§ 3. Ответственность

Понятие и основные начала гражданской ответственности. Ме­ры юридической ответственности уже потому не могут не иметь для со­ветского гражданского права всеобщего значения, что сопутствуют всем без изъятия отдельным его институтам.

тельно позднее научное внимание переключается на определение общего ее понятия.

Уже в процессе разработки ГК РСФСР 1922 г. и еще с большей на­стойчивостью вслед за его принятием ставится вопрос о том, что лежит в основе ответственности по советскому гражданскому праву - принцип вины или принцип причинения. Отдельные голоса в защиту принципа вины раздавались и в литературе 20-х годов с ориентацией главным образом на обязательства из причинения вреда^[876], а иногда также на договорные обя­зательства^[877]. Но господствующие позиции несомненно принадлежали тогда сторонникам принципа причинения, во главе которых стоял А. Г. Гойхбарг и которые в обоснование этого принципа ссылались как на текст Граж­данского кодекса, так и на принадлежавшие им самим социологические соображения. В тексте ГК, вместо ответственности за вину (позитивная формула), говорилось о ее неприменимости к нарушителю, который не мог предотвратить наступление вреда (негативная формула). Комменти­рование же этого текста опиралось на идею обусловленности компенса­ции любого ущерба интересами общества в целом, а отказа в его компен­сации по любым мотивам - исключительно интересами причинителя.

Многие из приведенных аргументов излагались декларативно, не со­провождаемые даже видимыми попытками их обоснования. Так было с утверждением, будто в советском праве субъективные моменты сплошь заменяются моментами объективными. В иных случаях теорию причине­ния стремились усилить при помощи ответов на исходившие от ее крити­ков полемические замечания. И чтобы под их влиянием не обнаружилась вытекающая из этой теории абсолютная бесплодность правила ст. 404 ГК РСФСР 1922 г. о безвиновной ответственности владельцев источников повышенной опасности, было предложено толковать его как исключаю­щее из числа условий ответственности не вину, а противоправность, или вообще решающее вопрос не об условиях, а о субъектах ответственности. Не обошлось также без рекомендаций изменить действующий закон, не­укоснительно следуя началу причинения, с обязательной отменой таких юридических норм, которые, подобно ст. 403 ГК РСФСР 1922 г., умалчи­вали о вине причинителя, но без всяких обиняков говорили об умысле или неосторожности потерпевшего. А в то же время обязательной предпосыл­кой ответственности признавалась «сознательность действий причинив­шего вред. Причинивший не должен быть механическим орудием причи­нения вреда. Если кто-нибудь толкает другого так, что тот упадет на ря­дом стоящую корзину с хрупким стеклом, то упавший не несет ответст­венности перед владельцем стекла»^[881].

Небезынтересно, что целиком уклониться от использования отдель­ных элементов понятия вины не смогли не только авторы теории причи­нения, но и отвергавшие применимость этого понятия в советском граж­данском праве другие наши ученые. П. И. Стучка, например, сообразуясь со своей идеей возможно большего сближения Гражданского кодекса с кодексом Уголовным, признавал социально вредный поступок в равной мере основанием и уголовной, и гражданской ответственности. Он реши­тельно отказывал в аналогичной значимости как «голому», так и винов­ному причинению. Но все это не помешало ему подчеркнуть, что «основ­ная работа заключается в проверке как бы отброшенного понятия вины и замене его (хотя бы частичной, - раз мы должны все же считаться с поня­

тием воли, - в виде сознания и т.д.) не просто причинением, но понятием деяния социально вредного или опасного вместе или в дополнение про­стой субъективной формулы о доброй вере»^[883].

К сожалению, последователи П. И. Стучки не заметили этой сущест­венной оговорки, а если и заметили, то не сделали ровно никаких предо­пределяемых ею выводов. Их вполне удовлетворяла гораздо более прямо­линейная перспектива, питавшаяся надеждой на то, что, «став даже в уго­ловном праве на путь изживания принципа вины и замены его принципом социальной опасности, мы и в гражданском праве будем иметь, очевидно, постепенное изживание так называемой гражданской вины с заменой ее принципом социальной вредности»^[884]. Но теперь уже дело не ограничива­лось одними только теоретическими изысканиями. При разработке опуб­ликованного в 1931 г. проекта Основных начал гражданского законода­тельства, которые в соответствии с сущностью двухсекторной концепции предполагалось распространить на отношения с участием граждан, были предприняты шаги к обеспечению подобным изысканиям прямого госу­дарственного санкционирования.

Как сообщал еще до опубликования проекта участвовавший в его разработке Г. Н. Амфитеатров, предполагалось ввести «понятие социаль­но опасных и социально вредных действий в качестве объективного кри­терия для суждения об ответственности». А это должно было, по его мне­нию, означать «не только формальный разрыв с теорией вины и причине­ния, но и открытое объявление войны им»^[885], хотя при более спокойном анализе с очевидностью выясняется, что «объявленная война» практиче­ски свелась к замене принципа вины лишь несколько обновленным в духе социологической школы уголовного права принципом причинения. Что же касается планово-договорных обязательств, согласно прогнозу Г. Н. Амфи­театрова, вместо вины, «критерием ответственности должна стать степень использования данным предприятием хозрасчетных возможностей для выполнения плана, степень овладения хозяйственной инициативой, сте­пень умения правильно, по-хозрасчетному организовать руководство сво­ей оперативной работой»^[886]. Сказанное, однако, не может иметь никакого иного смысла, кроме того, что если хозорган использовал все хозрасчет­

ные возможности, но выполнить договор ему не удалось, неисполнение должно считаться обусловленным такими обстоятельствами, предотвра­тить которые он был не в состоянии, а, следовательно, ответственность исключается его невиновностью в полном согласии с буквой и смыслом действовавшего тогда гражданского закона (ст. 118 ГК РСФСР 1922 г.). Стало быть, отличаясь от критерия вины словесно, новый критерий Г. Н. Амфитеатрова обнаруживал сходство с ним по существу, что под­тверждали также слова предостережения, обращенные к тем, кто хотел бы превратить гражданскую ответственность в «какое-то «возмездие» за са­мый факт нарушения обязательства независимо от причин, которыми оно (нарушение) вызвано»^[887]. И отнюдь не исключено, что благодаря такому сходству Г. Н. Амфитеатров в конце 30-х годов без особых колебаний воспринял принцип вины^[888], а в середине 30-х годов продолжал освещать гражданскую ответственность в духе двухсекторной теории, хотя к тому времени он уже целиком стоял на позициях теории единого хозяйственно­го права^[889].

В условиях господства хозяйственно-правовой теории вина, как и прежде, причислялась к разряду буржуазных правовых идей, некритиче­ски заимствованных советскими гражданскими кодексами^[890]. А поскольку подлинная научная теория вины никем этому ошибочному тезису тогда не противополагалась, сила кажущейся его неоспоримости производила из­вестное впечатление даже на тех, кто был далек в принципе от выражения хозяйственному праву каких-либо симпатий. Так произошло, например с А. В. Венедиктовым, когда исследование проблем договорной дисципли­ны в промышленности привело его к мысли о том, что требование полно­го и безусловного выполнения плановых заданий, распространенное на плановые договоры, исключает безответственность даже невиновного договорного контрагента и, таким образом, сама объективная несовмес­тимость начала вины с планово-хозяйственными связями должна была побудить «советское право... принцип вины заменить принципиальной недопустимостью освобождения от ответственности за неисполнение обя­зательства в обобществленном секторе»^[891]. Но стоило тому же автору пе­рейти от вины к понятиям случая и непреодолимой силы, как он потребо­

вал замены этих понятий основанной на принципе вины общей законода­тельной директивой об освобождении должника от ответственности вся­кий раз, «когда невозможность исполнения создается вне зависимости от каких-либо производственно-технических и организационно-хозяйствен­ных дефектов в работе неисправного контрагента и когда он не в состоя­нии устранить создавшихся препятствий, несмотря на использование всех имеющихся у него как хозрасчетного предприятия возможностей»^[892].

Итак, следовательно, к какому бы теоретическому обоснованию без- виновной ответственности мы ни обращались, повсюду заявляет о себе льющая в глаза несогласованность между абстрактно построенным силло­гизмом и применением его к отдельным жизненным ситуациям. Но в этом нет ничего удивительного. Сама многократная повторяемость отмеченно­го противоречия, предупреждая об ущербности принципа причинения, была провозвестницей широкого торжества и едва ли не единодушного признания, уготованного в недалеком будущем принципу вины.

Уже в учебнике по гражданскому праву 1938 г. правило ст. 118 ГК РСФСР относительно договорной ответственности толковалось в том смысле, что ответственность исключается, «если нарушение договорного обязательства вызвано обстоятельством, лежащим вне воли и возможно­сти должника (т. е. если нарушение договорного обязательства произошло не по вине должника)»^[893]. При анализе деликтной ответственности тот же учебник, помимо аналогичного истолкования ст. 403 ГК РСФСР, подверг развернутой критике теорию причинения, со всей определенностью под­черкнув, что «экономические последствия виновных действий должны ложиться на виновного. Но если причинитель действовал без вины, то возлагать на него эти последствия было бы нецелесообразно. Человек был бы задавлен последствиями таких действий, в отношении которых ему нельзя сделать упрека даже в неосторожности. В результате началось бы снижение человеческой активности, упадочность человеческой психики, притупление чувства ответственности за свои действия»^[894]. Таковы далеко не исчерпывающие отрицательные последствия практического использо­вания начала причинения. А после того, как они были выявлены, цивили- стическая доктрина приступила к выработке обосновывающей начало вины позитивной аргументации.

Проведенное в 1939 г. на материалах деликтных обязательств первое гражданско-правовое исследование вопросов виновности без всяких ко­

лебаний провозгласило «основным принципом регулирования граждан­ской ответственности в советском праве... принцип вины», социальная эффективность которого увязывалась с тем жизненно важным обстоя­тельством, что, «вменяя кому-либо в вину его деяния, мы выражаем наше отрицательное суждение о его поведении». И если возмещение вреда «имеет своей целью реагировать на правонарушение в виде определенно­го вторжения в сферу прав правонарушителя и оказания воспитательного влияния на остальных членов общества, стимулируя их к правильному поведению, то отсюда абсолютно ясно, что эта ответственность... может покоиться только на принципе вины, т. е. на оценке правильности поведе­ния причинителя»^[895].

Дальнейший шаг в намеченном направлении был сделан учебником по гражданскому праву 1944 г., авторы которого не ограничились указа­нием на то, что «ответственность... лишь за вину является общим прави­лом» и что только когда нарушитель «действовал умышленно или неосто­рожно, имеется достаточное основание для его ответственности», а пере­шли от декларативных тезисов о значении вины к созданию отражающей ее внутреннюю сущность единой теории, применимой к договорным санкциям в такой же мере, как и к возмещению причиненного вреда. «В вопросе об ответственности по обязательствам, - писали они, -... понятия вины те же, что «слово «случай» в гражданском праве обозначает отсутст­вие умысла и неосторожности» вообще и обычно используется как на­именование для таких ситуаций, когда не может наступить ни деликтная, ни договорная ответственность^[896].

Воплотив одну из первых разработок общецивилистического учения о вине, учебник 1944 г. был одновременно и едва ли не последней из пуб­ликаций, откликавшихся критически на все еще памятную отрицательны­ми для практики последствиями теорию причинения. Позднее эта теория если и упоминалась на страницах советской гражданско-правовой литера­туры, то не в актуальном, а историко-сопоставительном или даже проти­вопоставительном плане. Только в виде редчайшего исключения, причем разве лишь на почве современной хозяйственно-правовой концепции, с призывом вернуться к безвиновной ответственности можно встретиться и в наши дни.

