§ 1. Первая кодификация советского гражданского законодательства и определение понятия советского гражданского права

Постановка вопроса до проведения первой кодификации совет­ского гражданского законодательства (1917 - 1921). Победа Великой Октябрьской социалистической революции в нашей стране знаменовала слом старой государственной машины, ниспровержение старого, эксплуа­таторского права.

Подобные взгляды находили отражение и на страницах советской юридической литературы, особенно в работах А. Г. Гойхбарга, который отстаивал их не только в первые послереволюционные годы, но и в более поздних публикациях, появившихся ко времени, когда новое советское право уже сложилось в определенную систему и получило кодификацион­ное закрепление. Он писал в 1924 г.: «Всякий сознательный пролетарий знает... что религия - опиум для народа. Но редко кто... осознает, что право есть еще более отравляющий и дурманящий опиум для того же народа»^[281].

О степени распространенности и силе влияния суждений такого рода в первые годы после победы революции достаточно красноречиво свиде­тельствует, например, тот факт, что выдающийся советский юрист П. И. Стучка счел необходимым предпослать своей опубликованной в 1921 г. книге «Революционная роль права и государства» следующее весьма знаменательное заявление: «Я пишу предисловие к своей книге по той простой причине, что считаю необходимым сказать несколько слов в ее защиту, ибо боюсь, что без этого никто не станет читать в нынешнее высокореволюционное время о таких «контрреволюционных» предметах, как право»^[282].

Но если «контрреволюционным предметом» объявлялось иногда право в целом, то тем больше поводов для такого признания могло дать гражданское право, регулировавшее в прошлом частнособственнические имущественные отношения как основу закабаления и эксплуатации тру­дящихся.

Концепция А. Г. Гойхбарга вызвала резкую отповедь со стороны П. И. Стучки, который в уже упоминавшемся предисловии, «защищая» свою книгу о праве как о предмете не «контрреволюционном», а в высшей степени революционном, выдвинул и обосновал два принципиальных положения: во-первых, юристы-марксисты должны взяться за разработку правовых проблем с противопоставлением своих выводов буржуазной идеологии^[284]и, во-вторых, существует не только эксплуататорское, но и социалистическое право «как революционное право пролетариата в борь­бе против контрреволюционного права буржуазии»^[285]. В ряде статей, пред­

шествовавших появлению его книги и опубликованных в 1917 - 1919 гг.^[286], П.

Отстаивая необходимость формирования в условиях диктатуры про­летариата гражданского права нового типа, П. И. Стучка к определению его понятия применял те же самые установки, которые лежали в основе выработанного им общего определения права.

«Право, - писал П. И. Стучка, - это система (или порядок) общест­венных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованною силою его (т. е. этого класса)»^[287]. Приведен­ное определение подчеркивает государственно-охранительный и, что особенно существенно для условий, в которых оно было предложено, классовый характер права, не относя, однако, к числу признаков права нормативное его качество. Будучи юристом высокого теоретического уровня и большого практического диапазона, П. И. Стучка отнюдь не отвергал правовых норм, как и не отрицал того, что право находит в них свое выражение. «Правовою нормою или законом, - говорил он, - мы называем принудительное правило, исходящее от государства и относя­щееся к области права»^[288]. В его работах повторяются настойчивые призы­вы к систематизации и кодификации советского законодательства. Более того, рассуждая о возможных путях совершенствования своего определе­ния права, П.

менее это указание не было им использовано, что объясняется целым рядом причин.

Во-первых, победивший пролетариат в первые годы после револю­ции руководствовался не столько юридическими нормами, которых пока еще было далеко не достаточно, сколько своим революционным право­сознанием. Это обстоятельство послужило поводом для возрождения психологической теории права, одним из видных сторонников которой в начале 20-х годов был М. А. Рейснер^[290]. Как последовательный материалист П. И. Стучка выступает против этой теории, стремясь обосновать реаль­ность советского права, несмотря на отсутствие необходимого количества юридических норм, реальным существованием общественных отношений, нуждающихся в правовом опосредствовании.

