§ 1. Понятие и виды права собственности

Разработка общего понятия права собственности. Общенаучное понятие правового института, всегда предпосылаемое его логическому анализу, отнюдь не обязательно приобретает исходное значение в процес­се его исторического осмысления.

Общее определение права собственности впервые формулируется в ле­гальных, а не научно-литературных источниках, и в том виде, как оно отра­жено ст. 58 ГК РСФСР 1922 г., это определение гласило: «Собственнику принадлежит в пределах, установленных законом, право владения, пользо­вания и распоряжения имуществом». Что же касается правовой литературы, то известный интерес к соответствующему абстрактному понятию она пер­воначально только и обнаруживала в виде реакции на приведенную легаль­

ную формулу, обычно расценивая ее как традиционное юридическое прави­ло, не заключающее какого-либо специфического социального смысла. Именно так ее интерпретировал, например, И.

Он обращал внимание в первую очередь на обновленность права владения, учитывая, что, согласно ст. 21 ГК РСФСР, владение землей осуществимо не иначе, как на праве пользования, и значит, это право ста­новится «единственным основанием частного обладания землей». Тем самым, полагал П. И. Стучка, свершилась «победа пользования» над под­чинявшимся ему владением. Но эта победа ознаменовалась также корен­ным преобразованием самого права пользования в связи с введением «лишь трудового пользования по отношению к земле», распространением аналогичного принципа «на пользование небольшими домовладениями в лице трудящихся, заключающееся в использовании домовладения для жительства, а не в целях извлечения прибыли или получения дохода», при­знанием пользования «не только правом (не неограниченным), но и «обяза­тельностью», не говоря уже об «отсутствии у нас права злоупотребления пользованием или просто бесцельного уничтожения общественно необхо­димой или полезной собственности».

могло сохраниться в неприкосновенности, что сравнительно с прежним своим объемом оказалось «более сужено не только в отношении объектов прав, но и цели отчуждения (см., например, о целях спекуляции под угро­зой даже ст. 107 УК)»^[527].

А поскольку сквозь призму общих о нем представлений должны пре­ломляться любые претерпеваемые правом собственности сущностные преобразования, то тем самым конкретные проприетарные конструкции обнаруживают практическую неотторжимость от обобщенно выражающе­го их абстрактного понятия. Методологически подобным образом постро­енный научно-понятийный инструментарий безупречен при всех обстоя­тельствах. И если он был пока еще далек от всеобщего восприятия, то лишь вследствие непреодоленности противостоящих ему двух взаимоис­ключаемых теоретических установок.

Первая из них восходила к истокам меновой концепции. Ее сторонни­ки вполне осознавали масштабы социальных сдвигов, обусловливаемых переворотом в отношениях собственности. Они расценивали также как не вызывающую сомнений диаметральную противоположность социалистиче­ской собственности всем остальным известным человеческой истории ти­пам собственнических отношений. Однако право собственности получало на почве той же концепции совершенно иную обрисовку. Признавая всякое право продуктом товарного обмена, необходимым способом его опосредст­вования, обязательным орудием его закрепления, нужно было и на право собственности распространить аналогичное истолкование. Оно и представ­ляло собой, по воззрениям Е. Б. Пашуканиса, не более, чем «личину», бла­годаря которой меновые отношения становятся возможными^[528]. А пока со­храняется обмен товарами, та же самая «личина» продолжает действовать во всей своей принципиальной неизменяемости. Можно поэтому говорить о разных типах собственности, но отнюдь не права собственности.

Другая, прямо противоположная, теоретическая установка порождена пришедшим на смену меновой концепции учением о едином хозяйственном праве. В то время, как меновая концепция, отстаивая трактовку права собст­венности в самом отвлеченном виде, не допускала образования частноисто­

