституции 1936 г., расширением наследственных прав гра­

ждан в 1945 г.^[434]или с переходом от права застройки к праву личной собст­венности на жилые дома в 1948 г.^[435]

С другой стороны, пути развития советского гражданского законода­тельства в том же направлении предвосхищаются и очерчиваются совет­ской цивилистической наукой. В этом смысле весьма показательно иссле­дование возможности обеспечения гражданско-правовой охраны чести, имени, собственного изображения и других личных благ такого же харак­тера. Наряду с посвященными указанной тематике отдельными статьями^[436]в 1941 г. появляется монография Е. А. Флейшиц «Личные права в граж­данском праве Союза ССР и капиталистических стран». Авторы назван­ных произведений расходились в разрешении ряда конкретных вопросов. Споры велись, в частности, о том, вводить ли гражданско-правовую охра­ну личных неимущественных прав в виде общего правила или по принци­пу исчерпывающего перечня; открыть ли всеобщий доступ для их судеб­ной защиты или ограничить такой доступ наиболее существенными пра­вонарушениями и т. п. Но ни у одного из них не возникало сомнений в том, что для обеспечения эффективной охраны личных неимущественных прав, не связанных с правами имущественными, уголовно-правовые меры должны быть дополнены служащими той же цели средствами гражданско- правового характера.

Анализ конкретно-практических форм проявления гражданской пра­восубъектности еще более углубился в связи с подготовкой и проведени­ем второй кодификации советского гражданского законодательства. Об­щая социальная сущность этого правового явления была уже к тому време­ни достаточно выявлена, и публикации подобной тематики в 50 - 60-х годах почти не появляются^[437]. Внимание цивилистической мысли сосре­доточивается теперь на выработке наиболее совершенных гражданско- правовых методов закрепления правоспособности и дееспособности со­ветских граждан, что нашло свое отражение хотя и в небольших по объе­

му, но достаточно многочисленных публикациях, связанных с разработ­кой и обсуждением отдельных проектов Основ и новых ГК союзных рес­публик^[438].

Во-первых, вносились предложения с максимальной полнотой опре­делить самое содержание правоспособности граждан путем перечисления всех или почти всех гражданских прав и обязанностей, предпосылкой обладания которыми правоспособность становится в современных усло­виях. Но, не говоря уже о практической неприемлемости подобных пред­ложений, для осуществления которых пришлось бы образовать законода­тельную норму непомерных масштабов, они вступали в противоречие с обоснованным общим отказом от построения гражданско-правового регу­лирования социалистических общественных отношений по принципу исчерпывающего перечня. Поскольку новая кодификация советского гражданского законодательства прямо зафиксировала возможность уста­новления и таких гражданских правоотношений, которые не предусмот­рены гражданским законом, но не противоречат его смыслу и основным началам, постольку и содержание правоспособности граждан нужно было определять путем перечисления лишь доступных их обладанию важней­ших субъективных гражданских прав с одновременным указанием на то, что не исключается приобретение также других имущественных и личных правомочий.

Во-вторых, на основе всестороннего учета опыта Великой Отече­ственной войны разрабатывались многочисленные рекомендации отно­сительно путей совершенствования норм о безвестном отсутствии. За­кон стал на позицию тех, кто настаивал на исчислении времени безвест­ного отсутствия, обусловленного военными действиями, с момента фак­

тического их прекращения (а не пропажи без вести и не заключения мирного договора); отнесении момента предполагаемой смерти, вы­званной несчастным случаем, ко времени самого несчастного случая (а не вступления в силу судебного решения); признания недобросовестным лишь такого приобретателя имущества безвестно отсутствующего, ко­торый знал, что он находится в живых (а не только знал о том, что при­обретает имущество лица, объявленного умершим). В споре о том, ле­жит ли какая-либо презумпция в основе признания лица безвестно от­сутствующим и отличается ли она от презумпции, обосновывающей объявление того же лица умершим, позиция законодателя выявляется в самой использованной им терминологии. Безвестно отсутствующим гражданин признается, а умершим объявляется. Это означает, что в первом случае констатируется факт, но не какая-либо презумпция, тогда как во втором случае самый факт уже не может быть выявлен, и потому его существование презюмируется.