Такой характер носила, например, сравнительно частная рекоменда­ция отказаться от принципа ответственности за вину в отношениях по

поставкам, не подкрепленная, впрочем, никакими другими аргументами, кроме бездоказательной ссылки на то, что иначе становится неизбежным ослабление договорной дисциплины, снижение роли имущественных санкций в этой области^[897]. С гораздо большей степенью обобщенности ад­ресованные законодателю аналогичные советы выводились из деления санкций на экономические, вызывающие претерпевание отрицательных последствий своей хозяйственной деятельности самим хозорганом, и юри­дические, реализуемые посредством переложения таких последствий на указанный в законе другой хозорган. А поскольку «отказ от взыскания убытков с должника по мотивам отсутствия его вины означает, что тем самым экономическая ответственность, убытки возлагаются на так же невиновного кредитора»^[898], то для восстановления справедливости было предложено вслед за экономической освободить от обусловленности ви­ной и юридическую ответственность. Но, не говоря уже о критике со сто­роны противников теории хозяйственного права^[899], подобные призывы про­звучали одиноко даже в среде ее приверженцев, подавляющее большинст­во которых, выступая в поддержку принципа вины, не видят для перехода к принципу причинения сколько-нибудь серьезных оснований^[900].

Вместе с тем замена принципа причинения принципом вины прово­дилась далеко не однозначно обращавшимся к исследованию гражданско- правовой ответственности советскими цивилистами.

Стоявший у самых истоков этого процесса Х. И. Шварц исходил из того, что «Гражданский кодекс, не признающий начала причинения как общего принципа, допускает... возложение ответственности на причинителя и в том случае (имелись в виду ст. 404, 406 ГК РСФСР 1922 г. - О. И.), если вред причинен им невиновно^[901]. Этот взгляд, позднее названный О. А. Красавчиковым концепцией виновного начала с исключениями^[902], безраздельно господствовал почти до самого конца 50-х годов. В 1957 г. с его критикой выступил К. К. Яичков, по словам которого советский закон

не дает поводов «утверждать, что тот или иной принцип ответственности за противоправное причинение вреда имеет какое-либо преимуществен­ное значение перед другим», а «вина ответственного лица является лишь дополнительным условием ответственности в тех случаях, когда по закону установлена ответственность за виновное причинение вреда»^[903]. Получив из уст О. А. Красавчикова наименование концепции двух начал^[904], изложенные воззрения вызвали известный резонанс главным образом в работах, которые посвящены ответственности за вред, причиненный источником повышен­ной опасности^[905]. Нетрудно также заметить, что, поскольку среди «двух на­чал» вина выделяется лишь в качестве дополнительного условия ответст­венности, это определенным образом повышало причинение до уровня об­ладающего всеобщим действием основного ее условия. Тем самым концеп­ция К. К. Яичкова как бы перекликается с суждениями С. С. Алексеева, ко­торый, опираясь на закрепленную в гражданском законе презумпцию ви­новности нарушителя, склонен полагать, что гражданская ответственность наступает уже при появлении свойственных составу правонарушения объ­ективных моментов - «объективированного вредоносного результата, противоправности, причинной связи», а субъективный момент учитывает­ся лишь при его отсутствии «в рамках особой правовой категории, приоб­ретающей в гражданском праве специальное значение, - в рамках основа­ний освобождения от ответственности»^[906]. Но если любой из вариантов концепции двух начал, оттесняя с теоретической авансцены принцип ви­ны, соответственно раздвигает границы научного восприятия для принци­па причинения, то известные учению о гражданской ответственности иные веяния действовали прямо противоположным образом.

Первое из них было устремлено к утверждению всеобщего господ­ства начала вины путем конституирования ее даже в тех случаях, для ко­торых безвиновная ответственность допускается самим законом. На­сколько успешным такой метод оказался фактически и в какой мере бла­годаря ему удалось, не изменяя логике, свести концы с концами, об этом можно судить по самому изначальному и притом наиболее полному лите­ратурному его освещению. Существует деятельность такого вида, которая

в самой себе ничего виновного не заключает, но, как писал М. М. Агар­ков, «требует повышенной бдительности. Такая деятельность и является основанием для возложения на лиц и предприятия, которые ею занимают­ся, ответственности по ст. 404 ГК (1922 г. - О. И.), т. е. ответственности не только за вину, но и за случай». Казалось бы, ясно, что единственно возможным основанием ответственности вина не является. Но дальше: «Возлагая такую ответственность, закон стимулирует принятие повышен­ных мер предосторожности со стороны лиц и предприятий, на которые распространяется ст. 404 ГК». Как будто бы не менее ясно, что ответст­венность наступает лишь за вину, выраженную хотя бы в несоблюдении повышенных мер предосторожности. Однако оба эти предельно ясных положения превращаются в обоюдную неясность, как только читатель доходит до сообщаемого ему конечного вывода: «Таким образом, ответ­ственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, не вводит в наше право какого-либо нового принципа построения граждан­ской ответственности наряду с принципом вины. Ст. 404 создает лишь по практическим соображениям изъятие из принципа вины»^[907].

Второе веяние, пришедшее в общую теорию права к середине 50-х го- дов^[908], переносится на цивилистическую (как и хозяйственно-правовую) почву в 60-х годах^[909]. Суть его состоит в возвеличении принципа вины до пьедестала единственного морально оправданного основания юридиче­ской ответственности, и делается это с такой непререкаемостью, какая сообразуется лишь с почти афористическим изречением О. А. Красавчи­кова, что «если нет вины, то, естественно, нет и ответственности». Там же, где, по указанию закона, обращенному, например, к владельцам ис­точников повышенной опасности, компенсационные обязанности возла­гаются независимо от вины, они означают, что, вместо ответственности, «возмещение вреда происходит по системе риска»^[910]. Почему обязательство по возмещению ущерба невиновным причинителем однородно страхово­му обязательству, несмотря на различия в основаниях, субъектах и объе­ме, но разнородно с ответственностью, несмотря на сходство оснований

при тождестве субъектов и объема, - этот вопрос внимания сторонников изложенных воззрений к себе не привлек. Осталась незамеченной также логическая несопоставимость ответственности и риска в том плане, в ка­ком они разграничиваются процитированными высказываниями. Дейст­вительно, раз речь идет не о дозволенном, а о любом вообще риске, его нельзя определить иначе, как возможное или вероятное зло, принимаемое на себя тем, на кого оно в силу установленного порядка должно быть воз­ложено. Поэтому ответственность также обнимается понятием риска, как и выводимое за ее пределы всякое иное возмещение вреда. А поскольку риск и ответственность соотносятся друг с другом как род с видом, про­тивопоставление «рисковых» и «ответственных» компенсаций способно прояснить существо вопроса не больше, чем любая иная подмена родо­выми понятиями видовых.

Третье веяние, лишь самым отдаленным намеком предвосхищенное литературой 20-х годов^[911], стало достаточно ощутимо только благодаря публикациям начала 70-х годов. Обуреваемые им авторы также считают, что вне субъективных предпосылок юридическая ответственность в под­линном смысле исключена. Но, наряду с виной, такие предпосылки могут, по их мнению, состоять и в риске, под которым подразумевается не эвен- туальность претерпевания вероятного зла, а то, что житейски называют «идти на риск», отдавая себе отчет в совершаемых поступках. Это позво­лило В. А. Ойгензихту определить риск как «психическое отношение» лица к своей или чужой деятельности, «выражающееся в сознательном допущении отрицательных последствий», с тем, что вне сочетания с про­тивоправными действиями (например, при страховании) он может слу­жить основанием распределения убытков, а в соединении с противоправ­ностью (например, при причинении вреда источником повышенной опас­ности) «риск является основанием ответственности»^[912]. «Когда владелец автомашины, - пишет развивающий те же взгляды С. Н. Братусь, - садит­ся за ее руль, он весьма отчетливо осознает ту опасность, которую она представляет для пешеходов, для других средств транспорта. Он отдает себе отчет в том, что возможны неустранимые по его воле несчастные случаи, вызванные движением его автомашины, и что он будет обязан возместить причиненный этим движением вред. Следовательно, субъек­тивное основание ответственности налицо. Владелец автомашины созна­

тельно избрал тот вариант поведения, за нежелательные последствия ко­торого он несет ответственность, хотя его вины нет»^[913].

Между тем, если бы уже в результате выбора поведения, последствия которого могут быть вменены деятелю независимо от его вины, появля­лись субъективные предпосылки ответственности, их не устранила бы и всеобщая замена принципа вины принципам причинения. А в таком слу­чае концепция риска, выдвинутая для субъективизации ответственности, превращается в прямую свою противоположность, теоретически оправ­дывая какое угодно ее обоснование. Не подлежит также сомнению, что совершающий противоправно-виновные поступки идет еще на больший риск, чем тот, кто избирает деятельность, сопровождаемую мерами без- виновной ответственности. И если сравнительно с виной родовой значе­ние риска менее заметно, чем при противопоставлении ответственности, то не потому, что его не существует, а вследствие образования наряду с широким узкого понятия риска, соотносимого исключительно со сферой дозволенной деятельности.

Дискуссия, таким образом, продолжается. Но ведут ее уже в услови­ях, когда вина как обязательный, преимущественный или возможный эле­мент состава гражданского правонарушения признается всеми. Это об­стоятельство отразилось на решении многих конкретных вопросов.

Пока ответственность сопрягалась с принципом причинения, практи­ческая надобность размежевания вины, случая и непреодолимой силы со всей серьезностью о себе не заявляла. В 20-30-х годах к этому обращались лишь отдельные из немногочисленных глашатаев принципа вины. Но и в их среде оригинальные сравнительно с западноевропейской цивилистикой соображения удалось высказать только И. П. Либбе, когда он определил непреодолимую силу как «непредвиденное событие, возникшее вне круга деятельности предприятия, наступление и последствия которого не могут быть предотвращены мерами, совместимыми с хозяйственным успехом предприятия»^[914].

После теоретического постановления вины в действительной ее зна­чимости положение меняется коренным образом. Свет увидела целая се­рия работ по исследованию исключающих вину случайных и форс­мажорных обстоятельств с размежеванием их специально для такой от­ветственности, которая, простираясь до границ непреодолимой силы, не устраняется простым казусом. Толчок к одному из направлений указанно­

го исследования был дан Д. М. Генкиным, связывавшим непреодолимую силу с объективно-случайной причинностью^[915], а его единомышленники распространяли подобным же образом сформулированное понятие либо на все^[916], либо только на природные явления^[917]. Другое направление, ориен­тируясь на соединенность непреодолимой силы с чрезвычайными, объек­тивно неустранимыми в конкретной или однородной ситуации факторами, выводило ее либо только из внешних для деятельности нарушителя ис­точников^[918], либо также из особенностей деятельности самого нарушителя^[919],

В условиях почти безраздельного господства принципа причинения отсутствовали требуемые предпосылки и для научного анализа вопроса о влиянии вины на объем ответственности. В 20 - 30-х годах известное внимание было уделено лишь уменьшению размера взыскиваемых с на­рушителя платежей соответственно виновности потерпевшего в обяза­тельствах из причинения вреда^[920]или учитывая непринятие кредитором по хозяйственному обязательству всех возможных мер к обеспечению беспе­ребойности своей работы, несмотря на неисправность, допущенную должником^[921].

