ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

Развиваемое в цивилистической доктрине империализма учение о праве собственности отличается двумя характерными для него наиболее общими чертами: традиционализмом, с одной стороны, и антитрадицио­нализмом, с другой.

Первая черта, традиционализм, сказывается в продолжаемом анализе проблем, поставленных уже при зарождении буржуазной цивилистики и решаемых современными авторами в том же духе, в каком это делали их исторические предшественники. Так обстоит дело, в частности, со все еще не прекращающейся дискуссией о том, представляет ли собой право собственности отношение человека к вещи или отношение между самими людьми. Например, в книге, обновленное издание которой появилось в 1962 г., английский юрист Метколф придерживается мнения, будто «сло­во «собственность»... означает вещь, которая может быть объектом обла­дания»^[183]. Не свободен от аналогичных воззрений и французский юрист Карбонье, когда утверждает, что в границах права собственности «вещь как бы подчинена субъекту и обязана послушанием ему»^[184]. Но тот же автор одновременно предупреждает и о чисто образном значении своего выска­зывания, подчеркивая, что на самом деле собственность есть отношение ее обладателя не к вещи, а ко всем противостоящим ему несобственникам.

Наблюдаемая здесь, как и во многих других аналогичных случаях, преемственность правовых идей легко объяснима. Поскольку империа­лизм не только не отменяет частнокапиталистической собственности, но и принимает разнообразные меры к упрочению ее господства, правовая идеология империализма должна быть устремлена не к вытеснению юри­дических воззрений домонополистического периода, а к восприятию их с такими лишь преобразованиями, неизбежность которых в новых истори­ческих условиях неустранима.

В то же время переход к империалистической стадии развития бур­жуазного общества был ознаменован новыми экономическими процесса­ми, затронувшими капиталистический способ производства в целом и его материальный субстрат, капиталистическую собственность, прежде всего.

Впервые свое осязаемое выражение указанная черта обнаружила в работах Дюги, критическая устремленность которых против таких «уста­ревших» понятий, как правоспособность и субъективные права, опиралась почти исключительно на односторонне подобранные и предвзято осве­щенные эмпирические данные, относящиеся к праву собственности. Эти данные были использованы для провозглашения якобы утвердившейся в новых условиях «социализации собственности» и соответствующих ей юридических гарантий «свободы обладателя имущества выполнять соци­

альные функции, возложенные на него самим фактом такого обладания»^[185]. А как только «социализация» была декларирована, уже не составляло осо­бого труда придать ей всеобщее значение, распространив на любые виды собственности, включая собственность капиталистическую. «Класс капи­талистов, - пишет Дюги, - так же призван к выполнению определенной социальной роли...

Следовательно, никакой собственности в смысле субъективного права больше нет - такова во всяком случае словесная оболочка этой обращенной против права собственности ниспровергательской концепции. Что же каса­ется ее подлинных целей, то последние приобретают прямо противополож­ную направленность: объявив капиталистическую собственность социали­зированной, снабдить ее таким иммунитетом, который был бы способен к эффективному отражению любых антисобственнических тенденций. И лишь приняв во внимание эти цели, можно понять, почему, упраздняя право собственности в субъективном смысле, Дюги не испытывал ровно никакой необходимости в том, чтобы подвергнуть столь же коренным преобразова­ниям действующее в буржуазных странах законодательство о собственно­сти. Он заявляет без всяких обиняков, что буржуазное право частной собст­венности вполне справедливо как полностью сообразующееся с задачами, на службу которым должна быть поставлена всякая собственность вообще. Ибо, спрашивает Дюги, «каким экономическим потребностям, если рассуж­дать самым общим образом, призван соответствовать юридический инсти­тут собственности?» И отвечает: «Они очень просты и существуют в любом обществе: это потребности использования определенных богатств в опреде­ленных индивидуальных или коллективных целях, а следовательно, также потребности в гарантиях и защите такого использования»^[187].