В-третьих, изучение практических потребностей советского граж­данского оборота послужило основанием для постановки вопроса о вне­сении ряда существенных изменений в нормирование дееспособности граждан. В связи с этим получил законодательное признание научный вывод о необходимости приурочения частичной дееспособности к 15-лет­нему возрасту, когда появляется трудовая дееспособность; о предоставле­нии частично дееспособному права распоряжения не только заработной платой, но и всеми другими видами заработка, стипендией и пенсией; о допустимости полного или частичного лишения его этого права по моти­вам недолжного или нецелесообразного осуществления. Была воспринята также научная рекомендация считать полностью дееспособными граждан, вступивших с соблюдением требований закона в брак до достижения со­вершеннолетия; разрешать несовершеннолетним самостоятельное заклю­чение мелких бытовых сделок (без объяснения соответствующего понятия в ГК одних союзных республик и с объяснением его в других республи­канских кодексах при помощи возрастных критериев или признака немед­ленного исполнения); ограничивать в дееспособности граждан, злоупот­ребляющих спиртными напитками или наркотическими средствами и ставящих тем самым в тяжелое материальное положение свою семью (согласно указаниям ГК одних союзных республик) или также себя самого (согласно более удачному правилу ГК других союзных республик).

В-четвертых, оживленная дискуссия возникла в связи с предложени­ем о включении в акты новой кодификации советского гражданского законодательства норм об охране не связанных с имущественными лич­

ных неимущественных прав. Против принятия такого предложения выска­зывались как законодательно-технические, так и чисто практические со­ображения. Первые сводились к тому, что гражданско-правовые нормы об охране личных неимущественных прав по своей численности были бы недостаточны для образования самостоятельной главы в Основах или кодексах, а вторые связывались с тем, что случаи обращения к судебным органам за гражданско-правовой защитой личных интересов неизвестны или почти неизвестны советской судебной практике. Но советский закон не мог, конечно, ставить решение принципиального вопроса о всесторон­ней охране интересов личности в зависимость от затруднений сугубо тех­нического порядка. Что же касается практической значимости запроекти­рованного нового института, то ее можно было оценить не ранее, чем такой институт появился бы в советском гражданском законе. Он и был сконструирован в виде норм об охране чести и достоинства, а также права на собственное изображение и в законодательстве некоторых союзных республик - права на письма, дневники, записки, заметки.

Пути развития советского гражданского законодательства в вопро­сах правосубъектности граждан, как и достижения советской цивили- стической науки за истекшее время в той же области, нашли свое обоб­щенное отражение в учебниках и учебных пособиях по гражданскому праву, опубликованных начиная со второй половины 60-х годов, а также в ряде относящихся к тому же периоду монографических исследований^[439]. Ко времени, когда был накоплен достаточный конкретно-практический материал о гражданской правосубъектности, а ее социальная сущность и юридическое содержание в советских условиях перестали быть пред­метом теоретической полемики, в орбиту научного внимания советских цивилистов наряду с тематикой непосредственно практической значи­мости начинают во все возрастающих масштабах включаться разноха­рактерные относящиеся к правосубъектности вопросы общетеоретиче­ского порядка.

Правосубъектность, право(дее)способность, субъективные пра­ва. Одно из важнейших качеств гражданской правосубъектности обра­зует признаваемая за ее носителями правоспособность, принадлежащая всем субъектам гражданского права независимо от того, являются ли они также и дееспособными. Поскольку правоспособность есть способ­ность к обладанию гражданскими правами и обязанностями, а субъекты

гражданского права всегда правоспособны, хотя и не во всех случаях дееспособны, С. Н. Братусь еще в работах начала 50-х годов пришел к поддержанному многими учеными^[440]выводу, что правосубъектность и правоспособность понятия тождественные^[441].