Но как только от принципа причинения советская цивилистическая теория перешла к принципу вины, почва для прослеживания многогран­ных связей между виновностью и ответственностью сразу же существен­но расширилась. Возникла даже идея при допускаемой нарушителем лег­кой неосторожности соразмерять объем компенсаций с тяжестью его соб­ственной вины. Согласно одной рекомендации, это было бы возможно при исключительных обстоятельствах, «например, в случаях повреждения ценной вещи»^[922], а соответственно другой, следовало бы для тех же основа­ний ввести общее правило о «снижении суммы подлежащих уплате штрафных санкций или суммы подлежащих возмещению убытков»^[923]. Од­нако, как указывали противники запроектированных нововведений, вина в гражданском праве должна служить условием ответственности, но не ме­

рой, определяющей ее объем, а «попытки соразмерять пределы граждан­ской ответственности со степенью вины причинителя вводят в граждан­ско-правовые отношения чуждый им элемент уголовно-правового харак­тера»^[924].

Помимо охарактеризованных также и многие другие цивилистиче- ские проблемы предстали перед наукой в новом своем ракурсе под воз­действием изменившихся взглядов на важнейшие начала гражданской ответственности. Но, разумеется, центральной среди них была и остается самая общая проблема, продиктованная настоятельной потребностью тео­ретического отражения этой ответственности в едином научном понятии.

Легче всего требуемое понятие можно было бы образовать, не поры­вая с принципом причинения, в свете которого любая принудительно осуществляемая санкция за совершенное правонарушение есть уже мера ответственности. Но из-за самоочевидности подобного вывода его прямое формулирование казалось излишним всем тем, кто исповедовал указан­ный принцип. Как бы это ни казалось парадоксальным, понятие граждан­ской ответственности в духе теории причинения впервые разработал та­кой ревностный защитник принципа вины, каким был М. М. Агарков. В своей появившейся в 1940 г. книге он рассуждал следующим образом.

Гражданский закон различает категории долга и ответственности. Исполняя обязательство добровольно, должник следует своему долгу. Если добровольность нарушается, и должника принуждают к исполнению обязательства в первоначальном виде либо путем компенсации убытков, наступает ответственность. Стало быть, «долг и ответственность являются не различными и независимыми друг от друга элементами обязательства, а лишь двумя аспектами одного и того же отношения», и, «таким образом, то, что мы обычно называем словами долг и ответственность по обяза­тельству, является в целом не чем иным, как обязанностью должника в обязательном правоотношении»^[925].

Ту же идею в 1976 г. выдвинул С. Н. Братусь, определив ответствен­ность как «опосредствованное государственным принуждением исполне­ние обязанности». Но, судя по приводимым иллюстрациям, он пошел еще дальше М. М. Агаркова, исключив из сферы ответственности даже дейст­вия по ликвидации последствий правонарушения, когда они совершаются самим нарушителем без вмешательства юрисдикционных органов. «Если неустойка уплачена должником добровольно, - пишет он, - не возникает вопрос об ответственности, подобно тому, как этот вопрос не возникает и

тогда, когда выполнено основное обязательство. Но если исполнение не последовало, по инициативе кредитора приводится в движение аппарат принуждения - действует механизм ответственности». Точно такую же оценку получает компенсация убытков, требование о возмещении кото­рых - «это требование об исполнении новой обязанности, заменяющей прежнюю обязанность. При добровольном исполнении ее должником нет оснований говорить об ответственности», ибо «определение юридической ответственности как опосредствованного государственным принуждением исполнения обязанности охватывает все случаи нарушения обязанно­стей», выражаются ли они в отказе совершить исходное действие или возместить убытки, причиненные таким отказом^[926].

Как представленное понимание ответственности сообразуется с на­чалом вины, - не сказано ни слова и проясняется лишь благодаря содер­жанию теории Агаркова - Братуся. Действительно, без вины не возникает обязанность возместить убытки или уплатить неустойку. Но ее возникно­вение не считается ответственностью. Ответственность - это принуди­тельное взыскание уже возникшего долга, в том числе по убыткам и неус­тойке. Но чтобы взыскать долг, не нужно вины должника и достаточно не последовавшего с его стороны добровольного исполнения по какой угод­но причине.

Понятно, что не будь начало причинения давно уже отвергнуто совет­ской цивилистической наукой, освещенная теория явилась бы для него бес­ценной находкой. Можно также предположить, что обратись М. М. Агарков к им же возвеличенному началу вины как к пробному камню проверки на истинность своих собственных воззрений, дело не обошлось бы без суще­ственных коррективов. Что же касается соотношения между той же пози­цией и обоснованием юридической ответственности в работах С. Н. Бра­туся, то оно складывается куда более сложно и требует к себе особого внимания.

Каждое последовательно защищаемое им положение, на первый взгляд, с неумолимой логикой вытекает из всех предыдущих: гражданская ответственность есть принудительное исполнение добровольно неиспол­ненного обязательства; ее основанием, следовательно, служит нарушение юридического долга; это последнее не может быть допущено иначе, как виновно или рискованно. А поскольку психическое отношение к дейст­вию и результату заложено и в вине, и в риске, ответственность всегда

находит достаточную субъективную мотивацию, какими бы ни были кон­кретные ее условия.

Все, таким образом, поставлено на нужные места, внушая высокое доверие логической своей неуязвимостью. Так бы это, по-видимому, и было в действительности, если бы, подобно вине, и риск в предложенной трактовке относился к стадии нарушения обязательства, не исполненного добровольно. Вспомним, однако, владельца автомашины, садящегося за ее руль. Когда он рискует (управляя автомашиной) или превращает веро­ятное зло в реальное (причиняя вред), ответственности нет, ибо пока еще от добровольного исполнения существующего обязательства никто не уклоняется. Наоборот, в результате причинения вреда обязательство толь­ко возникает. Когда же его привлекают к ответственности путем принуди­тельного взыскания причитающегося возмещения, нет риска, ибо отказ от добровольных платежей не составляет сознательного выбора допускаемой законом опасной деятельности. Наоборот, он свидетельствует о противо­правном, в большинстве случаев виновном, но отнюдь не рискованном поведении в разъясненном смысле. И неустранимое для С. Н. Братуся про­тиворечие в том как раз и заключается, что, определяя ответственность как принудительное исполнение добровольно не исполненного долга, нужно отказаться от его же понимания риска, а, обосновывая ссылкой на риск без- виновную ответственность владельцев источников повышенной опасности, нужно пожертвовать его же определением ответственности.

Можно, конечно, предположить, что, определяя ответственность как принудительное исполнение неисполненного добровольно, автор имел в виду не всегда единичное, а в подлежащих случаях удвоенное ее основа­ние, соединяющее само правонарушение (например, причинение вреда) с отказом от добровольного устранения его последствий (например, ком­пенсации причиненного ущерба). Но и при таком предположении все рав­но бы не удалось преодолеть отмеченное противоречие. Если в сфере доз­воленного риска, как впрочем и во всякой иной общественной сфере, от­ветственность воплощается не в деликтном, другом компенсационном или штрафном обязательстве, а лишь в принудительном взыскании неиспол­ненного добровольно, то и деликт должен считаться основанием именно этого обязательства, но отнюдь не ответственности за его неисполнение. И наоборот, если деликт в широком его понимании всегда служит хотя бы одним из оснований ответственности, последняя должна воплощаться не только в принудительном взыскании неисполненного добровольно, но и в самом деликтном, другом компенсационном или штрафном обязательстве.

Между тем, ответственность - результат правонарушения. Это при­знается всеми, кроме тех, кто, различая ответственность перспективную (чувство долга) и ретроспективную (санкции за пренебрежение долгом), сводит ее к регулируемой правом обязанности дать отчет в своих дейст­виях, будут ли они противоправными или правомерными. В науке граж­данского права подобных воззрений придерживается В. А. Тархов^[927]. Но и он сбрасывает их со счетов, переходя к исследованию элементов состава правонарушения как основания гражданской ответственности или заяв­ляя, что «множество правовых обязанностей выполняется без какого-либо намека на ответственность»; «когда общественные отношения осуществ­ляются нормально, ответственность существует, но не применяется»; «ме­ры ответственности обусловлены... различием имущественных последст­вий правонарушений» и т. п.^[928]Ясно, что ни в каком ином смысле, кроме как в значении санкции за неправомерные поступки, ответственность здесь и не могла бы подразумеваться.

А раз поступок неправомерен, он не должен исчерпываться для на­рушителя последствиями, наступающими в нормальной обстановке. Нуж­но, чтобы ответственность проявлялась: в договорной области - не в ис­полнении нарушенного обязательства, хотя бы и принудительном, а в уп­лате неустойки, возмещении убытков, как и всяком ином наносимом должнику уровне ввиду его неисправности^[929]; в сфере деликтов - не в при­нудительности взыскания компенсационных платежей, а в самих плате­жах по деликтным обязательствам, как вытекающем из закона следствии совершенного правонарушения. Иными словами, отрицательные имуще­ственные последствия для нарушителя в виде лишения субъективных гражданских прав, возложения новых или дополнительных гражданско- правовых обязанностей - вот что такое гражданская ответственность по господствующему в современной цивилистической литературе мнению^[930].

Но если ответственность всегда есть какой-то новый урон или дополни­тельное обременение, необходимы оправдывающие это ее действие спе­циальные предпосылки, заложенные в самом поведении привлекаемого к ответственности субъекта.

С максимальной логичностью их выводят сторонники последова­тельного соблюдения начала вины, научная аргументация которых до прозрачности ясна: тот, кто виновно совершает противоправные поступ­ки, заслуживает общественного осуждения, а если общество кого-либо осуждает за совершенные действия, справедливо подвергнуть его опреде­ленным личным или имущественным стеснениям. Но как только дело до­ходит до безвиновной ответственности, казавшиеся преодоленными тео­ретические затруднения в усугубленном виде появляются вновь. Помимо безуспешных попыток подмены такой ответственности принципом риска, вносятся предложения так изменить действующий закон, чтобы не оста­лось от нее и малейшего намека. Особую активность проявил в этом на­правлении Н. С. Малеин, рекомендующий заменить ответственность за чужую вину системой прямой ответственности, возмещение вреда вла­дельцев источника повышенной опасности компенсацией его на распре­делительных началах и др.^[931]Законодатель, однако, далек от принятия этих предположений, которые к тому же всех случаев ответственности без ви­ны не объемлют, а не считать ответственностью то, что безоговорочно признает ею закон, отказывая соответствующим нормам в сколько-нибудь удовлетворительной иной интерпретации, - значит, вместо поисков реше­ния, уходить от возникшей проблемы.

Сообразуясь с иными установками, эту проблему пытаются разре­шить сторонники теории «двух начал» или «начала вины с исключения­ми». Там, где есть вина, ответственность согласно их взглядам и основы­вается на осуждении поступков нарушителя. Когда же вина отсутствует, нет почвы для морального осуждения, но если по характеру осуществляе­мой деятельности угроза имущественных санкций способна побуждать к взысканию мер, сокращающих или вовсе сводящих на нет возможность несчастных случаев, законодатель должен вводить юридическую ответст­венность, базирующуюся не на вине, а на таком субъективном факторе,

каким является стимулирование. Особую активность в исследовании это­го фактора проявил Б. С. Антимонов, который первым, собственно, и ввел его в научно-цивилистический обиход. Он указывал, что правило о безви- новной ответственности «побуждает владельца источника повышенной опасности не только избегать того, что право называет виновным поведе­нием, но сверх того заставляет его всеми мерами, не жалея труда, времени и затрат, разрабатывать все новые методы и средства для сведения опас­ности к нулю»^[932]. Но, помимо пока еще не проведенной способности крите­рия стимулирования разъяснить исчерпывающе все предусмотренные действующим законом случаи безвиновной ответственности, высказыва­ется сомнение в существовании прямой связи между стимулируемым ли­цом (например, личным собственником легкового автомобиля) и субъек­том, способным к разработке постоянно совершенствуемых мер по техни­ке безопасности (например, заводом по изготовлению автомашин).