Как видим, критика сложившегося при капитализме права собствен­ности вполне совмещается у Дюги с откровенной его апологией. Иначе действовали вышедшие на авансцену буржуазной юриспруденции почти одновременно с Дюги социологи и юристы правосоциалистического тол­ка. Им удавалось, не покидая критических позиций в отношении буржуаз­ного законодательства о праве собственности, придавать этим позициям такую практическую ориентацию, которая обеспечивала самому крити­куемому объекту абсолютную целостность и неприкосновенность.

зынтересна также выявившаяся со временем значительная эволюция в их юридических воззрениях, легче всего прослеживаемая по работам авст­рийского правосоциалистического лидера Реннера. Имеются в виду три его работы: «Die soziale Funktion der Rechtsinstitute, besonders des Eigen- tums» (вышедшая в 1904 г. под псевдонимом Иозеф Карнер); «Die Recht­sinstitute des Privatrechts und ihre soziale Funktion» (1928); «Die neue Welt und der Soziolismus» (1946).

Реннер, как и Дюги, исходит из того, что с собственностью связаны определенные социальные функции, возлагаемые на ее обладателя. Но, объявив себя, в отличие от Дюги, приверженцем социализма, он отнюдь не приписывает выполнение общественно полезных функций любому, в том числе капиталистическому, собственнику.

В своем первом печатном выступлении, где реформистские установки еще тесно переплетаются с марксистскими тезисами, Реннер говорил об утрате частной собственностью какой бы то ни было социальной ценности вследствие перехода от простого товарного производства к производству капиталистическому. Такая утрата обусловливалась тем, что общественное производство не испытывает потребности в собственнике, личная актив­ность которого сводится или может быть сведена к одному лишь получению прибавочной стоимости. «А преобразование общественного способа произ­водства меняет частный способ обладания и, таким образом, постоянно вступает в столкновение с ним»^[188]. Признавая вытекающую из этого необхо­димость отмены частной собственности, Реннер уже и здесь, вместо рево­люционного ее ниспровержения, говорил о «самоосуществлении» указанной задачи как неизбежном следствии самого по себе происходящего в недрах частной собственности изменения ее функций.

Когда же в 1928 г. появилась вторая его публикация, то стало ясно, что даже далекая от реальности чисто автоматическая «экспроприация экспроприаторов» оказалась слишком революционной для автора, по­рвавшего с марксизмом окончательно и бесповоротно. Он призывает те­перь к всемерному использованию таких сопутствующих собственности правовых институтов, которые опосредствовали бы переход имущества в эксплуатацию несобственников.

Наметившиеся в конце 20-х годов коренные преобразования во взглядах Реннера достигли своего логического завершения в относящейся к 1946 г. третьей его публикации, в которой утверждается, что, поскольку капиталистические предприниматели «самоустраняются» от непосредст­венного управления предприятием, ограничиваясь лишь получением доли дохода, а руководство хозяйством в подлинном смысле перешло от них к другим лицам, лишенным капитала, постольку якобы эра капитализма уже закончилась, и на смену ей пришел новый, «на три четверти социализиро­ванный» общественный строй^[190].

Тех же взглядов придерживаются как английские лейбористы^[191], так и некоторые американские социологи^[192]. Но если Реннер и солидаризирую­щиеся с ним авторы, проповедуя «социализацию собственности», ссыла­ются на нее как на свидетельство таких эволюционных преобразований, которые с марксистской точки зрения могут быть осуществлены лишь революционным путем, то буржуазные юристы, не облекающие своих концепций в оболочку социалистической фразеологии, используют одно­именное понятие для вполне откровенного обоснования незыблемости общественного строя, идеологами которого они являются.

Так, еще в начале 20-х годов нынешнего столетия перешедший впо­следствии в услужение к фашистам немецкий юрист Гедеман заявлял, что в той или иной мере элементы социализации присущи всякой собственно­сти: «Если, отвлекаясь от требований политической программы, слово «социализация» употребляется в том смысле, что собственник обязан счи­таться со своими соседями, своим окружением, а также с обществом, so- cietas, то социализация собственности имелась всегда»^[193].