рических проприетарных понятий, теория единого хозяйственного права, наоборот, только такими понятиями и оперировала, не обращаясь вовсе при исследовании юридического института собственности к абстрактно сконст­руированным научным категориям. Хотя, например, в Курсе хозяйственно­го права и был выделен написанный Г. Н. Амфитеатровым специальный параграф о понятии права собственности, при ознакомлении с ним выясня­ется, что там определено не это, а совершенно иное понятие, обращенное не к юридическим отношениям, а к собственности как экономическому явле­нию^[529]. Но, уклонившись от определения права собственности вообще, Г. Н. Амфитеатров сформулировал по крайней мере общее понятие права частной собственности^[530]. В отличие от этого, Л. Я. Гинцбург, опираясь все­цело на правило ст. 52 ГК РСФСР о видах собственности в советском обще­стве и обойдя молчанием общую формулу ст. 58 ГК, в очевидном противо­речии с нею утверждал, будто «уже гражданское законодательство первых лет НЭПа отказалось от единого понятия права собственности»^[531]. Не получая достаточного подкрепления в действовавшем тогда советском законе, этот вывод вместе с тем не расходился ни в малейшей степени с содержанием подготовившей его хозяйственно-правовой концепции того времени. Раз хозяйственное право не знало исторического аналога в прошлом и при мно- гоукладности советской экономики цементируется лишь благодаря единст­ву государственного руководства ею, то, следовательно, оно несет на себе не столько следы общности, сколько печать противопоставления.

Отрицание возможности образования таких понятий изредка встре­чалось и на более поздних этапах истории советского правоведения. Но если ориентироваться не на отдельные эпизоды, а на магистральную ли­нию его развития, то можно без всякого преувеличения утверждать, что как только восторжествовала концепция единого гражданского права, так сразу же преодолевается характерное для хозяйственно-правовой концеп­ции нигилистическое отношение к абстрактным понятиям. Уже в учебни­ке по гражданскому праву 1938 г. появляется общее определение права собственности, в том или ином варианте формулируемое также во всей последующей связанной с соответствующей тематикой учебной и моно­

графической литературе. При этом явственно обнаруживаются стремле­ния к его экономизации в одних случаях и юридизации в других.

Так, в одной и той же главе учебника 1938 г. М. С. Липецкер писал, что «правом собственности в объективном смысле называется вся система мероприятий, проведенных господствующим классом для закрепления и охраны существующей формы общественного присвоения предметов при­роды», тогда как «правом собственности в субъективном смысле называют­ся правомочия отдельных членов общества в области владения, пользования и распоряжения имуществом, вытекающие из объективных правовых норм»^[532]. Нередко и в других публикациях при сосредоточении внимания на праве собственности в объективном смысле избирается преимущественно путь его экономизации. Таково, например, предложенное Д. М. Генкиным определение правового института собственности в качестве системы норм, «закрепляющих общественные отношения по распределению средств про­изводства и обусловленные ими общественные отношения по распределе­нию предметов потребления»^[533]. Когда же центр тяжести переносится на субъективное право собственности, обычно довольствуются указанием на правомочия пользования, владения и распоряжения, иногда сопровождая его для оснащения должным общественным колоритом ссылкой на сло­жившуюся систему классовых отношений.

Первый в истории советской цивилистики опыт образования общего понятия права собственности, основанного на увязке юридического его содержания с выражаемыми им базисными явлениями, относится к сере­дине 40-х годов, найдя свое воплощение в работах А. В. Венедиктова, непосредственно посвященных праву государственной собственности в СССР^[535]. А. В. Венедиктов исходил из того, что традиционное, исчерпы­вающееся триадой правомочий, определение должно быть усовершенст­вовано в трех существенных направлениях.

Во-первых, в нем необходимо отразить тот «участок» экономическо­го базиса, который юридически опосредствуется именно правом собст­венности, а не каким-либо иным правовым образованием. Реальные очер­тания этого «участка» выявляются с достаточной четкостью благодаря использованию Марксова понятия присвоения. Учитывая, однако, что присвоение в широком смысле равнозначно у Маркса базису в целом как совокупности производственных отношений, нужно опираться на его же понятие присвоения в узком смысле, равнозначного отношению индивида или коллектива к средствам и продуктам производства «как к своим», «как к своим собственным». Присвоение в таком его понимании и образу­ет экономическую сущность права собственности.

Во-вторых, не отличается требуемой точностью и сводимая к одной лишь триаде правомочий характеристика юридического содержания права собственности. Что названные правомочия служат средством осуществле­ния этого права - не подлежит никакому сомнению. Однако целиком за­полнить его объем они не в состоянии ни порознь, ни даже в совокупно­сти, о чем свидетельствует, например, случай наложения ареста на иму­щество, когда все три правомочия отпадают, но право собственности тем не менее сохраняется. А при таких обстоятельствах рациональнее вместо привычной триады привлечь превосходящее ее по смысловому масштабу едва ли не всеобъемлющее понятие «использование», являющееся гораздо более предпочтительным еще и по той причине, что самим своим звуча­нием ориентирует на соединение права собственности как юридической категории с экономической сущностью собственности как присвоения.