Этот вывод подвергся и разносторонней критике. Одни авторы вы­ступали против его генерализации, полагая, что за пределами гражданско­го права вообще нет места для правоспособности и речь должна там идти лишь о правосубъектных лицах и их субъективных правах^[442]. Другие же не признавали его обоснованным и применительно к одной лишь сфере гра­жданского права^[443].

Действительно, гражданские правоотношения устанавливаются для того, чтобы их участники не только становились носителями определен­ных прав и обязанностей, но и осуществляли свои права и обязанности в реальной общественной жизни. У одной группы субъектов гражданского права - юридических лиц - такая возможность возникает благодаря тому, что они являются право- и дееспособными одновременно, а так как недее­способных юридических лиц не бывает, тезис о тождестве правоспособ­ности и правосубъектности мог бы быть распространен лишь на таких субъектов гражданского права, какими являются граждане. Но и в этих, сравнительно более узких, границах он не выдерживает ни научной про­верки, ни практического испытания, появившись скорее всего вследствие смешения предпосылок, достаточных для признания гражданской право­субъектности за гражданином, и условий, без обеспечения которых пра­восубъектность была бы лишена реального смысла.

Необходимой и вместе с тем достаточной предпосылкой признания гражданина субъектом гражданского права служит уже сам по себе факт объявления его правоспособным. В противном случае пришлось бы отка­зать в гражданской правосубъектности малолетним, душевнобольным и слабоумным, а несовершеннолетние, алкоголики и наркоманы считались бы субъектами гражданского права только в силу закрепленной законом их частичной или ограниченной дееспособности.

Но, во-первых, дееспособность, как и правоспособность, составляет одно из проявлений правосубъектности, а не чего-либо другого. Если отождествлять правосубъектность с правоспособностью, то для дееспо­собности вообще не останется сколько-нибудь определенного места в общей системе правовых явлений.

Во-вторых, согласно прямому указанию закона, к недееспособным и частично дееспособным в обязательном порядке назначаются опекуны и попечители, а в отношении детей соответствующие функции возлагаются на их родителей. Это строжайшее законодательное предписание тем и обусловлено, что, поскольку правосубъектность есть единство право- и дееспособности, такое единство обеспечивается путем присоединения к правоспособности подопечных дееспособности их родителей, опекунов или попечителей.

В-третьих, дееспособность родителей, опекунов или попечителей служит не только приобретению прав и обязанностей для подопечных, но и обеспечению соответствия требованиям гражданского закона всякого иного их поведения (например, фактического обладания собственным имуществом, его использования и т. п.). Поэтому перечисленные лица несут либо полную, либо субсидиарную ответственность за вред, причи­ненный их подопечными.

Конечно, недееспособный не перестает быть субъектом гражданско­го права и в те промежутки времени, в которые его правоспособность по разным причинам не восполняется дееспособностью других лиц (напри­мер, от момента смерти родителей малолетнего до момента назначения к нему опекуна). Но в этих условиях правосубъектность проявляется только в юридическом обеспечении охраняемых законом интересов ее носителя. В своем всеобъемлющем действии право как система норм общеобяза­тельного поведения непосредственно обращается лишь к людям, наделен­ным сознанием и волей. Когда же такая возможность исключается недее­способностью правосубъектного лица, само право ставит между ним и собой субъекта дееспособного. Благодаря такому приему и достигается соблюдение свойственного правосубъектности единства право- и дееспо­собности в случаях признания субъекта и права правоспособных, но не­дееспособных лиц.

По-разному обосновывается также юридическое содержание самой гражданской правоспособности. В теоретическом освещении этой пробле­мы явственно вырисовываются два противоположных взгляда: теория ди­

намической правоспособности, выдвинутая М. М. Агарковым в 1940 г.^[444], и противопоставленная ей в 1950 г. С. Н. Братусем теория статической пра- воспособности^[445].