Причину таких теоретических сдвигов Гедеман усматривает в кон­статируемом им вытеснении обладания вещественной собственностью зафиксированным в акции или иной ценной бумаге простым юридиче­ским титулом на определенную часть получаемых доходов. И если «до сих пор юридический способ мышления ограничивался собственностью в состоянии покоя, как «иметь», «владеть», почти в буквальном значении этих слов», то «отныне все более утверждается взгляд, рассматривающий собственность как живую власть, находящуюся в постоянном движении, как функцию или... неопределенную сумму, совокупность функций, кото­рая на место состояния покоя, владения ставит свободу движения (дина­мическую связь), на место «иметь» - дозволенность использования»^[195]. За­мена «вещественной» собственности «финансовой» или «коммерческой» означает также, что, сохраняя за собой выраженный в ценных бумагах юридический титул, их обладатель передает свое имущество в реальное пользование всего общества. Вследствие этого, утверждает Гедеман, соб­ственность - уже не только право, но и важная функция, выполняемая ее носителем в общеполезных целях^[196].

Приписываемая капитализму на современной, т. е. империалистиче­ской, стадии его развития, эта функция предстает во всеобщем своем дей­ствии, независимо ни от места эксплуатации имущества отдельных видов, ни от установленного для собственности в той или иной стране юридиче­ского режима. Несмотря, однако, на вненациональные рамки ее практиче­ского приложения, Гедеман не преминул использовать давно уже набив­шее оскомину противопоставление «древнеримскому индивидуализму» «немецко-общинного коллективизма», чтобы таким путем придать кон­цептуальным построениям подобного рода также определенную национа­листическую окраску. «...Римское dominium, - писал он, - было индиви­дуалистически построенным правом господства; собственность старого германского права была проникнута социальными чертами разделения вещных благ между соотечественниками»^[197]. Социализация собственности, обеспечиваемая динамическим ее состоянием, и есть не что иное, как всемерное развертывание тех социальных качеств, которые были собст­венности сообщены старым германским правом.

Именно благодаря сочетанию откровенной демагогии с отъявленным национализмом концепции Гедемана и был уготован успех в гитлеровской Германии. Однако создание юридических конструкций, зиждущихся на

расщеплении «вещественной» и «коммерческой» собственности, нельзя считать сугубо немецким явлением, связанным исключительно с именем Гедемана. Эти конструкции широко распространяются также в других странах, а их обновленные варианты имеют своих многочисленных при­верженцев и в наши дни.

Но теперь уже дело не ограничивается голым постулированием по­добного расщепления, и центр тяжести переносится отныне на отыскание признаков, благодаря которым «коммерческая» собственность может быть объявлена проприетарной категорией с неменьшим основанием, чем собственность «вещественная». А поскольку своим формированием она обязана акционированию капитала, то и центральным объектом предпри­нимаемого в связи с этим анализа становится акция.

Юридическое значение акции, очевидное каждому, заключается в том, что она удостоверяет обладание паем определенной величины в со­ответствующей акционерной компании. Что, однако, представляет собой самое это обладание?