Во-вторых, бурный процесс преобразования общественной жизни делал отдельные нормативные акты весьма недолговечными. Вследствие этого, говоря о необходимости широкой кодификации советского права, создания единого свода или кодекса законов, П. И. Стучка спрашивал: «Но удастся ли составить такой кодекс в ближайшие месяцы? А если уда­стся, то надолго ли он вообще сохранит силу? Ибо, только просматривая книгу декретов, мы убеждаемся, как непостоянны и изменчивы создавае­мые революцией институты и законоположения»^[291]. Но, невзирая на мо­бильность законов и даже неуловимость некоторых из их норм, в Совет­ской республике существует и развивается свое право. Отсюда и делался вывод, что право - это не столько законы, сколько общественные отно­шения, охраняемые силой государства.

В-третьих, хотя П. И. Стучка и признавал, что право выражается в законе, но буржуазные законы изображают реальную действительность в вид, искаженном до неузнаваемости. Нарисовав яркую картину подобного соотношения буржуазного закона с действительностью, П. И. Стучка го­ворит: «Таким образом, закон отмечает те вехи, по которым определяются границы данного правопорядка, данной системы правоотношений, но мы видели, насколько он, при своем принципиальном лицемерии, верно от­ражает эти вехи.

Сказанное не оставляет никаких сомнений в том, что П. И. Стучка выдвигал вполне обоснованную и методологически оправданную задачу: поскольку закон сам по себе выясняет очень немногое, необходимо опи­раться на факторы, лежащие за пределами закона, чтобы подлинная сущ­ность права могла быть установлена. Но вместо того, чтобы при разреше­нии правильно сформулированной задачи признать право законом, отра­жающим и закрепляющим определенные общественные отношения, он объявил правом сами эти отношения и пришел таким образом к выводу, ошибочному в своей основе, а потому отвергнутому советской юридиче­ской наукой. Однако ошибочность конечного вывода не устраняет несо­мненной ценности исходного, для юриста-марксиста незыблемого науч­ного принципа, констатирующего неотрывность права от системы обще­ственных отношений, на которые оно опирается и в целях охраны кото­рых существует. Противопоставленный буржуазно-догматической юрис­пруденции уже на стадии зарождения советской юридической, в том чис­ле цивилистической, науки, указанный принцип сыграл важную положи­тельную роль в общем процессе ее дальнейшего развития. Этот процесс применительно к гражданско-правовой науке вступил в новую стадию в связи с переходом к нэпу и проведением первой кодификации советского гражданского законодательства.

Разработка понятия советского гражданского права после про­ведения первой кодификации советского гражданского законода­тельства (1922 - 1928). Переход от политики военного коммунизма к новой экономической политике и связанное с ним широкое развертывание товарно-денежных отношений, юридически отраженное в принятых мо­лодым Советским государством первых республиканских гражданских кодексах, выводит научное исследование вопроса о сущности советского гражданского права в ряд проблем первостепенной значимости для совет­ской юридической науки в целом.

Что касается писаний собственно иностранных правоведов, то, ос­тавляя в стороне чисто информационные заметки о советском законода­тельстве, они были устремлены почти исключительно к доказыванию несовместимости нашего права с «элементарными» правовыми и нравст­венными воззрениями. В отличие от этого, белоэмигрантские юристы- сменовеховцы, развернувшие свою активность после введения нэпа, со­

средоточились главным образом на «обосновании» буржуазного перерож­дения советского права.

Наиболее концентрированное выражение подобные попытки нашли в коллективном «труде» юристов-белоэмигрантов «Право Советской Рос­сии», опубликованном в Праге в 1925 г. Его авторы, оценивая нэп как шаг на пути к реставрации капитализма, давали аналогичную оценку и перво­му советскому Гражданскому кодексу. Хотя они и признают наличие в Кодексе некоторых пережитков «коммунистического эксперимента», но основное содержание ГК усматривают в переходе на позиции буржуазно­го права.