Благодаря, однако, тому, что в границах морального осуждения про­тивоправно-виновных поступков учение о гражданской ответственности как определенном отрицательном для нарушителя последствии не вызы­вает среди своих приверженцев каких-либо разногласий, удалось внести элемент существенной новизны в проводимый под тем же углом зрения анализ многих соприкасающихся с ответственностью других вопросов гражданского права.

Принцип реального исполнения, закрепленный для хозяйственных договоров еще в начале 30-х годов, не находил тогда в цивилистической литературе никакого иного раскрытия, кроме того, которое было дано непосредственно законом: уплата штрафов и возмещение убытков не ос­вобождают должника от исполнения самого обязательства^[933]. Преломлен­ный же через понятие ответственности как наступающих для неисправной стороны особых отрицательных последствий, этот принцип в литературе 50-х и последующих годов получил гораздо более разностороннее осве­щение. Он исследуется теперь отдельно на стадии нормального развития и на стадии нарушения гражданско-правового обязательства^[934]. Вместе с тем специально подчеркивается, что «о реальном исполнении обязанно­стей можно говорить как о совершении должником именно того действия,

которое предусмотрено основной обязанностью, в отличие от действия, направленного на погашение дополнительной обязанности (установлен­ной в порядке санкции за возможное нарушение)»^[935].

Пока исполнение не было отдифференцировано от ответственности, неустойка трактовалась в духе оценочной теории^[936], согласно которой ин­терес договорного контрагента состоит либо в совершении самого обе­щанного ему действия, либо в компенсации причиненных его несоверше­нием убытков, а неустойка - это заранее оцениваемый договорный инте­рес, определенная сторонами предположительная величина убытков, воз­можных при неисполнении договора. Но как только науке удалось наме­тить хотя бы и нечетко выраженную демаркационную линию между ис­полнением и ответственностью, компенсационная теория тотчас же нача­ла вытесняться теорией штрафной, независимо от того, сводят ли неус­тойку исключительно к штрафу или допускают приурочение к ней также компенсационной функции^[937].

Помимо перечисленных также и некоторые другие цивилистические проблемы раскрылись перед взором исследователя с необычной, иногда даже неожиданной, своей стороны под воздействием сформировавшихся новых взглядов на понятие гражданской ответственности. Но, естествен­но, центральной среди них была и остается проблема единого основания этой ответственности, воплощенного в составе гражданского правонару­шения.

Элементы названного состава в разных работах представлены несов­падающими перечнями. Одни относят сюда вред, противоправность, при­чинность и вину; другие исключают вред, поскольку он представляет то, за что нужно отвечать, а не то, что служит основанием ответственности; третьи не считают обязательными элементами состава причинность, так как ответственность может сводиться лишь к уплате неустойки, а подчас и вину, так как возможна ответственность независимо от вины. Стремясь подвести под выявившуюся разноголосицу более или менее приемлемый общий знаменатель, Г. К. Матвеев предложил условно различать «полно­ценный» состав гражданского правонарушения, включая в него вред, про­тивоправность, причинность, вину, и «ограниченный состав», которым могли бы охватываться «безвиновная ответственность (скажем, при слу­

чайном причинении вреда источником повышенной опасности»), а также «безвредная» ответственность «(например, за непоставку товара - в виде уплаты неустойки за неисполнение договора, хотя оно не повлекло реаль­ного убытка)» и ответственность «беспричинная» «(к примеру, за увечье пассажиру самолета, причиненное в результате воздействия непреодоли­мой силы)»^[938]. Но как бы ни конструировался состав гражданского право­нарушения отдельными учеными и какие бы элементы состава ни объяв­лялись обязательными или факультативными, два из них - причинность и вина, подвергшиеся наиболее интенсивному исследованию в советской цивилистической науке, должны привлечь к себе особенно пристальное внимание.

Причинная связь. Будучи одним из условий гражданской ответст­венности, причинная связь уже в 20-х годах вовлекается в орбиту цивили­стических исследований. В продолжение длительного времени она осве­щалась почти исключительно в связи с деликтными обязательствами, а первые попытки ее обобщенной для гражданского права разработки отно­сятся лишь к 50-м годам. Но, поскольку даже при несовпадающих в раз­ное время масштабах изучения, сущность самой причинности остается единой, таким же единым оказался и процесс доктринального ее осмыс­ления.

На стадии закладывания основ цивилистической мысли СССР в под­ходе к проблеме причинной связи сказывался водораздел между защитни­ками принципа вины, с одной стороны, и начала причинения, с другой.

Принцип вины проглядывал в тенденции раскрытия содержания юридически значимой причинности путем использования в том или ином виде субъективного критерия. Так, выделяя в институте деликтных обяза­тельств на первый план превентивную цель, К. М. Варшавский полагал, что «возмещение вреда рационально в той мере, в какой субъект... в со­стоянии не причинять вреда... С этой точки зрения ответчик должен счи­таться причинившим вред и нести за него ответственность... если только он мог и должен был предвидеть последствия своих действий»^[939]. Но, по­мимо философски необоснованного растворения объективной причинно­сти в субъективной виновности, изложенные взгляды страдали и чисто практическими недостатками вследствие абсолютной своей непримени­мости к допускаемым гражданским законом случаям безвиновной ответ­

ственности, существование которой не отрицал тогда ни один из сторон­ников принципа вины.

Принцип причинения, вовсе исключающий субъективный момент, наталкивал на восприятие других взглядов, известных под наименованием теории типичной, или адекватной, причинности. Как указывала, напри­мер, А. Е. Семенова, ответственность может базироваться лишь на такой причине, которая нормально вызывает действительно возникший резуль­тат, или, как уточнял ту же позицию А. Г. Гойхбарг, оценка результата в качестве нормального должна выводиться из сопоставления не только с вызвавшей его причиной, но и с воплотившим его объектом. Одновре­менно с типичностью указанные авторы в качестве равнозначного ей кри­терия привлекали непосредственность причинения: «причинная связь должна быть такой, чтобы результат вытекал непосредственно из дейст­вия»^[940]; «необходимо, чтобы вредоносное действие было непосредственной и основной причиной результата»^[941]. Но непосредственная и типичная при­чина - далеко не одно и то же. Выбор непосредственной причины должен был бы освобождать от ответственности за причину типичную, если меж­ду нею и результатом вклинились промежуточные звенья. Выделение ти­пичной причины, помимо философской ущербности тождества причи­няющей силы в разных фактических обстоятельствах, вело бы к отказу от конкретного анализа отдельных жизненных случаев при решении вопро­сов гражданской ответственности.

И, быть может, неудовлетворенность каждой из противостоявших друг другу двух рассмотренных теорий уже независимо от следования началу вины или причинения предопределила цивилистическое воспри­ятие уголовно-правовой по своим источникам третьей теории - conditio sine gua non (или необходимого условия), которая за время непродолжи­тельного пребывания на гражданско-правовой почве обрела двоякое вы­ражение.

По одному из ее вариантов, «доказать, что вред причинен кем-либо - значит, доказать, что лицо является одной из причин нанесения вреда, хотя бы действия его отнюдь не были достаточны сами по себе для его возникновения»^[942]. По другому варианту, «для того, чтобы установить, ка­кое звено из цепи предшествующих событий является причиной ущерба,

надо остановиться на каждом событии в отдельности, представить себе нормальное влияние этого события без связи с предшествовавшими ему и последовавшими за ним событиями и фактами, и если действие этого со­бытия могло вызвать тот ущерб, который подлежит возмещению, то это событие должно быть признано причиной ущерба»^[943]. Ясно, однако, что вне сочетания с масштабами предвидения причинителя первый вариант по­зволяет растягивать цепь причинной связи до бесконечности, а построен­ный на таком сочетании ведет к смещению причинности с виновностью, закрывая пути для отыскания требуемой причинной связи в случаях без- виновной ответственности. Что же касается второго варианта, то, сконст­руированный словесно по модели необходимого условия, он своим под­линным смыслом примыкает к теории типичной (адекватной) причинно­сти. Это подтверждают также предпринимаемые его автором поиски ре­шающей причины в отдельных фактических ситуациях. Выявляя причину смерти, наступившей после того, как, утратив ногу в результате трамвай­ного происшествия, потерпевший был прооперирован нестерильными инструментами, он писал: «Если бы потерпевшему была оказана помощь нормальным путем, то естественным последствием несчастного случая была бы лишь некоторая утрата трудоспособности»; но так как «произ­водство операции без дезинфекции инструментов нормально влечет за собой очень серьезные последствия, не исключая смерти», «причиной смерти потерпевшего и ущерба его семьи должны считаться действия врача»^[944].

По своим историческим судьбам в советской гражданско-правовой науке охарактеризованные концепции оказались в несопоставимо разном положении. В то время, как к теории необходимого условия наша цивили- стическая доктрина никогда позднее уже не возвращалась^[945], теория типич­ного причинения обнаружила в ней гораздо большую жизнеустойчивость, долго оставаясь на самых господствующих ее рубежах. Еще учебник по гражданскому праву 1944 г. продолжал утверждать, что, рассматривая любой спор о возмещении причиненного вреда, «суд должен установить, принадлежит ли связь между противоправным действием и вредом к ти­пичным причинным связям, с которыми приходится считаться на практи­ке», поскольку именно в таком смысле следует понимать указания выс­

ших судебных органов относительно причинения ущерба действиями от­ветчика «целиком» как обязательного условия возложения на него имуще­ственной ответственности^[946].

Но вскоре сложившиеся по поводу проблемы причинности в праве научные воззрения начали переживать период коренного перелома, наме­тившегося в 40-х годах в уголовно-правовой литературе, а к 50-м годам распространенного также на область гражданского права. Появилась тео­рия необходимой и случайной причинной связи, которую вслед за разра­ботавшими ее криминалистами^[947]активно поддерживали многие советские цивилисты^[948].

Бесспорное положительное значение этой теории для нашего право­ведения в целом заключалось в осуществленном ею решительном разме­жевании причинности как объективной и виновности как субъективной предпосылки правовой ответственности. Она сыграла вместе с тем огром­ную роль в изживании таких концепций юридически значимого причине­ния, которые несут на себе отпечаток философского механицизма (на­пример, теория необходимого условия), а подчас даже идеализма (напри­мер, адекватная теория). В своих же позитивных выводах развивавшие ее авторы сходятся на том, что право учитывает лишь необходимую причин­ную связь между неправомерным поведением и наступающими последст­виями, а если причинность случайна, отсутствуют достаточные для при­влечения к юридической ответственности объективные условия. Один только В. П. Грибанов подчеркивает, что «причинность есть та из сторон всеобщей взаимосвязи, которая выражает необходимую связь явлений»^[949], а следовательно, причинно-случайные зависимости для него вообще не су­ществуют. Близок к этой точке зрения В. А. Тархов, хотя и допускающий причинно-случайные связи, но не усматривающий никакого различия ме­жду связями причинно-необходимыми и закономерными^[950].