Согласно динамической теории, содержание правоспособности зави­сит не только от ее государственного признания, но и от того, какими конкретными правами правоспособное лицо обладает, в каких отношени­ях с другими субъектами оно фактически находится. Всякий, например, вправе страховать имущество. Но реальной такая способность становится лишь для того, кто уже обладает каким-либо имуществом как возможным объектом страхования. А поскольку конкретные отношения, участником которых правоспособное лицо становится, не остаются неизменными, то и правоспособность приобретает динамические качества, меняя свое со­держание всякий раз для каждого данного лица вслед за изменением его отношений с другими лицами.

Согласно статической теории, содержание правоспособности зависит всецело от ее государственного признания, а вовсе не от отношений ее носителя с другими лицами. В отношениях с другими лицами формиру­ются конкретные правомочия и обязанности, состав которых действи­тельно не остается неизменным для каждого в отдельного правосубъект­ного лица. Но правоспособность - не конкретные права и обязанности, а абстрактная и всеобщая предпосылка обладания ими. Понимаемая таким образом, эта предпосылка не может дифференцироваться при сопоставле­нии одного субъекта с другим или тем более изменяться для одного и того же субъекта в разных конкретных общественных отношениях. Она при­надлежит всем и каждому, оставаясь равной и неизменной как по объему, так и по содержанию.

Оценивая изложенные концепции с чисто социальной точки зрения, нельзя не отметить очевидных преимуществ второй перед первой. Если первая упраздняет равенство между людьми даже в пределах их право­способности, то вторая не исключает неравенства только в сфере облада­ния конкретными субъективными правами. Из последнего положения вытекает, что в обществе, разделенном на антагонистические классы, в равной правоспособности выражается формальное равенство всех перед законом и в неравных имущественных правах - классово-экономическое неравенство между разными людьми. В социалистическом обществе ре­ально гарантированная равная правоспособность отражает уничтожение

классового неравенства, а несовпадающие конкретные имущественные правомочия - сохранение элементов такого неравенства, которое может быть устранено лишь с победой коммунизма.

Если подходить к тем же концепциям как к определенным юридиче­ским построениям, то следовало бы обратить внимание на достоинства и недостатки каждой из них.

М. М. Агарков, выдвигая теорию динамической правоспособности, должен был признать, что не всякое доступное лишь данному лицу дейст­вие знаменует осуществление принадлежащего ему субъективного права. Оно может знаменовать также особое состояние правоспособности этого лица, обусловленное его отношениями с другими лицами. Субъективному праву всегда противостоит чья-либо обязанность. Но тот, например, кто направил кому-либо оферту, ничем не обязан перед ее адресатом, а только связан возможностью получения от него акцепта в установленный срок. Состояние юридической связанности порождает существенно иное право­вое явление, нежели субъективное право. Это специфическое правовое явление, занимающее как бы промежуточное положение между правоспо­собностью и субъективным правом, получило наименование секундарного права.

В противоположность этому С. Н. Братусь, отстаивая теорию стати­ческой правоспособности, исключал не только секундарные права, но и какие бы то ни было промежуточные стадии между правоспособностью и субъективными правами. То, что М. М. Агарков именует секундарным правом, для С. Н. Братуся - либо элемент правоспособности, либо обыч­ное субъективное право. А поскольку правоспособность - суммарно вы­раженная способность к правообладанию, то любые ее проявления не могут быть ничем иным, кроме как субъективными правами.

Этот конечный вывод ошибочен. Существует немало действий (та­ких, как обнаружение находки, заключение договоров, не сопряженное с использованием уже имеющихся правомочий), которые хотя и проявляют правоспособность, но отнюдь не воплощаются в уже возникших субъек­тивных правах. Субъективное право опирается на правоспособность как на свою необходимую общую предпосылку, но непосредственно возника­ет не из правоспособности, а из предусмотренных законом юридических фактов, к числу которых относятся как события, так и действия, включая такие действия, возможность совершения которых обусловливается уже сложившимися или складывающими конкретными отношениями. Обра­щая внимание на этот процесс, М. М. Агарков не допускал каких-либо прегрешений против истины.