Весь ход последующего развития советского общества и соответст­вующий ему процесс законотворчества в области гражданского права убедительно показал тщетность реставраторских надежд, воплощенных в этом литературном пасквиле. Но реагировать на него нужно было немед­ленно, противопоставив злостному искажению советской действительности ее марксистско-ленинский анализ. Этому было посвящено выступление П. И. Стучки на страницах сборника «Революция права», появившегося в том же 1925 г. Со свойственным ему полемическим талантом П. И. Стучка разоблачил клеветнические белоэмигрантские наветы на советское право и, опираясь на ленинскую характеристику нэпа как особой пролетарской политики переходного периода, показал, в чем состоит подлинная проле­тарская сущность тех законодательных мер, которые получили закрепле­ние в первых советских гражданских кодексах.

Большие усилия должны были приложить советские юристы-марксис­ты также для критического преодоления целого ряда неправильных концеп­ций, распространявшихся некоторыми авторами внутри страны.

Согласно одной из них, выдвинутой М. А. Рейснером, советское пра­во характеризуется классовой многослойностью и представлено нормами пролетарского права в виде Кодекса законов о труде, нормами мелкобур­жуазного права в виде Земельного кодекса и нормами буржуазного права в виде Гражданского кодекса^[293]. Ошибочность этих взглядов проистекала из забвения относительно самостоятельной природы всякого права, кото­рое, даже будучи устремленным к регулированию различных типов соци­альных отношений, всегда выражает волю господствующего класса. Ав­тор искаженно изображал также самые отношения, регулированию кото­

рых были посвящены Земельный кодекс, рассчитанный не только на ин­дивидуальное, но и на коллективное землепользование, или Гражданский кодекс, применявшийся как к частнособственническим, так и к тем иму­щественным отношениям, которые базировались на хозрасчете государ­ственных и коллективной собственности кооперативных организаций.

Согласно другой концепции, автором которой был В. Н. Шретер, гражданское право вообще лишено какого бы то ни было классового со­держания, у него нет своей собственной «внутренней социальной уста­новки» и, представляя собой «безликий инструментарий», оно способно с одинаковым успехом обслуживать потребности различных социальных эпох^[294]. Из этого следовало, что не может быть и речи о противопоставле­нии советского гражданского права буржуазному, ибо не существует ни буржуазных, ни социалистических, а имеются лишь некие абстрактные гражданско-правовые нормы, безразлично относящиеся к тем реальным общественным явлениям, с которыми они имеют дело. Подобные по­строения, однако, полностью опрокидывались не только общим учением о классово-волевой сущности всякого права, но и многочисленными кон­кретными фактами, непосредственно связанными с самим содержанием Гражданского кодекса, который, с одной стороны, ориентировал на все­мерное поощрение социалистического хозяйственного уклада, а с другой, допуская частнособственнические отношения, устанавливал для них оп­ределенные границы при обеспечении широких возможностей государст­венного вмешательства в частнопредпринимательскую деятельность, особенно там, где могли проявиться те или иные злоупотребления нэпом.

Согласно третьей концепции, которую отстаивал А. Г. Гойхбарг, со­ветское гражданское право - это не право, а комплекс социальных функ­ций, возлагаемых на отдельных лиц Советским государством. Перенося на советскую почву теорию Дюги, А. Г. Гойхбарг пытался найти ей под­крепление в ст. 1 ГК РСФСР 1922 г., предоставлявшей защиту лишь тем гражданским правам, которые осуществляются в соответствии с их соци­ально-хозяйственным назначением, и в ст. 4 того же Кодекса, которая провозглашала, что наделение гражданскими правами должно служить развитию производительных сил страны. По его мнению, ст. 1 рассматри­вала субъективное гражданское право как социальную функцию, а ст. 4 раскрывала понятие социальной функции через категорию производи­тельных сил. На этом основании делался и определенный практический

вывод, состоявший в том,что якобы суд у нас не связан «словом закона, он связан только общей целью закона, он обязан пресекать всякие зло­употребления правом, идущие вразрез с объективной целью закона»^[295]. Превращение субъективных прав в социальные функции по сути своей явилось логическим завершением отрицательного отношения А. Г. Гойх- барга ко всякому праву вообще. Практически же оно означало «освобож­дение» судей от закона, подмену законности судейским усмотрением^[296].

Дюгистские взгляды А. Г. Гойхбарга неоднократно подвергались критике в советской литературе уже в 20-х годах^[297]. При этом обращалось внимание не только на неправильность вытекающих из них конкретных практических выводов, но в первую очередь на ошибочность исходных посылок концепции, фактически сводившей на нет революционно- преобразующую роль советского права, подмененного неправовым поня­тием социальных функций.