Между тем, если необходимость равнозначна закономерности, как признают В. П. Грибанов и В. А. Тархов, то, следуя их теории причинной связи, юридическую ответственность пришлось бы вовсе упразднить, так как нарушитель может случайно реализовать существующую закономер­ность, но не создать ее в качестве обязательного условия ответственности своим противоправным поведением. Подойдя к тому же вопросу с иной меркой и признав вслед за Л. А. Лунцем один факт находящимся «в при­чинно-следственной связи с другим, если практически - на опыте - дока­зано, что факты первого рода влекут за собой результат того же рода, к которому относится второй факт»^[951], мы под новым наименованием необ­ходимого и случайного вернулись бы к старой теории типичного причи­нения. В случае же отказа от какого бы то ни было критерия выделения необходимой причинности или характерного для подавляющего боль­шинства сторонников этой теории полного умолчания о нем, практиче­ская эффективность предложенной конструкции существенно снизилась бы, а то и вовсе свелась на нет. Так во всяком случае думают те, кто, от­давая должное проделанной благодаря учению о случайных и необходи­мых причинах негативно-очистительной работе, не разделяют его пози­тивных выводов.

В середине 50-х годов как один из противовесов этому учению вы­двигается теория причинной связи, которая, вместо случайного и необхо­димого, воспользовалась философскими категориями возможного и дей- ствительного^[952]. Сообразно с нею, прикосновенное к наступившим нежела­тельным последствиям противоправное поведение иногда создает их воз­можность - абстрактную или конкретную, а иногда превращает уже воз­никшую возможность в действительность. Нарушитель должен отвечать, если он обусловил действительность результата, т. е. воплотил в отличи­тельных особенностях последнего индивидуальные свойства причиняю­щей силы своего неправомерного поведения, или по крайней мере создал конкретную его возможность, т. е. совершил такое действие, благодаря которому дальнейшее превращение возможности в действительность ста­вится в зависимость от обстоятельств, и без того повторяющихся в данной конкретной обстановке. Если нет ни того, ни другого, значит, оценивае­мое поведение соотносится с результатом как вызвавшее всего только абстрактную его возможность, а потому недостаточно для возложения ответственности.

Эта теория подверглась еще более острой критике, чем научная ее предшественница^[953]. По мнению одних, она ничем почти не отличается от теории случайного и необходимого, раскрывая первое через понятие воз­можного, а второе через понятие действительного. В соответствии с дру­гим мнением, акцентируя внимание на реализующих конкретную возмож­ность объективно повторяющихся обстоятельствах, она по сути дела воз­вращает нас к теории типичного причинения. Высказывалось и третье мнение, по которому категории возможности действительно привлекают­ся здесь в особом, а не в философском понимании, тогда как взятые в об­щефилософской трактовке они так же не решали бы проблемы юридиче­ски значимого причинения, как ее не решают категории случайности и необходимости.

К началу 60-х годов относится разработка еще одной гражданско- правовой теории причинной связи^[954], воспроизведенной затем автором в томе первом учебника по советскому гражданскому праву 1968 г. изда­ния. Отправляясь от бесспорного тезиса о том, что нельзя считать причи­ной поведение, без которого результат все равно бы наступил, эта теория строится на различении причин непосредственных и косвенных. Поведе­ние, явившееся непосредственной причиной результата, рассматривается ею как достаточная объективная предпосылка юридической ответствен­ности во всех случаях. Иначе определяется роль такого поведения, кото­рое только косвенно содействует наступлению результата: «Косвенная причинная связь должна признаваться существенной и учитываться юри­дической практикой в том случае, когда косвенным причинителем... соз­дано отклонение от обычных результатов человеческой деятельности»^[955].

Не следует, однако, забывать о том, что для возложения ответствен­ности за результат, наряду с причинной связью, нужна неправомерность причинившего его поведения. А, являясь противоправным, поведение уже в силу этого его качества не может не отклоняться от «обычных результа­тов человеческой деятельности». И, оставаясь верным обрисованной по­зиции до конца, нужно было бы смириться с проистекающим из нее тож­деством противоправности и причинности, ибо, раз поведение противо­правно, оно как отклоняющееся от нормального становится одновременно

причиной вредного результата. Но тогда допущенное устаревшей теорией «необходимого условия» растворение причинности в вине было бы заме­нено посредством вновь созданной теории «обычных результатов» точно таким же ее растворением в противоправности.

Можно, таким образом, констатировать, то у каждой из включенных в современный цивилистический обиход теорий причинной связи имеют­ся свои сильные и слабые стороны. Обращает на себя внимание также и то немаловажное обстоятельство, что в зависимости от содержания вос­принятых общих взглядов на юридически значимую причинность опреде­ляется конкретная методика разрешения относящихся к гражданской от­ветственности многочисленных частных вопросов.

Взять хотя бы вопрос об объеме возмещения причиненных убытков. Многие из возбуждаемых им дискуссий прямого касательства к учению о причинной связи не имеют.

Так, уже с середины 30-х годов ведется спор о том, как облегчить в хозяйственных связях между социалистическими организациями исчисле­ние размера фактически причиняемых убытков - идти ли по пути «норми­рованных убытков» с взысканием их в объеме, заранее определяемом до- говором^[956], применять ли «метод приближенных оценок», позволяющий требовать компенсации всех убытков хотя бы на основе приблизительного подсчета их величины^[957], или предоставлять потерпевшей стороне право на имущественную компенсацию в точном соответствии с фактически дока­занным масштабом понесенного ею урона^[958]. Но этот спор затрагивает чис­то доказательственные проблемы, и характером взглядов на причинность в праве его исход не определяется ни в малейшей степени.

Затем, начиная с того же времени, обсуждается вопрос - включать ли в возмещение убытков, причиненных социалистической организации, не­полученную ею прибыль или ограничиваться компенсацией одного толь­ко положительного ущерба в имуществе. От негативного отношения к покрытию в порядке гражданской ответственности неполученной прибы­ли, наблюдавшегося в литературе 30-х годов^[959], советская гражданско- правовая наука уже в конце 40-х - начале 50-х годов перешла к последо­вательной защите принципа полного возмещения всех убытков, включая

прибыль, которая могла бы быть получена при отсутствии правонаруше­ния^[960]. Но и этот вопрос касается не причинности, а допустимого объема возмещения причиненных убытков.

Наконец, столь же продолжительной оказалась дискуссия о судьбе расходов, нормально произведенных по плановому договору, однако ставших убыточными из-за изменения или отмены акта планирования, которым заключенный договор юридически обоснован. Вслед за законом и практикой также цивилистическая доктрина обнаружила здесь колеба­ния между принципом локализации убытков, предполагающим оставле­ние их на балансе фактически потерпевшей стороны^[961], и принципом воз­мещения, допускающим взыскание убытков за счет договорного контр­агента, в хозяйственной сфере которого были произведены изменения плана^[962]. Но и в этом случае теоретические сомнения обращаются не к при­чинной связи, а к субъектной приурочиваемости образовавшихся матери­альных потерь.

Иное дело деление убытков на прямые и косвенные, классификаци­онное основание которого и заключено в критерии причинной связи. Тем самым с учетом применяемых ныне теорий юридически значимой при­чинности убытки должны считаться прямыми при обусловленности пове­дением, бывшим их необходимой причиной, вызвавшим действитель­ность или конкретную возможность их наступления, знаменовавшим от­клонение от обычных результатов человеческой деятельности. И наобо­рот, убытки относятся к косвенным, когда сопутствовавшее им поведение играло роль случайной причины, создавало абстрактную их возможность, не отклонялось от результатов человеческой деятельности в обычном представлении. Но независимо от содержания фактически привлеченной теории причинности убытки могут быть косвенными лишь относительно поведения, с которым они согласно разделяемым взглядам не состоят в юридически значимой причинной связи. Вот почему, когда отдельные авторы настаивают на возмещении при определенных обстоятельствах также и косвенных убытков^[963], это звучит на языке цивилистической док­трины как трудно объяснимое требование взыскивать убытки с того, кто

вообще их не причинял. «Беспричинная» же ответственность, несмотря на изредка встречающееся употребление подобного термина, советскому гражданскому праву неизвестна. Оно знает лишь отдельные, теоретически далеко не бесспорные, случаи ответственности без вины, при всем том, что вина является ведущим, а по некоторым воззрениям - единственным началом гражданской ответственности в нашей стране.

Вина. Пока господствующие позиции в доктрине о гражданской от­ветственности принадлежали принципу причинения (а такое состояние длилось вплоть до второй половины 30-х годов), цивилистическая теория вины не могла быть развита в сколько-нибудь значительных масштабах. Дело тогда ограничивалось фрагментарными высказываниями защищав­ших начало вины отдельных советских цивилистов. Излишне подчерки­вать, что такие высказывания какими-либо общими понятиями вины не соединялись, и судить об исходных для каждого автора принципиальных посылках в этой области можно лишь косвенным образом, на основе вы­раженных им сравнительно частных суждений.

Так, определяя невозможность исполнения обязательства, исклю­чающую ответственность должника, С. И. Аскназий говорил, что «для этого необходимо, чтобы в наступлении этой необходимости он был не­виновен, чтобы невозможность исполнения была обусловлена обстоятель­ствами, которые он не мог предотвратить»^[964]. Отсюда с несомненностью следует, что вина представала в его освещении не в психологическом сво­ем содержании, а как некая оборотная сторона сохраняющейся для долж­ника объективной возможности совершить принятые на себя действия. Такое предположение тем более обоснованно, что даже в самой общей полемике между приверженцами и противниками начала причинения пер­вые пытались скомпрометировать вину, ссылаясь на психологическую сторону дела, а вторые - защитить ее, перенося центр тяжести на объек- тированный социальный момент. Вот один из примеров.

Известный приверженец начала причинения А. Г. Гойхбарг писал в 20-х годах: «Несмотря на отказ от понятия вины нашего Кодекса, о вине все еще говорят у нас и в кафедре, и в печати, в судебной практике и даже в решениях ВАК. Последнее тем более странно, что в решениях ВАК го­ворят о «вине» не физических лиц, а гос. учреждений»^[965]. Не менее извест­ный противник того же начала К. М. Варшавский замечал со своей сторо­ны: «Это удивление объясняется... неправильным пониманием вины как чисто психологического понятия». И дальше: «В области договорной от­

ветственности представляется совершенно бесспорным, что вопрос о вине разрешается не на основании анализа субъективной вины или невиновно­сти, а на базисе некоторого объективного критерия... Но и в сфере внедо- говорной ответственности дело обстоит точно так же. Если лицо причи­нило вред, оно признается ответственным не в зависимости от того, могло ли оно по состоянию своих умственных способностей или физических сил предотвратить этот вред, а в зависимости от того, мог ли этот вред в дан­ных условиях быть предотвращен нормально действующим абстрактным субъектом»^[966]. Небезынтересен лишь тот едва ли объяснимый факт, что в опровержение объективной оценки гражданской виновности, данной за­щитниками начала вины, был выдвинут субъективный критерий ответст­венности по гражданскому праву, пропагандировавшийся не кем иным, как защитниками начала причинения. С. И. Раевич, например, писал, что «большего следует требовать от лица с более высоким социальным поло­жением, более значительным умственным развитием, профессиональным опытом...»^[967]. А сторонники принципа вины как будто бы в свое оправдание отвечали по этому поводу: «С нашей точкой зрения не расходится форму­лировка С. И. Раевича... Ибо при определении меры объективной забот­ливости, естественно, следует исходить не из каких-то всеобщих критери­ев, пригодных для всякого и каждого субъекта хозяйственного оборота, а из критериев, учитывающих средний уровень культурности, сознательно­сти, опытности и т. д., присущий лицам данного круга, данного возраста и т. д.»^[968].