Позиция М. М. Агаркова становилась уязвимой начиная лишь с того момента, как указанная промежуточная ситуация была возведена им в ранг если и не субъективного права, то по крайней мере секундарного права. Разумеется, акцептовать оферту вправе не любое лицо, а лишь то, которому она адресована. Но происходит это не потому, что у адресата оферты появилось секундарное право. Здесь действуют совершенно иные причины, связанные с тем, что подавляющее большинство правоотноше­ний возникает не из единичных юридических фактов, а из определенной их совокупности. Вследствие этого самое образование субъективного права выливается в более или менее длительный процесс, разобщенный во времени по отдельным стадиям, каждая из которых вызывает свои обособленные, хотя и далеко не завершенные юридические последствия. Но процесс формирования субъективного права есть именно этот процесс и ничего более. Он опирается на правоспособность, отнюдь не сообщая ей качества динамичности, и ведет к появлению субъективного права, отнюдь не предвосхищая его правами секундарными. И если бы указанный процесс не был предан забвению в полемике с М. М. Агарковым, С. Н. Братусь имел бы все основания констатировать, что на одном его полюсе лежит право­способность как абстрактная способность правообладания, а на другом - субъективное право как одно из конкретных проявлений правоспособно­сти.

И все же правоспособность не только отлична от субъективного пра­ва, но и сходна с ним по многим объединяющим их общим признакам, так как быть правоспособным тоже означает «иметь право», хотя бы послед­нее и сводилось не более чем к праву выступать в качестве носителя раз­личных конкретных правомочий и обязанностей. Поэтому проблема соот­ношения субъективных прав с правоспособностью сохранила научную значимость и за пределами полемики между сторонниками динамической и статической теории^[446]. Для ее непосредственного анализа динамическая теория существенна как ориентирующая на развивающийся процесс вы­членения субъективного права из правоспособности, а статическая тео­рия - как проводящая разграничение названных категорий на основе фи­лософских критериев абстрактного и конкретного, возможного и действи­тельного. Но прямого ответа на вопрос об отличии субъективного права от правоспособности ни та, ни другая теория не дает. К тому же его раз­

решение зависит от сложившихся взглядов не только на понятие право­способности, но и на сущность самого субъективного права.

Важно, прежде всего, установить, может ли субъективное право су­ществовать вне правоотношения или, наоборот, правоотношения всегда появляются одновременно с тем, как возникают субъективные права.

Подавляющее большинство советских цивилистов не мыслит суще­ствование субъективного права вне правоотношения. Такая позиция в сочетании со статической теорией правоспособности позволяет утвер­ждать, что там, где норма права закрепляет лишь отношения с государст­вом, правовое регулирование не выходит за рамки правоспособности, а как только устанавливаются правовые отношения между конкретными лицами, у этих лиц возникают также субъективные права и соответст­вующие им обязанности.

Иное положение складывается в случае, если допустить существова­ние субъективных прав вне правоотношения. Вслед за некоторыми спе­циалистами в области теории права подобную конструкцию к абсолют­ным гражданским правам применил Д. М. Генкин^[447]. Наряду с многосто­ронней критикой^[448]она встретила также определенную поддержку, причем встретила ее не от кого-либо иного, как от С. Н. Братуся - автора теории статической правоспособности^[449]. В результате С. Н. Братусь полностью лишил себя возможности провести такое размежевание субъективных прав и правоспособности, которое логически вытекает из разработанной им статической теории. Этой возможности оказались лишенными и все другие авторы, не считающие правоотношение обязательной формой проявления субъективных прав. Действительно, в той мере, в какой субъ­ективное право не порождает правоотношений между управомоченным и конкретными обязанными лицами, оно не выходит за пределы правовых связей своего носителя с государством, которым такое право санкциони­ровано и потому обеспечивается мерами юридической охраны. Но тем самым исчезает всякое различие между субъективным правом и право­способностью, которая, согласно статической теории, также не зависит от отношений с конкретными лицами и всецело определяется фактом ее государственного признания.