В противоположность упомянутым ошибочным концепциям разра­батывается позитивное марксистское решение той же проблемы. Большой вклад в ее разрешение внес П. И. Стучка, специально посвятивший этой проблеме изданную в 1924 г. книгу «Классовое государство и граждан­ское право». Он указывал, что, хотя Гражданский кодекс регламентирует имущественные отношения разного социального содержания, в своих основных принципах он опирается на государственную власть пролета­риата и государственную социалистическую собственность - «монополь­ное владение этой властью всею землею, всеми крупными средствами производства, транспорта и торговли»^[298]. Главное назначение советского гражданского законодательства состоит в регулировании основанной на плане хозяйственной деятельности, ввиду чего его можно именовать так­

же хозяйственным правом. «Единому Госплану должна соответствовать сложная, но единая организация производства, единая система общест­венных отношений, одним словом, единое советское гражданское или хозяйственное право»^[299].

Автор продолжает, таким образом, рассматривать право вообще, в том числе гражданское право, не как систему норм, а как систему отно­шений. Очевидно, однако, безусловная правильность его оценки совет­ского гражданского права как единого по своей экономической основе, классовому содержанию и исторической целенаправленности. Вместе с тем названная работа одной из первых в советской юридической литера­туре обратила внимание на только еще намечавшуюся связь права с пла­ном, стремясь к тому, чтобы с учетом этой связи определить самое поня­тие советского гражданского права.

Но вследствие того, что плановое начало в регулировании имущест­венных отношений тогда не играло сколько-нибудь значительной роли и наиболее массовидное распространение имели товарно-денежные отно­шения, носившие в громадной своей части рыночно-стихийный характер, господствующее положение в науке заняла не теория П. И. Стучки, а ме­новая концепция Е. Б. Пашуканиса.

В отличие от П. И. Стучки, для которого право есть порядок или сис­тема реальных общественных отношений, Е. Б. Пашуканис рассматривал право как систему правовых отношений. Он соглашался с принципиаль­ной постановкой проблемы права в качестве проблемы определенного общественного отношения, но настаивал на выявлении специфики права как общественного отношения особого рода. Поскольку П. И. Стучка этого не сделал, его определение, полагал Е. Б. Пашуканис, остается абст­рактным и, следовательно, формальным, несмотря на использование при­знаков классового порядка^[300].

В самой постановке задачи сосредоточиться на выявлении специфи­ки права, не ограничиваясь его социально-классовой характеристикой, нельзя не усмотреть известного шага вперед по сравнению с теми рубе­жами, к которым в начале 20-х годов пришел П. И. Стучка. Правильно также утверждение, что производственные отношения в своем реальном виде не заключают в себе ничего юридического и действие права сказы­вается только там, где реальные общественные отношения облекаются в

форму правоотношений. Дело лишь в том, откуда появляется эта форма - есть ли она следствие применения к реальным общественным отношени­ям юридических норм или непосредственное отражение самих реальных общественных отношений?

На поставленный вопрос Е. Б. Пашуканис отвечал в последнем смысле и, таким образом, расходясь с П. И. Стучкой в своей положитель­ной оценке правоотношения как особой юридической формы, полностью был с ним единодушен в исключении юридических норм из самого поня­тия права. И если П. И. Стучка - не только ученый, но и юрист-практик - все же отдавал должное закону, хотя и за пределами понятия права, то Е. Б. Пашуканис утверждал, будто «совокупность норм, записанных или не записанных, сами по себе скорее относятся к области литературного творчества»^[301]. Правовые же отношения вырастают непосредственно из производственных. «Экономические отношения в своем реальном движе­нии становятся источником юридического отношения^[302]. По характеру экономических отношений можно достаточно четко представить себе норму права как абстрактное воплощение определенного логического содержания, а когда «она издана как юридический закон, то представляет из себя только симптом, по которому можно судить с некоторой долей вероятности о возникновении в ближайшем будущем соответствующих отношений»^[303].