Несмотря на привносимый в вину посредством процитированной оговорки некоторый субъективный момент, она все же была ориентиро­вана преимущественно на объективную мерку и в общей ее характеристи­ке, и в анализе отдельных ее видов, особенно таких наиболее существен­ных для ответственности по гражданскому праву, какими являются грубая и простая неосторожность. Так, определение К. М. Варшавского исчер­пывалось указанием на то, что «грубая неосторожность - непроявление минимальной заботливости, свойственной всякому участнику граждан­ского оборота; простая - непроявление нормальной осмотрительности, свойственной среднему участнику оборота». И только собственная не­удовлетворенность своим критерием размежевания двух видов неосто­

рожной вины способна объяснить мотивы весьма пессимистического его заявления о том, что «признак грубой неосторожности, по-видимому, от­жил свой век», что «гораздо правильнее предоставить здесь суду более широкую свободу усмотрения» и что «это освободит его от необходимо­сти в каждом отдельном случае укладывать виновность той или другой стороны в прокрустово ложе легальных понятий»^[969].

Но рекомендация К. М. Варшавского не была воспринята ни законо­дательной практикой, ни цивилистической доктриной, твердо вступившей в конце 30-х годов на путь всестороннего исследования как общего поня­тия гражданской вины, так и специфики тех ее отдельных разновидно­стей, значение которых в области гражданского права особенно велико.

Главная заслуга в обеспечении принципу вины всеобщего цивили- стического признания принадлежит М. М. Агаркову, М. С. Липецкеру, З. И. Шкундину, которые, отведя ему достойное место в учебнике 1938 г., охарактеризовали вину как одно из незыблемых начал ответственности по советскому гражданскому праву. Здесь еще не сформулировано общее определение понятия вины, но дается достаточно емкая характеристика: «Вина в гражданском праве... понимается значительно более широко, чем в уголовном праве. В понятие вины в гражданском праве входят не только преступные действия... но и вообще всякое невыполнение субъектом пра­ва своих обязанностей в тех случаях, когда он имел возможность выпол­нить эти обязанности. В равной мере виной обязанного лица считается создание им таких условий, которые сделали невозможным выполнение им принятых на себя обязанностей. Наконец, к понятию вины граждан­ское право относит также и принятие на себя таких обязанностей, которые являются для обязанного лица заведомо невыполнимыми». Выделив в составе вины умысел и неосторожность, авторы указывали, что «умысел имеется тогда, когда человек намеренно причинил вред», а «неосторож­ность заключается в отсутствии требуемой осмотрительности». В оценке неосторожной вины они отдавали предпочтение субъективному крите­рию: «Судья должен не только установить факты, но и оценить их с точки зрения критерия (требуемой от человека осмотрительности), который не может быть сделан точным никаким определением... Критерий не может быть единым во всех случаях. Суд должен принять во внимание уровень образования, наличие специальных знаний, занимаемое человеком поло­жение». Тот же критерий рекомендовано использовать для разграничения

грубой и легкой неосторожности, важного «в вопросе о влиянии вины потерпевшего на возмещаемый ему вред»^[970].

Первая попытка образования общего понятия гражданской вины предпринимается в 1939 г. Х. И. Шварцем. И ему действительно удалось выявить существенный для этого понятия признак, состоящий в указании на то, что, «вменяя кому-либо в вину его деяние, мы выражаем наше от­рицательное суждение о его поведении». С самим же общим определени­ем так ничего и не получилось. Трактовать вину вообще как «всякое от­клонение дееспособного гражданина от нормального поведения гражда­нина социалистического общества» - значит по существу подменять ее противоправностью. Исходить же из того, что «вина есть несоблюдение заботливости, предписываемой законами социалистического общества, его обычаями и правилами социалистического общежития», можно лишь при определении одной только неосторожной вины, конструируемой к тому же не по субъективному, а по объективному критерию. Последнего обстоятельства не отрицает и сам Х. И. Шварц, утверждая, что судебной оценке неосторожной вины должны служить «средний гражданин социа­листического общества и заботливость этого гражданина», а для обеспе­чения требуемого конкретного подхода необходимо, чтобы «масштаб от­ветственности был построен не только объективно, но и дифференциро­ванно с учетом социального положения... причинителя, его образователь­ного уровня»^[971]и т. п.

По-иному подошел к общему определению вины в учебнике 1944 г. М. М. Агарков. Он использовал для образования нужного понятия метод исчерпывающего перечня, приведший к заключение о том, что «виной называется умысел или неосторожность лица, обусловившие совершенное им противоправное действие». Каждая же в отдельности форма вины оха­рактеризована здесь с почти дословным повторением учебника 1938 г. Лишь в отношении разновидностей вины неосторожной, в противовес сказанному ранее, теперь отмечается, что все зависит от оценки конкрет­но сложившихся обстоятельств судом, а вовсе не от «ненужных по суще­ству попыток дать общую формулировку различия между грубой и легкой неосторожностью»^[972].

Перечневый метод, введенный М. М. Агарковым, долгое время был в нашей литературе преобладающим. «Виной в гражданском праве..., - пи­сал, например, в 1950 г. Л. А. Лунц, - мы можем назвать умысел или не­

осторожность лица, поступившего противоправно и причинившего своим поступком вред другому лицу»^[973]. «Под виной, - говорила вскоре после этого Е. А. Флейшиц, - понимается 1) умысел и 2) неосторожность лица, совершившего противоправное действие». Если в чем-нибудь эти авторы расходились с М. М. Агарковым, то во взглядах не на общее понятие гра­жданской вины, а на специфику вины неосторожной, в оценке которой они, вместо субъективного, опираются на объективный критерий, заменив лишь предложенное Х. И. Шварцем равнение на «среднего гражданина» мерою требований, непрерывно возрастающих с достигаемым нашим об­ществом каждым новым этапом своего развития^[974]. Но тогда как Е. А. Флей- шиц различий между простой и грубой неосторожностью вовсе не касает­ся, Л. А. Лунц, освобождая вслед за М. М. Агарковым от их размежевания науку, перекладывает трудность решения целиком на плечи сталкиваю­щейся с конкретными делами судебной практики^[975].

Из современных цивилистических публикаций наиболее последова­тельная приверженность к перечневому методу запечатлена в книге В. А. Тархова «Ответственность по советскому гражданскому праву». Он не согласен с М. М. Агарковым в вопросе о критериях неосторожной ви­ны, как, впрочем, не приемлет решения того же вопроса, исходящего от противников М. М. Агаркова. По его мнению, «истина лежит где-то по­средине», и «если мы имеем дело с лицом, которое разбирается в обстоя­тельствах лучше других... мы предъявим к нему более высокие требова­ния, чем к другим» (субъективный критерий); «если же перед нами такой человек, который привык ко всем делам... относиться спустя рукава... то мы... предъявим к нему такие требования, которые вправе предъявить лю­бому члену нашего общества в данных условиях» (объективный крите­рий). Но зато он так же, как М. М. Агарков, не видит нужды в теоретиче­ском анализе легко выявляемой на практике границы между грубой и простой неосторожностью, а кроме того, с еще большей настойчивостью, чем М. М. Агарков, проводит мысль о тожестве между общим понятием вины и суммой отдельных ее разновидностей. «Так как за пределами

умысла и неосторожности, - пишет В. А. Тархов, - вина ни в чем не про­является, то между понятием умысла и неосторожности, с одной стороны, и вины, с другой - может быть поставлен знак равенства». Отвечая на за­мечания В. Т. Смирнова, что не было бы самой проблемы вины, если бы в общем определении можно было ограничиться указанием на ее виды^[976], он говорит: «Дело не в том, как вину назвать, а в том, как ее установить... Проблема вины заключается не в определении ее, а в отыскании граней между виновностью и невиновностью»^[977].

При этом автор не объясняет, как удалось бы отыскать такие грани, не вооружившись понятием вины и не выведя по противопоставлению с ним понятие невиновного. Его не смущает также очевидное противоречие между призывами, с одной стороны, делать все возможное, чтобы «уста­новить» вину, а с другой, не тратить усилий на то, чтобы надлежаще ее обозначить. Но главное заключается не в погрешностях, свойственных отдельным высказываниям В. А. Тархова, а в заведомой недостаточности любого понятия, подменяющего исчерпывающим перечнем широкие обобщения. Пусть не существует других видов вины, кроме умысла и не­осторожности, - подобное наблюдение само по себе - не более, чем про­стая констатация непосредственно осязаемых фактов. Научное их осозна­ние начинается лишь с момента, когда стремятся установить, почему умысел и неосторожность образуют вину, что сообщает им, несмотря на различие, органическое единство и существенную общность. При таком его формулировании поставленный вопрос категориями умысла и неосто­рожности не решается ни порознь, ни в совокупности. Он под силу лишь построенному на сущностной, а не перечневой основе действительно об­щему и действительно научному понятию.

При образовании такого понятия цивилисты вслед за криминалиста­ми признавали, что вина - субъективное отношение к неправомерному поведению и возможным его последствиям. Но определенное отношение к противоправным действиям у субъекта имеется и при невиновном их совершении. Чем же отличается то именно субъективное отношение, ко­торое можно считать виновным?

Когда в начале 50-х годов к выяснению этой проблемы обратился Б. С. Антимонов, наука располагала всего только одним относящимся к ней четко выраженным указанием: признание виновным равнозначно

осуждению совершенного поступка, или, как говорил, перефразируя ту же мысль, Б. С. Антимонов, «юридическая упречность и этический упрек» - вот в чем особенность вины сравнительно с невиновным поведением. Но сказанным нельзя было ограничиться, поскольку осуждение, упрек право­вой и этический - исходят извне, тогда как задача состоит в определении вины сообразно с внутренней ее сущностью. Б. С. Антимонов пошел по­этому дальше, присоединив к юридико-этическому психологический уп­рек - «упречность воли действующего лица», с тем, однако, что «при умысле волевому акту сопутствует и сознание вредоносных последствий, а при неосторожности такого сознания нет». Неосторожная вина опреде­ляется хотя и не «средней меркой», но с привлечением объективного масштаба («знание дела»), сопровождаемого высоким уровнем субъек­тивно адресуемых требований («заботливость, на которую он, живой, конкретный человек, вообще способен в определенных условиях данного случая»). На таком же сочетании с удалением «средней мерки» строится разграничение простой и грубой неосторожности: «Чем важнее нарушен­ная норма, чем более физически и духовно развит человек, чем спокойнее он мог действовать, чем яснее и проще сложилась обстановка конкретно­го случая - тем больше оснований к признанию допущенной неосторож­ности грубой, т. е. вовсе неизвинительной». Но, независимо от того, идет ли речь о простой или грубой неосторожности, момент сознания вредо­носности осуществляемых действий отсутствует лишь во время их совер­шения. Так, студент-медик не знает о допускаемых им ошибках во время проводимой операции, однако, без всякого сомнения, знал об их возмож­ности, легкомысленно принимаясь за пока еще непосильную для себя ра­боту. «Предшествующая вина» и служит при неосторожности основанием осуждения нарушителя в такой же степени, в какой при умысле эта роль отводится вине, непосредственно сопутствующей противоправным по- ступкам^[978].

Между тем, в качестве субъективной предпосылки ответственности вина способна проявиться лишь в соединении с прочими элементами со­става правонарушения. Недаром о ней говорят как о психическом отно­шении и к неправомерному поведению, и к возможному результату, а зна­чит, также к причинной связи, объединяющей первое со вторым. Совер­шенно иной характер приобрела бы «предшествующая вина», если бы она имела юридическое значение. Пока налицо такая вина, нет еще неправо­мерного поведения, а когда противоправный поступок реально соверша­

ется, отошла уже в область прошлого «предшествующая вина». Выведен­ная же за пределы состава правонарушения, вина была бы неспособна не только обосновать общественное осуждение нарушителя, но и подтвер­дить существование самого этого состава.