В-третьих, традиционная триада недостаточна еще и потому, что она не обеспечивает ограничения права собственности от других субъективных прав, сочетающих одноименные правомочия. Хотя, например, отдельным государственным организациям не может принадлежать право собственно­сти, ст. 5 принятого в 1927 г. Положения о государственных промышлен­ных трестах^[536]признавала за ними права владения, пользования и распоряже­ния выделенным им государственным имуществом. В то время, однако, как

в пределах, обозначенных законом, собственник действует своей властью и в своем интересе, любой другой обладатель одноименных правомочий ог­раничен властью, исходящей об собственника, и обязан сообразовываться с его интересами не в меньшей степени, чем со своими собственными. Отра­зить отмеченное качество способно лишь такое определение, которое в чис­ле других существенных признаков права собственности упоминает также защищаемые законом власть и интерес самого собственника.

Следуя изложенным соображениям, А. В. Венедиктов приходил к выводу, что перевод Марксова понятия присвоения в смысле отношения к условиям производства как к своим на язык права позволяет определить «право собственности как право индивида или коллектива использовать средства и продукты производства своей властью и в своих интересах на основе существующей в данном обществе системы классовых отношений и в соответствии с нею»^[537].

Вошедшие в эту формулу составные ее элементы встретили со сто­роны научной критики неодинаковое к себе отношение.

Замена предоставленных собственнику конкретных правомочий общей категорией использования оказалась отвергнутой советской цивилистиче- ской доктриной с неумолимой последовательностью и полным единодуши­ем. Но в этом не было ничего неожиданного. Как ни существенно обнару­жение экономической основы права собственности, юридическим институ­том оно становится лишь благодаря правовому своему содержанию. Свой­ственное же этому содержанию многообразие раскрывается не путем пере­хода от легально закрепленного к доктриально сформулированному обоб­щению (от права собственности к праву использования), а посредством вы­членения заложенных в нем различных законом охраняемых возможностей (владения, пользования, распоряжения). Отказ от такого вычленения не внес бы желаемой ясности и в подобные аресту имущества особые правовые си­туации, когда определенный «сгусток» собственности сохраняется, но, по признанию самого А. В. Венедиктова, его гальванизирует не право «исполь­зования», а остающийся у собственника юридически защищенный интерес в арестованном имуществе^[538]. В связи с этим практическая беспочвенность замены «триады» «использованием» заявляет о себе с не меньшей силой, чем неоспоримая научная ее уязвимость^[539].

Но раскрывают ли содержание права собственности через «триаду», «использование» или иную аналогичную категорию? Замеченная А. В. Ве­недиктовым недостаточность любой из них для отграничения этого инсти­тута от смежных правовых образований подчеркивается в последовавших затем других литературных выступлениях почти с таким же единодушием¹, с каким отвергается попытка вывести за пределы общенаучного понятия конкретные правомочия собственника. Правда, восполнение выявленной недостаточности путем ссылки вслед за А. В. Венедиктовым на власть и интерес собственника встречается лишь в единичных случаях. Обычно кри­терий «своего интереса» отклоняют либо как не отражающий специфики одного только права собственности, либо как выходящий за пределы всяко­го права элемент его цели, но не содержания. Что же касается критерия «своей власти», то, вместо него, зачастую прибегают к равнозначному по смыслу указанию на «собственную волю», «собственное усмотрение» и т. п. Однако сама по себе научная непригодность понятия права собственности, лишенного упомянутых или однопорядковых с ними других дополнитель­ных признаков, едва ли может теперь вызывать существенные сомнения. И слова «в пределах, установленных законом», перенесенные из прежних ГК в действующие, воспринимаются отныне уже не в качестве закрепленного нашим правом своеобразного «социального индикатора», а как прямое за­конодательное отражение особой позиции собственника сравнительно с положением, занимаемым залогодержателем, нанимателем или любым дру­гим носителем одноименных с собственническими вещных правомочий.

А чтобы такая особая правовая позиция подкреплялась экономиче­ски, нужно было отыскать ее коренящиеся в базисных явлениях специфи­ческие материальные истоки. В связи с этим и переносится на юридиче­скую почву экономическое понятие присвоения, вызвавшее научную дис­куссию такой остроты, которая с неослабевающей силой продолжает ощущаться на протяжении вот уже более трех десятилетий.

