ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Буржуазная цивилистическая доктрина в виде определенной системы взглядов, отпочковавшихся от других социальных (например, философ­ских) наук, а также от цивилистических концепций предшествующего ис­торического периода (эпохи феодализма), формируется в конце XVIII на­чале XIX в., развивается и углубляется на протяжении всего XIX столетия, а к его окончанию и особенно в начале XX в.

Так, во Франции уже вскоре после победы революции 1789 г. были начаты кодификационные работы, ставившие своей задачей не только обновление гражданского законодательства применительно к потребно­стям буржуазного экономического оборота, но и объединение его в мас­штабе всей страны, до того (подразделявшейся соответственно действо­вавшим в разных ее частях частноправовым нормам на два района: страну писанного (римского) и страну обычного (национального) права. При этом в донаполеоновский период составляется 4 проекта гражданского кодекса (3 Камбасаресом и 1 Жакминотом), но ни один из них так и не обрел юридической силы. Возвращая в 1793 г. для доработки проект, представленный на его рассмотрение, Конвент потребовал, чтобы соста­вители обеспечили закрепление «естественных прав» человека в «крат­ких, ясных и общих» формулах. История, однако, распорядилась иначе: в 1804 г. принимается кодекс Наполеона, предписавшего в самый момент

образования кодификационной комиссии, чтобы кодекс был написан «кратко, но неясно».

Однако, если это предписание важно для понимания форм кодекса, воплощенного в нем стиля, то для характеристики его гносеологических источников гораздо более существенно, что в комиссии, созданной Напо­леоном 13 августа 1800 г., один из ее членов, Тронше, ориентировался на писанное римское право, а другой, Порталис, отстаивал идеи французско­го обычного права. Большое влияние на работу комиссии оказали также сочинения крупнейших французских юристов, в первую очередь Дюму­лена, Дома и особенно Потье, многие формулы которого из «Трактата об обязательствах» были почти дословно перенесены в кодекс^[60]. В целом же кодекс амальгамирует все использованные в процессе его разработки ис­точники, хотя наиболее широко он вобрал в себя идеи римского права - начиная от институционной системы своего построения и кончая много­численными конкретными юридическими конструкциями.

Центральным институтом французского гражданского кодекса ста­новится институт частной собственности, опирающийся на право собст­венника «распоряжаться вещами наиболее абсолютным образом» (§ 544). Ничем не ограниченное право частной собственности дополняется зако­нодательно закрепленным началом договорной свободы, из которого сле­дует, что «соглашения, законным образом заключенные, имеют силу за­кона в отношении тех, которые в них вступили» (§ 1134). Индивидуали­стическая устремленность кодекса, вполне соответствующая домонопо­листическому капитализму, проявляется и в том, что он не знает никаких других субъектов гражданского права, кроме лиц физических. Нормы о юридических лицах появились лишь во французском торговом кодексе 1807 г., но и они оказались несовершенными в такой мере, что только благодаря соответствующему судебному истолкованию были постепенно приспособлены к реальным жизненным потребностям.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что если на первых порах после принятия кодекса 1804 г. французская цивилистика почти целиком сосредоточивается на его комментировании, анализе отдельных его правил и положений, то в дальнейшем она постепенно переключается на разработ­ку таких категорий, которые либо вовсе не упоминаются в кодексе, либо находят в нем усеченное отражение.

во Франции. Кодекс потому и смог обнаружить такую способность к дол- гожитию, что, наряду с легальными коррективами, подвергался постоянной реанимации усилиями судебной практики и цивилистической доктрины.