И все же не частные недостатки предложенного Б. С. Антимоновым решения должны привлечь к себе преимущественное внимание, тем бо­лее, что от критических оценок не ушли и появившиеся позднее иные тео­ретические конструкции. Существенно то, что им было продолжено более чем за 10 лет до него начатое прокладывание путей в решающем для об­разуемого понятия направлении, а благодаря этому стимулировалось соз­дание многих последующих идущих в том же русле научных разработок.

В 1955 г. издаются почти одновременно две посвященные граждан­ской ответственности монографии, каждая из которых обосновывает оп­ределенную концепцию вины по советскому гражданскому праву.

В одной из них вина определялась как «психическое отношение на­рушителя социалистического гражданского правопорядка к своим проти­воправным действиям и их вредным последствиям в форме умысла или неосторожности». При этом «вина расценивается как порочное состояние воли и интеллекта отсталого человека», а потому «осуждается советским обществом», встречая «не только общественное, но и правовое осужде­ние». Вина в форме умысла, соединяя моменты воли (желание наступле­ния результата или безразличное к нему отношение) и сознания (понима­ние фактических обстоятельств правонарушения, предвидение последст­вий совершаемых поступков), « не может не включать в себя и сознание противоправности действий». Вина в форме неосторожности «по своему психологическому содержанию отличается от умысла, но это отличие не качественное, а количественное: при неосторожности воля и сознание лица проявляются с меньшей интенсивностью, чем при умысле, но не ис­ключаются совсем»; они дают о себе знать в «активной форме при умысле и недопустимо пассивной при неосторожности». Из числа абстрактно мыслимых критериев выявления неосторожности «объективный масштаб ответственности за неосторожные гражданские правонарушения может явиться единственно правильным и справедливым критерием», если брать его с соответствующей дифференциацией и равнением на передовых. Что же касается видов неосторожной вины, то простая и грубая неосторож­ность в гражданском праве корреспондируют соответственно небрежно­сти и самонадеянности в праве уголовном^[979].

В другой книге вина рассматривалась как обладающее определенным социальным и психологическим содержанием «отношение правонаруши­теля к совершаемому им противоправному действию, а также к насту­пающему результату». Ее социальное содержание состоит в том, что она «выражает... отрицательное отношение правонарушителя к интересам социалистического общества или отдельного советского гражданина», а психологическое - в осознании как «естественной связи между совершен­ным действием (или воздержанием от действия) и наступившим результа­том», так и общественной значимости того и другого, «противоречащих интересам социалистического общества и недопустимых с точки зрения принципов его организации», хотя бы даже нарушитель не был осведом­лен о противоправности содеянного. Соединенность обоих моментов в умысле очевидна. Применительно же к неосторожности нужно различать методы ее установления и особенности ее содержания. Для установления неосторожной вины могут быть использованы и субъективный, и объек­тивный оценочные масштабы. Однако, как и умысел, она обладает психо­логическим и социальным содержанием с той лишь особенностью, что при неосторожности «отсутствует конкретное предвидение о причинной связи, но имеется абстрактное представление о ней» (в смысле осведом­ленности о причиняющей силе совершенных действий), а «абстрактно осознавая возможность наступления определенных последствий, правона­рушитель осознает также их отрицательное значение». Аналогичным об­разом проводится различие между простой и грубой неосторожностью. Дело не в обычных или максимальных требованиях, нарушаемых в обоих случаях: они имеют лишь доказательственное значение. Решающая роль принадлежит объему предвидения при неосторожной вине большей и меньшей тяжести: «Чем более конкретным является предвидение вредных последствий, тем боле тяжкой должна быть признана и степень вины»^[980].

Приведенные концепции, наряду с некоторыми точками соприкосно­вения, во многом расходятся друг с другом, в связи с чем начатая их авто­рами взаимная дискуссия не исчерпана полностью до сих пор. В то же время многие положения, относящиеся к каждой из них, подверглись кри­тике со стороны других ученых. Например, В. А. Тархов полагает, что для ответственности «необходима объективная противоправность независимо

от осознанности ее ответственным лицом», а «поскольку сознание проти­воправности не входит в содержание вины, нельзя согласиться также с включением в понятие вины отрицательного отношения к интересам со­циалистического общества». По его мнению, нет основания отождеств­лять грубую неосторожность с самонадеянностью, ибо во «многих случа­ях эти понятия бесспорно совпадают, но, думается, не всегда», и следова­тельно, куда более надежен иной критерий, выдвинутый Верховным Су­дом СССР еще в конце 30-х годов и требующий рассматривать «грубую неосторожность как совершение поступка, опасность которого очевидна для всякого совершающего его»^[981]. Вместе с тем, если от специальной мо­нографической перейти к учебной литературе по гражданскому праву, взятой за последние 20 лет, то в ней можно встретиться с весьма разнооб­разной трактовкой общего понятия вины - начиная от сведения последней к умыслу и неосторожности^[982]и кончая включением в соответствующее понятие указаний на отрицательное отношение к интересам общества, осознание противоправности, этической упречности и т. п.^[983]Важно, одна­ко, не только выразить гражданскую вину в общенаучном понятии, но и, вкладывая в нее, наряду с социальным, определенное психологическое содержание, установить, как конкретно проявляется вина в условиях, ко­гда субъектом гражданской ответственности становится не отдельный гражданин, а юридическое лицо.

Нередки случаи, когда при анализе виновности юридических лиц о свойственном вине психологическом содержании вообще забывают. В результате вина как своеобразное психическое отношение к противоправ­ному поведению подменяется самим воплощающим ее неправомерным действием или бездействием - непринятием мер, необходимых для ис­полнения юридическим лицом своих обязательств^[984], ненадлежащей орга­

низацией осуществляемой им деятельности^[985]и т. п. Если же строго следо­вать разработанному в советской цивилистической науке общему поня­тию вины, нужно и в составе юридического лица отыскать для нее такую персонификацию, которая бы полностью сообразовывалась с природой всякой виновности как явления социально-психологического порядка. Казалось бы, требуемое сообразование в решающей степени предопреде­ляется той теорией юридического лица, которая привлечена для обосно­вания его сущности и из которой извлекают выводы относительно кон­кретных форм проявления его вины. И такая логическая взаимозависи­мость зачастую действительно наблюдается.

Для теории коллектива вина юридического лица - это допущенная в связи с осуществляемыми трудовыми функциями вина его работников. Так к ней с самого начала подходил С. Н. Братусь, сыгравший вслед за А. В. Венедиктовым решающую роль в создании названной теории. Он писал еще в 1950 г.: «Необходимым условием ответственности юридиче­ского лица является вина конкретного исполнителя, состоявшего либо членом юридического лица, либо его работником... Работник при выпол­нении своих обязанностей не противостоит юридическому лицу в качест­ве отличного от него субъекта права: из суммированных служебных дей­ствий рабочих и служащих или действий членов, связанных с осуществ­лением их членских обязанностей, и возникает деятельность юридическо­го лица как целого... Ответственность юридического лица в этом случае является ответственностью не за чужие, а за свои действия»^[986]. Точно таким же образом рассуждают и едва ли не все другие сторонники теории кол­лектива, обращаясь к предпосылкам ответственности юридических лиц. Если между ними и существуют разногласия, то обусловленные лишь мнением одних, будто вина юридического лица обязательно должна во­плотиться в виновных действиях какого-либо конкретного работника^[987], и мнением других, полагающих, что она «качественно отлична от своих слагаемых, поскольку последние трансформируются в вине коллектива как такового»^[988].

Не всегда, однако, изложенные выводы базируют на разработанной для объяснения сущности юридических лиц теории коллектива. Можно указать по крайней мере на троякое их несовпадение с этой теорией.

Во-первых, некоторые авторы, признавая деятельностью организа­ции действия ее работников, не выражают вовсе своего отношения к ка­кой-либо из приурочиваемых к юридическим лицам теорий. Так, Б. С. Ан­тимонов вопроса о сущности юридических лиц в опубликованных им ра­ботах не затрагивает. Тем не менее он подчеркивает, что «всякое юриди­ческое лицо - это организация людей, а потому вина юридического лица всегда вина людей, и ничем иным она не может быть». Но отсюда, как отмечено далее, «не следует, что можно вину отдельного работника» или «отождествлять ее с известной суммой, получаемой от сложения винов­ных поведений нескольких лиц или даже всех работников юридического лица». Дело обстоит гораздо сложнее: «создается своеобразное взаимо­действие», и «тем самым не снимается вина каждого отдельного работни­ка в отношении своей организации», а «гражданское право учитывает дея­тельность организации как отдельного субъекта права»^[989].

Во-вторых, иногда подготовленные теорией коллектива выводы об основаниях ответственности юридических лиц воспринимаются авторами, не разделяющими самой этой теории. Заявив, например, что «суждение о равнозначности понятий вины предприятия и вины коллектива не находит подтверждения в объективной действительности», Ф. Л. Рабинович без всяких обиняков отверг теорию коллектива. Но, поскольку «должностные лица и работники предприятия в пределах своих должностных полномо­чий осуществляют компетенцию предприятия», он нисколько не сомнева­ется в том, что пороки их воли, выразившиеся «в заключении заведомо невыгодного договора, в умышленном или неосторожном неисполнении договорных условий, приобретают новое качество, превращаясь в пороки воли предприятия»^[990].

В-третьих, не так уж часто, но все же встречаются случаи, когда вина работников признается виною юридического лица теми, кто теории кол­лектива противопоставляет свою собственную или хотя бы разделяемую им другую теорию. Единственно приемлемой теорией государственных организаций как юридических лиц В. А. Тархов признает разработанную С. И. Аскназием теорию государства. Между тем, согласно его же воззре­

ниям, не только любой вред причиняется, но и «любой договор исполня­ется или не исполняется юридическим лицом вследствие поведения его работников». Отсюда проистекает также, что «вина юридического лица всегда находит свое выражение в вине отдельных людей», хотя и нельзя полагать, будто исключена ее обусловленность действием всего коллекти­ва, ибо как правомерное, так и «неправомерное, незаконное решение лю­бого коллективного органа может быть принято лишь путем согласования воль участников этого органа»^[991].

Однако в своем подавляющем большинстве противники теории кол­лектива не приемлют возведения служебных действий работников в сре­доточие осуществляемой юридическим лицом хозяйственной или какой- либо иной деятельности. Им гораздо больше импонирует теория, извест­ная под наименованием culpa in eligendo et custodiendo, в которой разли­чаются действия органов юридического лица и действия других его ра­ботников. Первые персонифицируют деятельность самого юридического лица, признаваемого виновным в той мере, в какой виновен его орган. Вторые являются для юридического лица «чужими действиями», и только при условии, что орган виновен в неправильном выборе совершившего правонарушение работника или в неосуществлении за ним должного над­зора, ответственность может быть возложена на юридическое лицо.