Среди ее участников к воззрениям А. В. Венедиктова вплотную при­близились лишь авторы, которые вслед за ним возводят присвоение в ранг

экономической сущности права собственности. Но, в отличие от А. В. Ве­недиктова, его последователи ориентируются на присвоение в смысле бази­са, а не просто отношения к условиям производства как к своим, подчерки­вая, что базис, хотя и включает присвоение, полностью им отнюдь не ис­черпывается. В границах, не совпадающих с присвоением, базисные отно­шения юридически опосредствуются самыми разнообразными правовыми институтами, а там, где совпадение между ними существует, ни в чем дру­гом, кроме права собственности, эти отношения и не могли бы юридически проявиться^[540]. К тому же присвоение - сложный многостадийный процесс, начинающийся отвоеванием материальных благ у природы и завершаю­щийся полным их исчерпанием на службе человеку. Тем самым и право собственности предстает как право присвоения в каком угодно из объеди­няемых им правомочий, будь то владение, пользование или распоряжение.

Предложенный вариант теоретического сочетания права собственно­сти с присвоением, отраженный в ряде научных публикаций^[541], был воспри­нят в правовой литературе критически. При этом отмечалось, что присвое­ние и собственность не тождественные понятия и что если бы даже их свя­зывало тождество, то лишь входящее в состав правомочий собственника право пользования корреспондирует присвоению, тогда как правом владе­ния закрепляется уже осуществленное присвоение, а посредством права распоряжения скорее отсуждается присвоенное, нежели присваивается от­чуждаемое. Вместе с тем уже независимо от конкретного варианта изло­женной теории ей противопоставляются многочисленные иные возражения.

Первая их группа принадлежит тем, кто не обнаруживает элементов присвоения в собственности не только как правовом, но и как экономиче­ском явлении. С. Н. Братусь, например, соединяя собственность со спосо­бом производства лишь в статическом, но не в динамическом состоянии, видел в ней результат, а не процесс присвоения, обозначив этот результат метким наименованием фактически достигнутой присвоенности. Отсюда с логической неизбежностью следовала также приуроченность к статике производства права собственности в отличие от обязательственного пра­

ва, сферой применения которого объявляется динамика производства^[542]. Как, однако, такая конструкция согласуется с тем, что, помимо статичного владения, к праву собственности относятся безусловно динамичные поль­зование и распоряжение, которые несомненно выходят за рамки простого состояния присвоенности и в то же время остаются собственническими правомочиями даже при осуществлении их в форме актов обязательст­венного права (например, при распоряжении вещью посредством прода­жи)? А если право собственности не только статично, но и динамично, то каким образом ему удается ограничить рамки своего действия одной лишь статикой собственности в экономическом смысле? На эти и другие подобные вопросы пока никаких ответов со стороны приверженцев ука­занной конструкции не последовало.

Вторая группа возражений исходит от тех, кто, констатируя извест­ную взаимопересекаемость собственности и присвоения, не сомневается также в объемной их несоизмеримости. Ю. К. Толстой, например, рас­крывая собственность посредством экономических категорий владения, пользования и распоряжения, утверждает, что если пользование и частич­но совпадающее с ним распоряжение (в смысле потребления объекта соб­ственности) равнозначны присвоению, то ни владение, ни распоряжение в оставшейся части (в смысле реализации объекта собственности) никакого касательства к присвоению не имеют. Перейдя же к одноименным юри­дическим правомочиям собственника, он к присвоению больше не воз­вращается и привлекает эти правомочия только для того, чтобы в сочета­нии с другими признаками образовать общее понятие права собственно­

сти^[543]. Очевидно, однако, что весь предшествующий выдвинутому общему понятию теоретический анализ обрел бы требуемую научную завершен­ность при условии, что было бы разъяснено, во-первых, откуда происте­кает параллельность владения, пользования и распоряжения как экономи­ческих и правовых категорий, если те и другие возникают и осуществля­ются по воле людей; во-вторых, в чем смысл такого раздвоения, если в обоих случаях имеются в виду тожественные общественные отношения, но один раз как фактические, а другой - как юридически закрепленные; в- третьих, почему при тождестве лежащих в их основе общественных от­ношений пользование и отчасти распоряжение, включаемые в собствен­ность, сопрягаются с присвоением, а, став юридическими правомочиями, объединенными правом собственности, утрачивают такую сопряжен­ность? Эти и другие подобные вопросы также продолжают ожидать сво­его разрешения.