Совершенно иные исторические условия сложились в Германии. Не пережившая, в отличие от своего западного соседа, революционных битв большой очистительной силы, она к тому же сохраняла вплоть до 60-х гг. XIX в. государственную раздробленность. Вследствие этого даже ко вре­мени, когда французы могли отпраздновать 90-летие своего кодекса, большая часть Германии продолжала пользоваться местными уложения­ми (прусским земским уложением 1794 г., саксонским гражданским уло­жением 1863 г.), в Бадене, Ганновере и других западных землях приме­нялся воспринятый ими кодекс Наполеона, а на всей германской террито­рии как общее право (gemeines Recht) сохраняло силу рецепированное римское право. Это последнее, дойдя до XIX столетия в форме, которую ему придали немецкие юристы по крайней мере трех предшествующих веков, и приобрело под наименованием пандектного права решающее значение для германской юриспруденции.

Неодолимость многовековой традиции, освящавшей пандектное право, сказалась и на проведении кодификационных работ. Если вексель­ный устав 1847 г. и торговое уложение 1861 г., за которыми в 1869 г. официально признается общеобязательное действие на всей территории Германии, по понятным причинам не могли питаться римскими источни­ками, то в созданной в 1874 г. комиссии для разработки проекта граждан­ского уложения решающее слово принадлежало крупнейшему юристу- пандектисту Виндшейду - автору большого труда, посвященного пан­дектному праву. Вышедший в 1888 г. из недр этой комиссии проект уло­жения и представлял собой не что иное, как краткий компендиум курса пандектного права, и потому за ним неотступно следовало ироническое наименование «маленького Виндшейда».

В гражданском уложении 1896 г. использованы, наряду с герман­ским обычным правом и партикулярным законодательством, памятники римского права в том виде, который они приобрели в эпоху рецепции, и в той системе, которая им сообщена немецкими юристами-пандектистами (уложение строится по пандектной системе). Однако основные нормы уложения, появившегося в преддверии к империализму, пришлось созда­вать заново. Право собственности, например, и здесь трактуется в смысле предоставленной собственнику возможности поступать с вещью как ему угодно, но (и это «но» в высшей степени знаменательно) лишь в меру непротиворечия его действий правам третьих лиц (§ 903). Последняя ого­ворка, кажущаяся по первому впечатлению вполне оправданной, в дейст­вительности послужила юридической базой как для специальных норм, которые в интересах возникавших монополий ограничивали собственни­ка земли в его праве на недра, водные ресурсы и воздушное пространство, так и для актов государственного вмешательства в отношения собствен­ности, диктуемого теми же интересами. Это вмешательство распростра­няется и на договорные отношения, где благодаря каучуковым правилам о «доброй совести» и «добрых правах» (§ 242, 826) свободное волеизъяв­ление сторон в случае необходимости легко может быть заменено свобо­дой судейского усмотрения. В то же время ни в одном из ранее изданных законов не отводилось «корпоративным» субъектам (юридическим ли­цам) такого места, какое они заняли в германском гражданском уложе­нии.

Все эти и многие другие новшества не появились по мановению вол­шебного жезла. Их подготовила цивилистическая доктрина, которая, в от­личие от французской цивилистики, на протяжении почти всего XIX столе­тия не была связана вновь принятым гражданским законом и потому уст­ремляла свои помыслы не на поддержание жизнедеятельности уже поя­вившегося правового организма, а на создание юридических конструк­ций, которым еще предстояло получить законодательную санкцию. Не случайно поэтому немцы, уступая французам, например, в фундамен­тальности исследований о юридических лицах, смогли выдвинуть гораздо большее количество концепций об этом правовом феномене и раньше других пером Гирке и его сторонников обосновать необходимость замены разрешительного порядка образования юридических лиц столь важным для монополизирующегося капитала явочным порядком. Германское уло­жение потому и могло выступить в качестве своеобразного антипода французскому кодексу, что своим появлением оно обязано как сущест­

венным преобразованиям исторической обстановки, так и ориентирован­ной на эти преобразования цивилистической доктрине.