По характеру лежащих в его основе логических посылок изложен­ный взгляд на вину юридических лиц неотрывен от теории директора или теории администрации в широком смысле слова. Но фактическое положе­ние дел сложилось таким образом, что сторонники этой в сущности единой теории так и не обнародовали своих воззрений относительно нормирования вины, как, впрочем, и всех остальных условий гражданской ответственности юридических лиц. В учебнике 1944 г. culpa in eligendo et custodiendo, при­влеченная в границах деликтных обязательств, вообще не соединялась с анализом сущности юридического лица^[992]. А в середине 50-х годов тем же критерием воспользовался Д. М. Генкин, выступив с концепцией юриди­ческого лица как определенной социальной реальности. Он говорил тогда, что возложение на юридическое лицо гражданской ответственности «выте­кает из второй части ст. 119 ГК РСФСР (1922 г. - О. И.), в силу которой должник отвечает за действия тех лиц, на которых он возложил выполне­ние обязательства», причем ссылаясь в позитивной аргументации на на­рушение уже существующего обязательства, Д. М. Генкин указывал так­же, что «это правило относится как к деликтной, так и к договорной от­

ветственности»^[993]. Трудно, однако, понять, почему юридическое лицо, бу­дучи определенной социальной реальностью в целом, сохраняет в области гражданской ответственности столь важное качество только в пределах, олицетворяемых его органом. Если к тому же участь, что подавляющую массу возложенных на юридическое лицо задач выполняют под руково­дством органа его работники, то в соединении с подобной конструкцией вины и ответственности оно трансформируется в такую своеобразную социальную реальность, которая сама либо вовсе ничем не занимается, либо ограничивает свои занятия распределением разнообразных поруче­ний между многими посторонними лицами с принятием на себя ответст­венности за совершаемые ими действия. Что подобный конечный вывод с развитыми Д. М. Генкиным общетеоретическими положениями не может быть согласован, - это достаточно очевидно и в особом доказывании не нуждается.

Но наиболее примечателен тот факт, что, хотя и в виде редчайшего исключения, критерий вины в выборе работника и надзоре за ним воспри­нимают отдельные сторонники теории, И. Н. Петров тут же оговаривает, что «выражения воли коллектива в гражданско-правовых отношениях юридических лиц не требуется», хотя юридическое лицо, а значит, и пер­сонифицирующий его коллектив - феномены именно гражданского, а не какой-либо иной отрасли советского права. Гражданско-правовые «дейст­вия юридического лица, - пишет он далее, - совершаются его органом. Иная точка зрения приведет к признанию того, что любой работник юри­дического лица является носителем его воли». «Соответственно, - под­черкивает автор, - должно строиться рассуждение и о вине коллектива. При признании виновности лица, работающего на предприятии, виновно­стью самого коллектива - ставится знак равенства между виной отдельно­го лица и виной предприятия». Известно, однако, что предприятие несет ответственность за действия своих работников. Каково основание такой ответственности? «Да, несет, - говорит И. Н. Петров. - Что же касается основания, то, можно напомнить высказывание М. М. Агаркова», которое тут же цитируется в самых привычных для концепции culpa in eligendo et custodiendo выражениях^[994].

И в этой реально прощупываемой теоретической аритмии успокои­тельная тональность появляется лишь благодаря уверенному голосу со­ветского закона, провозгласившего в ч. 3 ст. 88 Основ, что «организация обязана возместить вред, причиненный по вине работников при исполне­нии ими своих трудовых (служебных) обязанностей». Никаких других условий для практического ее применения указанная норма не выдвигает. Не нужно вины органа ни в выборе работника, ни в осуществлении за ним должного надзора. Достаточно вины, допущенной им самим в процессе исполнения трудовых (служебных) обязанностей. А при цементирующем гражданскую ответственность в целом единстве ее общих оснований надо полагать, что такова же и прямо не выраженная позиция законодателя в области ответственности договорной. Этим, естественно, не устраняется возможность продолжения научной полемики. Но легальное санкциони­рование законодательством об ответственности по гражданскому праву предопределяемых теорией коллектива практических выводов теперь уже не может вызывать каких-либо сомнений.

Сложившиеся воззрения на сущность гражданско-правовой вины, включая специфику ее формирования у различных категорий субъектов гражданского права, не прошли бесследно для анализа соприкасающихся с этим сравнительно частных вопросов. Оно из самых впечатляющих то­му подтверждений - исследование понятия вины потерпевшего. Все поч­ти обращавшиеся к ней исследователи единодушны в предположении, что она не должна рассматриваться иначе, как через призму единого понятия вины в гражданском праве. Но как такое предположение согласуется с противоправностью виновного поступка и в чем могла бы состоять про­тивоправность обращенной против самого потерпевшего его собственной вины? В подходе к поставленному вопросу наметились два направления.

Одно из них зиждется на отождествлении общего понятия вины с умыслом и неосторожностью как отдельными ее видами, раскрываемыми без признака противоправности, исключительно с помощью формул «знал и желал», «не желал, но безразлично относился» и т. п. А поскольку в по­добном их выражении те же формулы применимы также к вине потер­певшего, это и позволяет утверждать, что «понятия умысла и неосторож­ности... причинителя не отличаются... от понятий умысла и неосторожно­сти потерпевшего». Но не отличаются потому, что «при рассмотрении вины кредитора, потерпевшего особенно наглядно выступает неумест­ность введения в понятие вины элемента противоправности», ибо «умыш­ленное... или неосторожное уничтожение или повреждение лицом... или неосторожное уничтожение или повреждение лицом... своего имущества

назвать противоправным в собственном смысле этого слова не представ­ляется возможным». Однако, не становясь противоправным, поведение потерпевшего тем не менее может быть умышленным или осторожным в точном соответствии с общим понятием вины, раз даже и оно признака противоправности в себе не заключает^[995].

Другое направление связано с выражением вины в таком обобщен­ном понятии, которое учитывает все свойственные ей признаки - психо­логические (психическое или субъективное отношение), социальные (так или иначе обосновываемая упречность совершенного поступка) и юриди­ческие (та или иная сопряженность с неправомерным поведением). Опи­рающиеся на это понятие его сторонники привлекают внимание к тому, что вина потерпевшего - юридическая категория, а «последствия такой вины - юридические последствия: виновно действовавший лишается в целом или в части своего права на возмещение вреда». Но применение к нему подобной санкции не могло бы быть оправдано ничем другим, кроме противоправности совершенного им действия или допущенного бездейст­вия. И вина потерпевшего действительно «содержит в себе элемент про­тивоправности», заключающийся в том, что сопровождаемые ею «нару­шения вредят интересам социалистического общества в целом»^[996]. При этом одни авторы ставят точку на объективной противоправности, пола­гая, что «чужой правовой сферы» поведение потерпевшего не задевает, а другие обнаруживают также вторжение в правовую сферу постороннего лица в виде создаваемых таким поведением препятствий к нормальному осуществлению дозволенной деятельности причинителя. Но поскольку при любой из указанных трактовок противоправности она обязательно сопутствует вине потерпевшего, последняя охватывается соответствую­щим общим понятием в такой же степени, как и вина причинителя.

По мере завоевания принципом вины постоянно упрочивающихся позиций в советской гражданско-правовой теории аналитическая мысль со все возрастающей силой устремляется к размышлению над условиями как можно более последовательного его применения в законодательной и нормоприменительной практике. Особенно в этом смысле показательны разнообразные конструкции, выдвинутые в обоснование ответственности за чужую вину вообще и прежде всего в такой важнейшей для нее облас­ти, какую составляют хозяйственные обязательства, исполняемые полно­стью или частично привлеченными должником третьими лицами - суб­

поставщиками, субподрядчиками и т. п. Противостоящие здесь конструк­ции взаимоисключаемого содержания можно было бы назвать: одну - теорией ответственности за организованную сферу и другую - теорией прямой ответственности.

Первую теорию в начале 50-х годов разработал С. И. Аскназий. Ссы­лаясь на то, что должник по обязательству, привлекающий к его исполне­нию третьих лиц, организует определенную хозяйственную сферу, он счи­тал оправданным возложение на должника и риска всех случайностей, которые в этой сфере возникают, включая срыв обязательства вследствие хотя бы даже невиновных действий привлеченных исполнителей^[997]. На почве действующего гражданского законодательства ту же точку зрения развивала Е. А. Флейшиц. Она указывала, что, поскольку ст. 38 Основ, предусматривающая основания переложения исполнения обязательства на другое лицо, об условиях ответственности вообще ничего не говорит, ос­новной должник обязан нести ее перед кредитором независимо от своей собственной вины и вины фактического исполнителя^[998]. Между тем, логич­нее было бы предложить, что при отсутствии требуемых указаний в ст. 38 Основ нужно ориентироваться не на безвиновную ответственность, а на соблюдение принципа вины, закрепленного общим образом в ст. 37 Ос­нов. Нельзя также забывать о том, что в условиях свойственного совре­менной экономике широкого разделения труда едва ли не каждый дого­ворный контрагент кооперируется с массой других хозяйственных орга­низаций, и если бы на него возлагались любые случайности, возникающие в организованной таким образом хозяйственной сфере, безвиновная от­ветственность, допускаемая названными авторами в виде исключения, превратилась бы практически в господствующее правило.

Вторую теорию представляют два существенно различных ее вари­анта: прямая ответственность исполнителя и прямая ответственность должника. Прямую ответственность действительно виновного в срыве обязательства фактического исполнения, минуя привлечение к ответст­венности должника по договору, предложил ввести при действии прежне­го гражданского законодательства В. К. Райхер^[999], а после его обновления -

Н. С. Малеин^[1000], причем первый апеллировал к целесообразности разумной процессуальной экономии, а второй - к необходимости последовательно соблюдать принцип вины в области имущественной ответственности. Но в случае принятия такой рекомендации система ответственности резко разошлась бы с системой обеспечиваемых ею правоотношений вследст­вие придания общего значения договорной ответственности не состояще­го в договоре фактического исполнителя с возможностью переложить ее на договорного контрагента лишь после того, как фактический исполни­тель докажет свою невиновность. Прямую ответственность действительно виновного в срыве обязательства основного должника, независимо от того, виновен или невиновен фактический исполнитель, отстаивает Р. О. Хал­фина, опираясь на общий принцип вины, проводимый действующим гра­жданским законом^[1001]. Но, следуя этому взгляду, нужно было бы при неви­новности основного должника освобождать от ответственности и его са­мого, и виновных фактических исполнителей, а при виновности тех и дру­гих с учетом степени вины фактического исполнителя уменьшать объем ответственности основного должника. Не говоря о практической непри­емлемости подобной позиции, она не находит подтверждения и в дейст­вующем законе, так как если по ст. 227 ГК РСФСР привлекший к приня­тию исполнения третьих лиц кредитор несет ответственность за допущен­ную ими вину, то равенство договорных контрагентов требует, чтобы и должник отвечал перед кредитором за вину фактических исполнителей его обязательства.

Правильное или во всяком случае встречающее наиболее широкую поддержку решение обсуждаемой проблемы предложил еще в 40-х годах М. М. Агарков^[1002]. Он указывал, что правило ч. 2 ст. 119 ГК РСФСР 1922 г. ни в какой мере принципу ответственности за вину не противоречит. На­оборот, обеспечивая интересы кредитора, имеющего возможность предъ­явить иск только к своему контрагенту, это правило закрепило также наи­более удачный юридико-технический прием переложения ответственно­сти при помощи регрессного иска на фактического исполнителя как кон­кретного виновника вызвавших имущественный урон нарушений дого­ворного обязательства. Что же касается действующего гражданского за­кона, то, как отмечают многочисленные современные единомышленники

М. М. Агаркова, если он не называет прямо вину фактических исполните­лей в числе условий договорной ответственности основного должника перед кредитором по обязательству, то это составляет скорее его пробел, чем преимущество перед первой кодификацией советского гражданского законодательства.

Но идет ли речь об ответственности в целом или только о вине как существенной ее предпосылке, перевод из потенциального в актуальное состояние той и другой вызывается проникающими в гражданские право­отношения различными аномалиями. Основное же назначение граждан­ского права состоит в юридическом опосредствовании нормальных эко­номических процессов. Отыскать соответствующие этим процессам са­мые совершенные юридические формы, исследуется ли ответственность или какой-либо иной гражданско-правовой институт, - такова главная задача непрерывно развивающейся цивилистической доктрины в СССР.

Печатается по: Иоффе О. С. Развитие цивилистической мысли в СССР. Ч. II.

Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1978.