Третья группа возражений обязана своим формулированием тем, кто признает соприкасаемость права собственности с присвоением, но всеце­ло к нему не сводит экономическую сущность этого права.

Д. М. Генкин, например, рассматривая собственность в динамике как процесс присвоения и в статике как определенное состояние, не являю­щееся таким процессом^[544], склонялся к мысли, что «правомочия собствен­ника выявляют как статику, так и динамику собственности»^[545], а стало быть, одновременно и опосредствуют присвоение и не связаны с ним. Но если, несмотря на это, он все же считал, что «присвоение не может быть специ­фическим признаком права собственности», поскольку знаменующие ди­намику собственности общественные отношения «в большинстве случаев оформляются не правом собственности, а другими правовыми института- ми»^[546], то в работах С. М. Корнеева та же проблема находила более после­довательную интерпретацию.

Развиваемые им взгляды построены на предположении, что содержа­ние собственности раскрывается через присвоение, но что в самом присвое­нии нужно различать процесс (процесс обращения предметов природы в свою пользу) и состояние (состояние принадлежности этих предметов ин­дивиду или коллективу). Когда понятие собственности опирается на при­

своение в единстве свойственных ему процесса и состояния, оно выходит далеко за пределы действия права собственности. Собственность же в смысле состояния принадлежности опосредствуется правом собственности и только им одним. Но, помимо присвоения - принадлежности, право соб­ственности закрепляет способы приобретения имущества в собственность, порядок его использования и способы его защиты. Это и дает основание утверждать, что присвоение отражается в праве собственности, однако по кругу регулируемых отношений право собственности шире присвоения^[547].

Но если принадлежность имущества собственнику - присвоение, то почему за его рамки выводятся способы приобретения имущества в соб­ственность, раз само присвоение не только состояние, а в первую очередь определенный процесс? В чем смысл отделения способов охраны состоя­ния принадлежности от самого этого состояния, учитывая особенно, что тем самым конкретные элементы несомненного фактического единства рассредоточиваются между разными экономическими сферами? Правиль­но ли считать присвоение завершенным одновременно с утверждающейся имущественной принадлежностью, если только благодаря использованию и могут быть ассимилированы полностью заключенные в имуществе есте­ственные и общественные полезные свойства?

Дело, однако, не в перечислении возникающих в связи с изложенной концепцией неразрешимых вопросов: эта концепция порождает их от­нюдь не в большем количестве, чем отличные от нее другие теоретиче­ские построения. Примечательней тот по достоинству еще не оцененный, а подчас остающийся и вовсе незамеченным факт, что научные разногла­сия, выявившиеся в изучаемой области, куда более близки к достижению теоретического единства, нежели к разочаровывающей непримиримости.

Так, если статика производства, привлеченная С. Н. Братусем в виде антипода присвоения, в действительности, как показал С. М. Корнеев, знаменует лишь определенное состояние последнего, то одно правомочие собственника - право владения - уже во всяком случае получает обосно­вание в духе теории присвоения даже со стороны ее критиков. Другое правомочие - право пользования, не относимое к присвоению Д. М. Ген­киным из-за того, что используются уже принадлежащие собственнику, а следовательно, присвоенные им вещи^[548], толкуется всецело в плоскости присвоения Ю. К. Толстым, который хотя и оперирует пользованием как экономической категорией, но на самом деле не оставляет места для ка­

ких бы то ни было различий между нею и одноименной юридической ка­тегорией. Третье правомочие - право распоряжения соединяется с при­своением только у Ю. К. Толстого, да и то лишь в границах сходства с правом пользования и при непременном условии преобразования его из юридической в экономическую категорию. Все остальные обращавшиеся к тому же вопросу противники теории присвоения никакой общности ме­жду ним и распоряжением не обнаруживали. Стоит, однако, вспомнить что распоряжение - не просто отчуждение, но одновременно завершаю­щий акт в едином процессе натуральной и стоимостной ассимиляции имущества, как из противостоящего присвоению оно тотчас же превра­тится в образующее вместе с ним слитное единство. А в таком случае зи­ждущееся на сочетании экономической сущности и юридического содер­жания общее понятие права собственности, к образованию которого по сути дела стремятся все современные его исследователи^[549], обретет ту же силу научной достоверности, какая уже сейчас сообщена многим из ис­пользуемых в его определении конкретным логическим признакам^[550].