Отстаивая эти взгляды, Е. Б. Пашуканис острие полемики устремлял против догматической юриспруденции, для которой право есть единственно и исключительно совокупность действующих норм, причем действующих в том смысле, что они установлены и не отменены государством, какова бы ни была их подлинная социальная эффективность. Между тем «для того, чтобы утверждать объективное существование права, нам недостаточно знать его нормативное содержание, но нужно знать, осуществляется ли это нормативное содержание в жизни, т. е. в социальных отношениях»^[304]. Иными словами, правовая норма имеет реальный смысл, поскольку она претворяет­ся в жизнь, что и находит свое выражение в такой специфически юридиче­ской форме, каковой является правоотношение.

Но для формулирования этого бесспорного положения вовсе не нуж­но было объявлять примат правоотношения перед нормой права и выво­

дить его, минуя норму, непосредственно из производственных отноше­ний. И в том, что Е. Б. Пашуканис избрал именно такой, неправильный, путь, дают о себе знать его взгляды на общие предпосылки формирования права как особого социального явления.

Творчество Е. Б. Пашуканиса сыграло большую роль в распростра­нении на область права того метода исследования, который создал Маркс, применив его в «Капитале». Он призывал к поискам в «правовой материи» такой же элементарной (исходной) клеточки, какою товар явился для марксистского анализа капиталистического общества. Решительно пре­достерегая от фетишизации правовых явлений, он требовал раскрытия со­циальной сущности юридических категорий в такой же мере, в какой Маркс, отвергнув взгляд на товар как на вещь, выявил его сущность в качестве вещного носителя исторически обусловленных общественных отношений.

Эти и другие методологические установки, опиравшиеся на эконо­мическую и философскую теорию марксизма, установки, которые вошли в незыблемый арсенал методов и средств юридических исследований в нашей стране, знаменовали тогда переворот в укоренившихся взглядах на право и связанные с ним категории. Но наряду с творческим применением методологии марксизма в области правовых исследований Е. Б. Пашука- нис пошел по пути механического переноса тех конкретных выводов, которые были сделаны Марксом в отношении экономики капитализма, не только на буржуазное, но на все вообще право, включая право, созданное в результате победы Октябрьской революции.

Действительно, Маркс указывал, что капиталистическое производст­во - самый развитый вид товарного производства. Этого было достаточ­но, чтобы Е. Б. Пашуканис объявил буржуазное право самой развитой системой права. А так как буржуазное право опирается на экономическую систему товарных отношений, то отсюда делался вывод, что любое вооб­ще право, в том числе советское, обязано своим существованием товар­ным отношениям. Поскольку же товарные отношения регулируются гра­жданским правом, только его рамками и ограничивается право в собст­венном смысле. Так называемое публичное право не есть подлинное пра­во, ибо оно непосредственно не связано с товарным производством. От­ношения между органами социалистического государства, лишенные товарно-денежного характера, являются не правовыми, а организацион­ными отношениями. По мере изживания стоимостных отношений в совет­

ской экономике, отмирания ее «частноправовых моментов» будет проис­ходить «выветривание самой юридической надстройки в целом»^[305].

Вопреки, следовательно, неоднократно им повторяемому марксист­скому положению о предопределяемости права экономикой Е. Б. Пашу­канис выводил его не просто из экономики, а всецело и исключительно из меновых отношений. Поэтому его теория и получила наименование мено­вой концепции. Меновая концепция лежит в основе объяснений, которые он давал не только сущности права, отождествляемого с гражданским правом, но и ряду конкретных правовых явлений. Так, с его точки зрения, субъекты права - это частные обособленные лица, а правовая норма - это то, что предполагает существование таких лиц^[306]. Поскольку правовое от­ношение есть форма отношения товарного, центральным институтом права является договор^[307], а право собственности - «личина», вводимая потому, что иначе был бы невозможен обмен товарами^[308], точно так же, как власть выступает в виде права и может быть выражена в правовых поня­тиях лишь в смысле гарантии рыночного обмена^[309].