Пай в его вещественном выражении входит в состав имущества ком­пании и, следовательно, принадлежит ей самой, а не акционеру. Акционер не имеет по отношению к компании и обязательственного права требова­ния, поскольку компания не несет перед ним обязанности произвести пла­теж в обмен на предъявленную акцию. Как отмечено в посвященной зако­нодательству о компаниях книге английского юриста Чарльзворта, пай - это «нечто, что он (акционер. - О. И.) купил и за что уплатил - либо компании, либо кому-нибудь другому - и что он может продать или передать при жиз­ни или по завещанию. Он не может, однако, получить свои деньги от ком­пании до тех пор, пока компания существует, потому что его положение не является положением лица, предоставившего деньги взаймы компании или передавшего ей их на хранение...»^[198]. Не будучи кредитором компании, ак­ционер выступает как собственник самой акции. В качестве объекта собст­венности акция является имуществом, ценность которого заключается глав­ным образом в способности к обмену на деньги. Как и всякое составляющее предмет собственности имущество, оно «может быть превращено в деньги только в том случае, если найдется покупатель желающий заплатить за не- го»^[199]. Но раз обладание акцией равносильно имущественному обладанию такого характера, то этого достаточно, чтобы провозгласить, что «его (ак­ционера. - О. И.) положение - положение собственника имущества...»^[200]. Из

того же хода рассуждений должен быть также с непреложностью сделан вывод, что, наряду с «корпоральной», возможна и «некорпоральная» собст­венность, а стало быть, выраженное в акции право, обладая проприетарной природой, отличается той лишь особенностью, что носит не вещественный, а коммерческий, не телесный, а бестелесный характер.

Вместе с тем за акцией как бестелесной собственностью акционера скрывается принадлежащая акционерной компании телесная собствен­ность. Соотносятся ли они определенным образом друг с другом и какую теоретическую интерпретацию в буржуазной правовой литературе их со­отношение получает? Здесь можно отметить два по внешнему впечатле­нию существенно различных, а в действительности тесно смыкающихся друг с другом взгляда.

Согласно одному из них, акция принадлежит на праве собственности ее конкретному обладателю, а имущество акционерной компании - кол­лективу акционеров в целом. Такова, в частности, позиция авторов, кото­рые, отстаивая теорию «акционерной демократии», ссылаются на закреп­ляемое акцией право участия и, прежде всего, на такие входящие в его состав правомочия, как право голоса при управлении акционерными де­лами и право контроля за порядком ведения этих дел. При таком подходе реальная власть совета директоров, как и других возглавляющих компа­нию органов, вовсе отрицается, всячески маскируется, либо низводится до подчиненного значения: «В то время, как совет директоров обладает об­щими полномочиями по ведению дел корпорации и проявлению нужной инициативы с широкими возможностями выбора необходимых средств, подлинными собственниками являются акционеры благодаря их голосу при выборе правления, а также орудиям контроля, которые становятся весьма эффективными, если их используют с должной стратегией»^[201].

Но и эти авторы не могут не признать, что держатели мелких акций практически перечисленными правомочиями не пользуются, а для того, чтобы пользование ими давало требуемый результат, нужна особая «ак­ционерная стратегия» как достаточный противовес реальной власти сове­та директоров или иных аналогичных органов. В уже упоминавшейся книге Чарльзворта говорится: «Поскольку капитал, в котором нуждается современная публичная компания, должен все больше и больше возрас­тать, то число пайщиков также, по-видимому, растет, хотя суммы паев, принадлежащих каждому, очевидно уменьшаются... Результатом этого является то, что все меньшее число пайщиков лично посещает общие соб­

рания компании, уполномоченные приобретают все большее значение и ослабляется компании. Это, по-видимому, неизбежно»^[202]. Но если неизбеж­но, то тем самым фактический доступ к имуществу компании имеет не «коллектив акционеров», а «коллектив управляющих», идет ли речь о формально избранных органах или о крупных пайщиках - держателях контрольного пакета акций. Вопрос лишь в том, будут ли последние при­знаны действительными собственниками или собственность останется формально приуроченной к коллективу акционеров, утрачивая при этом реальное общественное содержание, а коллектив управителей, являющий­ся фактическим собственником, так и не получит соответствующего не только легального, но и доктринального признания.