Не менее важно, с другой стороны, выявить, исчерпывается ли со­держание субъективного права обеспечиваемой им мерой дозволенного управомоченному поведения или оно предполагает, кроме того, возмож­ность требовать определенного поведения от других, обязанных, лиц.

Многие советские цивилисты включают в содержание субъективного права обе названные возможности. Такая позиция в сочетании со статиче­ской теорией правопособности позволяет утверждать, что там, где норма права определяет лишь меру дозволенного государством поведения, пра­вовое регулирование не выходит за рамки правоспособности, а как только устанавливаются границы поведения одного лица, на которое вправе при­тязать другое, у этих лиц возникают также субъективные права и соответ­ствующие им обязанности.

Иное положение складывается, если сводить субъективное право к одной лишь мере поведения, дозволенного управомоченному. Вследствие такого сведения разграничить правоспособность и субъективное право не в состоянии даже авторы, которые одновременно выступают против кон­цепции, выводящей абсолютные права за пределы правоотношений^[450]. Па­радоксален, однако, тот факт, что конструирование субъективного права исключительно по признакам дозволенного поведения заимствуется ими не у кого-либо иного, как у С. Н. Братуся^[451]- создателя теории правоспо­собности, опираясь на которую только и можно провести размежевание правоспособности и субъективных прав. В результате С. Н. Братусь дваж­ды лишил себя такой возможности - как при исключении абсолютных прав из состава правоотношения, так и при отождествлении субъективно­го права с мерой поведения, дозволенной управомоченному. Действи­тельно, мера юридически дозволенного поведения образует содержание правоспособности в такой же степени, как и субъективного права. Именно это и имеют в виду, когда говорят, что быть правоспособным - значит обладать управомоченностью на определенное поведение, быть носите­лем определенного права. А если в характеристике субъективного права дело ограничивается указанием лишь на меру дозволенного поведения, то тем самым какое бы то ни было различие между субъективным правом и правоспособностью устраняется.

В работе, опубликованной в середине 50-х годов, Н. Г. Александров, подходя к правоспособности с общетеоретических позиций, рассматривал ее «как своеобразное длящееся отношение между лицом и государством,

отношение, обусловливающее возможность для лица при наличии факти­ческих условий, предусмотренных юридической нормой, становиться участником правоотношений того или иного вида, то есть обладать теми или иными правомочиями и нести те или иные обязанности»^[452]. Приведен­ное положение в сочетании со статической теорией С. Н. Братуся и дает ключ к решению обсуждаемой проблемы, если при этом субъективное право не выводится за рамки правоотношения, а в его содержании разли­чаются дозволенность определенного поведения самому управомоченно­му и возможность требовать определенного поведения от обязанных лиц. Тогда становится понятным, что: а) правоспособность - предпосылка правоотношения, а субъективное право - один из необходимых его эле­ментов; б) правоспособность воплощает отношение как носителя с госу­дарством, а субъективное право - с обязанным лицом; в) правоспособ­ность определяет меру дозволенного ее обладателю поведения, а субъек­тивное право - также меру поведения обязанных лиц, на которое вправе притязать управомоченный.

Вопрос о соотношении правосубъектности с право(дее)способно- стью, а того и другого с субъективными правами исторически поднимался советской гражданско-правовой наукой в связи с учением либо о граж­данском правоотношении, либо о правосубъектности граждан, хотя сфор­мулированные на этой основе общие положения были распространены также на юридических лиц. В свою очередь, и разработка учения о юри­дических лицах послужила основой для таких выводов, которые, наряду со специальным, нередко приобретали существенное общетеоретическое значение.