В результате вместо экономического обоснования правовых явлений, как того требует марксизм и на чем с полным основанием настаивал сам Е. Б. Пашуканис, эти явления оказались растворенными в экономике и притом не в экономике вообще, а только в таком ее специфически исто­рическом типе, каким являются товарное производство и товарное обра- щение^[310]. Понятно поэтому, что многочисленные конкретные выводы, к которым Е. Б. Пашуканис приходил, как и предложенная им общая оценка сущности гражданского права, не могли рассчитывать на широкое приме­нение в продолжение сколько-нибудь длительного времени. Но самый метод раскрытия правовых явлений через опосредствуемые ими реальные общественные, в первую очередь экономические, отношения - одна из характерных черт общей методологии, на которую опирается советская цивилистическая наука.

В немногочисленных учебных пособиях по гражданскому (хозяйст­венному) праву, изданных в рассматриваемый период, понятие граждан­ского права либо вовсе не формулируется^[311], либо определяется в духе ме­новой концепции. Значительное влияние она оказала, в частности, на те суждения о советском гражданском праве, которые высказывал С. И. Ас- кназий, хотя ему и удалось преодолеть некоторые существенные недос­татки меновой концепции.

Если Е. Б. Пашуканис связывал с меновыми отношениями право в целом, сводя его только к гражданскому праву, то для С. И. Аскназия меновые, товарно-денежные отношения - объективная основа формиро­вания одного лишь гражданского права. При этом, однако, так же, как и Е. Б. Пашуканис, он утверждал, что «правовое регулирование склады­вающихся в нашем обороте отношений товарного характера не представ­ляет собой чего-либо нового. Всегда и всюду, где складывалось товарное хозяйство, с исторической необходимостью возникали свойственные этому типу хозяйства правовые институты: собственность, договор и на­следование»^[312]. Специфику правового регулирования имущественных от­ношений советского общества он видел в образовании двух типов регули­руемых отношений: автономных и находящихся под воздействием госу­дарственных органов плановых отношений^[313]. Только первые облекаются в гражданско-правовую форму традиционного вида. Что же касается вто­рых, то они становятся не организационно-техническими, как полагал Е. Б. Пашуканис, а правовыми отношениями, но уже иного юридического характера. Последний зависит от того, складываются ли такие отношения между плановыми органами и подчиненными им хозяйственными едини­цами или между самими этими единицами, вступающими в определенные отношения друг с другом согласно предписанию планирующих органов. В первом случае правовые отношения приобретают характер отношений власти и подчинения, а во втором конструируются как обязательственные правоотношения, существенно отличающиеся, однако, от обязательств с участием автономных субъектов^[314]. По мере развития советской экономики сфера отношений, облекаемых в традиционную гражданско-правовую форму, будет все более сужаться при одновременном расширении нового

типа правового регулирования, находящегося под прямым воздействием государственно-планового начала^[315].

Таким образом, хотя С. И. Аскназий и следовал за меновой концеп­цией при рассмотрении гражданского права в традиционном смысле, он вовсе не считал, что свертывание частнотоварных отношений будет вы­зывать постепенное «выветривание» правовой надстройки. Правовая над­стройка сохранится, но уже на новой экономической основе и в новом своем содержании как направленная на регулирование плановых отноше­ний между планирующими и подчиненными, а также между самими под­чиненными органами. Отношения последнего рода, по его мнению, име­ют лишь внешнее сходство с товарными, но в действительности товарны­ми не являются. Они включаются поэтому в сферу действия не граждан­ского, а хозяйственного права. «Гражданское право должно обеспечивать возможность развития товарного оборота, однако лишь в тех пределах, где развитие это не сталкивается с развитием других, более ценных эле­ментов нашей хозяйственной системы - социалистических плановых - и где развитие это может способствовать усилению мощи советской хозяй­ственной системы»^[316].

Термин «хозяйственное право» иногда как равнозначный термину «гражданское право», а иногда как отличный от него весьма широко употреблялся в литературе 20-х годов. Но в рассматриваемом периоде можно встретить лишь единичные попытки его теоретического обоснова­ния наряду с отдельными случаями использования того же термина или сходных наименований, таких, как торгово-промышленное или промыш­ленное право, для механического переноса западноевропейской концеп­ции торгового права на советскую почву^[317]. Создание учения о хозяйствен­ном праве относится к следующему периоду развития советской цивили- стической мысли.