Специфика противостоящего изложенному второго отношения к об­суждаемой проблеме в том и состоит, что она решается не на путях акко­модации собственника индивидуального по отношению к собственнику коллективному, а посредством размежевания «формального» собственни­ка и «полезного» функционера. Нужно при этом иметь в виду, что если ко времени выхода в свет работы о собственности, написанной Гедеманом, тезис о ее расщеплении на «вещественную» и «коммерческую» собствен­ность звучал всего лишь как оригинальная неожиданность, то в дальней­шем он часто повторяется, становясь едва ли не общим местом буржуаз­ной цивилистической доктрины, которая затем пошла еще дальше в пер­воначально наметившемся направлении. И если в середине 20-х годов Гедеман приписывал выполнение социально полезной функции собствен­нику, который, сохраняя право на ценную бумагу, отказывался от облада­ния имуществом в натуре, то в середине 40-х годов Рипер заявляет, что подобная собственность «неспособна вовсе к выполнению какой-либо полезной функции, поскольку она не требует хозяйственного использова­ния... и совершения вообще тех или иных фактических действий»^[203]. Субъ­ект, совершающий эти действия, и субъект собственности больше не сов­падают в одном лице. Как говорит американский юрист Берль, управле­ние собственностью отделяется от самой собственности^[204]. Но так как ре­альная сила собственности связана с управлением ею, а управители не признаются собственниками по закону, то это свидетельствует о развер­тывании процесса упразднения собственности, сохраняющейся там, где она является сугубо формальной, и исчезающей там, где ее социальный эффект только и может быть обнаружен.

Таким образом, в обоих доктринальных построениях действительная экономическая власть признается лишь за теми, кто сохраняет прямой доступ к имуществу акционерных компаний и может так или иначе влиять на определение его судьбы. Пользуясь для обозначения этих лиц поняти­ем «управителей», та и другая концепция употребляют его в достаточно широком смысле, имея в виду не только органы акционерного управле­ния, но и обладателей крупных паев, а говоря языком более откровен­ным, - держателей контрольного пакета акций, интересам которых и слу­жат правомочия, основанные на «акционерной демократии», но для мел­ких акционеров лишенные всякого жизненного смысла. Если, однако, на почве первой концепции формулируется вывод об изменении субъектив­ного состава собственнических отношений при сохранении самой собст­венности, то вторая концепция ориентируется на предстоящую полную ликвидацию как неизбежное следствие якобы уже начавшегося процесса перехода от проприетарного хозяйствования к технократическому.

Можно поэтому утверждать, оставляя в стороне отдельные детали и не выходя за рамки самых общих оценок, что во взглядах на природу пра­ва собственности цивилистическая доктрина империализма прошла хотя и по спиралеобразному, но вместе с тем внутренне замкнутому пути: от собственности как социальной функции - через расщепление на «вещест­венную» и «коммерческую» собственность - до социальной функции без всякой собственности. Так по крайней мере выглядит эволюция, которую эта доктрина претерпела в своем отношении к собственности капитали­стических монополий. Но как только она покидает указанную специаль­ную проблематику и переходит к рассмотрению собственности в самом абстрактном виде, последняя вновь обретает вполне осязаемые очертания, уже не растворяясь в социальных функциях, а лишь соизмерясь с ними.

Весьма показательна в этом отношении вышедшая в 1965 г. в США книга Бернарда Шварца «Право собственности», исходная посылка кото­рой строится на предположении, что институт права собственности может быть распознан не иначе, как в свете связанного с ним социального инте­реса: «Общество, интерес которого состоит в том, чтобы содействовать общему прогрессу и упрочению индивидуального существования, заинте­ресовано также в обеспечении права собственности в пределах, в каких оно участвует в удовлетворении этого интереса»^[205]. Но если общество пред­ставляет социальный интерес, то субстанцию права собственности обра­зует личный интерес обладателя этого права^[206].