Единство и дифференциация права собственности. Начиная с времен первой кодификации советского гражданского законодательства, а затем после второй его кодификации, воплощенной в действующих Осно­

вах и кодексах, право собственности конституируется с опорой на соот­ветствующее ему законодательно закрепленное общее понятие. Подводи­мые под это понятие научные конструкции непрерывно обновлялись. Но, как свидетельствует сопоставление ст. 58 ГК РСФСР 1922 г. со ст. 19 Ос­нов гражданского законодательства 1961 г., легальное его формулирова­ние оставалось неизменным. Оно не менялось, несмотря на то, что, вме­сто многоукладной, в стране создается единая социалистическая эконо­мика, а одновременно с ликвидацией одних типов собственности безого­ворочно утверждаются другие. И хотя такая ситуация оставляет впечатле­ние внешней противоречивости, она безусловно оправдывается неумоли­мой внутренней логикой. Если нельзя обойтись без общего понятия права собственности, применимого к разным формациям, то тем более неоспо­рима потребность обобщенного выражения разных видов этого права, сопутствующих одному и тому же обществу, а следовательно, происте­кающих из единого государственно-волевого источника. Что же касается обеспечиваемого подобным образом практического эффекта, то доста­точно сослаться на содержащееся в законе общее разрешение таких свя­занных с правом собственности вопросов, которые, как, например, вопрос о моменте перехода этого права или о некоторых способах его защиты, при всей разнохарактерности реальных собственнических правоотноше­ний вполне допускают единообразное их урегулирование.

Но одновременно с единством законодательное формирование права собственности может быть охарактеризовано и как непрекращающийся процесс его дифференциации. Оставляя в стороне многочисленные част­ности и не выходя за пределы классифицирования видов права собствен­ности по типологическому принципу, следует выделить четыре наиболее знаменательных для этого процесса стадии.

Первая стадия совпадает с проведением первой кодификации совет­ского гражданского законодательства, в которой различалась собствен­ность государственная, кооперативная и частная (ст. 52 ГК РСФСР 1922 г.). Аналогичная классификация проводилась и в юридической лите­ратуре 20-х годов^[551]. Отступления от нее допускали лишь те авторы, кото­рые, выявляя специфические признаки кооперативной собственности, все же не находили коренных ее отличий от собственности частной либо в

полном объеме, либо в границах образуемого кооперативными организа­циями паевого фонда^[552].

Вторая стадия открывается принятием Конституции СССР 1936 г., ст. 5, 7, 9 и 10 которой провозгласили существование в нашей стране со­циалистической собственности в двух формах (государственной и коопе­ративно-колхозной), личной собственности колхозного двора и отдельно­го гражданина, собственности мелких частных хозяйств единоличных крестьян и кустарей. Такое же разграничение было применено и в поя­вившихся вслед за Конституцией научных публикациях и учебных мате- риалах^[553]. Известную модификацию в эту схему внесли лишь отдельные попытки, отправляясь от сходства предметов личной и мелкой частной собственности, доказать их однопорядковость также с социально-пра­вовой точки зрения^[554].

Третья стадия начинается с момента издания Основ гражданского за­конодательства, воспроизведших перечень тех же видов собственности, которые фигурируют в Конституции СССР 1936 г., но разграничивающих уже не две, а три формы социалистической собственности, выделив в осо­бую форму, наряду с государственной и кооперативно-колхозной, также собственность профсоюзов и других общественных организаций (ст. 20, 24). Отдельные научные предвестники этого законодательно закрепленного новшества появлялись и ранее^[555], как не обошлось и без критического от­ношения к нему в некоторых последовавших затем научных выступлени- ях^[556]. Но в целом советская цивилистическая доктрина такую градацию восприняла.

Четвертая стадия обусловлена принятием Конституции СССР 1977 г. Она также относит к социалистической собственности имущество проф­союзов и других общественных организаций, подчеркивая, однако, что «основу экономической системы СССР составляет социалистическая соб­

ственность на средства производства в форме государственной (общена­родной) и колхозно-кооперативной собственности» (ст. 10). Не упомина­ется в ней собственность мелких частных хозяйств единоличных крестьян и кустарей, а речь идет лишь о допущении индивидуальной трудовой дея­тельности в сфере кустарно-ремесленных промыслов, сельского хозяйст­ва, бытового обслуживания населения и др. (ст. 17).

Дальнейшее изложение поэтому и может быть сосредоточено на со­циалистической собственности в двух ее формах, составляющих основу экономической системы СССР, и производной от нее личной собственности.