Проводя подобное сравнение, автор имеет, естественно, в виду част­ную собственность в самой общей ее обрисовке, не осложненную новей­шими формами централизации капитала, включая и такую форму, как его акционирование. Эта обрисовка привлекается, однако, по вполне опреде­ленным мотивам, ибо, опираясь на нее, можно уже в виде очевидной ак­сиомы преподносить читателю утверждение, что, «поскольку право соб­ственности всегда кладется на чашу весов как представляющее индивиду­альный интерес, оно неизбежно должно уступать в своем значении соци­альному интересу, положенному на другую чашу весов»^[207]. А в таком слу­чае государственное вмешательство в сферу опирающегося на право ча­стной собственности хозяйства по существу не может быть поставлено в какие-либо строго очерченные рамки, и в этой сфере «границы между действительными и недействительными правительственными актами сти­раются в значительной степени»^[208].

На этом основании выдвигаются также существенные практические рекомендации. В самом общем своем выражении они сводятся к призна­нию властей управомоченными «уничтожать имущество или уменьшать его ценность в интересах целого без возмещения причиненных потерь»^[209]. Но когда такая управомоченность соответствующим образом конкретизи­руется, уже не составляет особого труда выявить действительные коллек­тивные интересы, о которых автор печется, принося им в жертву вопло­щенные в праве собственности индивидуальные интересы. Он пишет: «Совершенно очевидно... что если право собственника использовать про­странство, простирающееся над его землей, исключается путем провоз­глашенного властями разумного регулирования... он не может быть упра­вомочен на какую-либо компенсацию»^[210]. Хорошо известно, что крупные капиталистические монополии бывают заинтересованы в таком направ­ленном против мелких собственников «разумном регулировании» отнюдь не менее часто, чем буржуазное государство в целом. А так как посредст­вом определенной «логической» обработки их интересы почти всегда можно изобразить как интересы всего общества, то бескомпенсационное причинение ущерба, за которое Шварц ратует ради общественного блага на словах, практически оборачивается защитой сильнейшего в его столк­новении с экономически слабым противником.

В связи с этим требует известных коррективов едва ли не общепри­знанное среди советских юристов положение о том, что «буржуазное гра­жданское право исходит из единого понятия права собственности», а «буржуазный закон утверждает формальное единство содержания права собственности, независимо от того, кому это право принадлежит»^[211].

Во-первых, наряду с нормами о праве собственности «вообще», совре­менное законодательство капиталистических стран в нормативных актах, посвященных акционерным компаниям и иным корпорациям, уделяет осо­бое внимание порядку образования общекорпоративного имущества и фор­мам управления его составными частями. Устанавливаются ли такие специ­альные правила самим буржуазным государством или только санкциониру­ются им, они несомненно относятся к институту права собственности, имея, однако, не общую, а сугубо специфическую адресованность.

Во-вторых, на стадии промышленного капитализма решающая роль в сравнении с мелкотоварной и всякой другой частной собственностью принадлежала собственности капиталистической. Внутренняя дифферен­циация этой собственности не выходила тогда за чисто количественные границы, от которых вполне можно было отвлечься, создавая проприе­тарные конструкции самого общего вида. На стадии империализма внутри самой капиталистической собственности на передний план выдвигается собственность капиталистических монополий. Это порождает определен­ную правовую дифференциацию в недрах буржуазного закона, во сто крат усиленную буржуазной юридической практикой. За ними следует совре­менная буржуазная цивилистическая доктрина, которая, не порывая с ка­жущимися абстракциями во внешних ее проявлениях, существенно изме­нила конкретность своего подлинного содержания. Для этой доктрины учение о праве собственности вообще, как ином словесном обозначении взятого в целом права капиталистической собственности - давно уже пройденный этап. Теоретические акценты переместились. Не буржуазная собственность как таковая, а сопряженная с образованием монополий но­вая ее модификация - вот что ставится теперь во главу угла.

Так постепенно трансформируется буржуазное учение о праве собст­венности. Но оно не является в этом смысле одиноким. Аналогичную трансформацию претерпели также доктринальные оценки всех других гра­жданско-правовых институтов капиталистического общества. Не составля­ют исключения и институты буржуазного обязательственного права.

IV.