В то время, как Германия приступила к общим кодификационным работам в области гражданского законодательства лишь в 70-х гг., Россия обращается к ним уже в начале XIX в. При этом имеются в виду не толь­ко самодеятельные, иногда - подпольные, разработки (как, например, у декабристов), но и появившийся в 1810 г. проект гражданского уложения, который был составлен Сперанским в соответствии с полученным им официальным поручением и где, наряду с использованием кодекса Напо­леона, а также римских источников, были воплощены многие самобыт­ные идеи, порожденные специфически русскими историческими усло­виями. Несмотря на то, что этот проект разделил общую судьбу «рефор­маторских идей», с которыми царское самодержавие носилось в начале XIX в., работа над ним не прошла для русского гражданского законода­тельства бесследно.

Впервые Свод законов гражданских в составе общего Свода появля­ется в 1832 г. Трижды (в 1842, 1857 и 1876 гг.) он в обновленном виде издавался вместе с общим Сводом, а в 1887 г. - независимо от него. Это последнее издание, повторенное с небольшими изменениями в 1900 г., сохраняло официальную юридическую силу вплоть до утверждения гра­жданского законодательства пролетарской диктатуры. Но хотя ч. 1 т. Х насчитывала 2334 статьи и создавалась с вполне определенным намере­нием сделать все возможное, чтобы, вопреки строжайшим запретам, отойти от окостенелых форм безнадежно устарелого закона, она, как от­мечалось и в современной цивилистической литературе^[62], даже самым от­даленным образом не соответствовала тем потребностям, которые возни­кали на почве складывавшегося торгового оборота и менового хозяйства. Положение усугублялось также тем, что если в центральных и примы­кавших к ним районах страны формально действовал Свод законов граж­данских, а фактически все решала сенатская практика, то на «окраинных» территориях имели силу различные иные законы - начиная от шведского

уложения 1734 г. (Финляндия) и кончая шестикнижьем Арменопула (Бес­сарабия).

Изменить ситуацию коренным образом могло лишь обновление все­го гражданского законодательства путем его кодификации. В этих целях и была учреждена в 1881 г. комиссия, результатом работ которой явился проект гражданского уложения в вариантах 1903 и 1905 гг. Проект стро­ился по тем же образцам, которые легли в основу новейших европейских кодификаций, но, зачастую совпадая с ними, он содержал также немало оригинальных конструкций, из числа которых многие знаменовали собой значительное как научное, так и законодательно-техническое достижение. Вызвав, однако, острую критику за «подражательство», «разрыв с рус­ской самобытностью», «внутреннюю несогласованность» и т. п., проект так и не стал законом. В результате еще более углубляется исторически возникший разрыв между русской цивилистической мыслью и граждан­ским законодательством Российской империи.

О последнем если и мог что-нибудь сказать юрист-теоретик, то пре­имущественно в историческом плане. Только такой стоявший на крайне правом крыле русской юриспруденции цивилист, как Победоносцев, при написании курса гражданского права оставался целиком в рамках отече­ственного законодательства, как если бы оно продолжало действовать в полном своем составе. За этим единственным исключением никто не со­мневался в том, что цивилистическая теория может сыграть позитивную роль лишь благодаря использованию различных форм воздействия на практику применения устарелого закона в новых условиях, а также путем подготовки почвы для создания нового закона или, как говорил Дювер­нуа, посредством деятельности «в интересах будущей юриспруденции без всякого прямого отношения к вопросам дня^[63]». Русская гражданско- правовая, не только учебная, но и монографическая, литература второй половины XIX в. тем как раз и отличается, что правила ч. 1 т. Х всего лишь «вкрапливаются» в ее аналитическую ткань, носящую подчеркнуто теоретический характер и насыщенную колоссальным изобилием общих категорий при незначительной нормативной, а нередко и фактической базе. Но именно это обстоятельство, ставя объективные преграды на пу­тях развития цивилистической мысли, одновременно содействовало зна­чительным ее успехам. А в разработке таких, особенно широко освещен­ных Петражицким, проблем, как гражданско-правовое учение о доходе, о формах мотивационного воздействия правовых норм на поведение людей

и др., она привлекла немало адептов, хотя почти не имела предшествен­ников.

По отношению к континентально-европейскому особняком стоит система английского гражданского права, именуемая также англо-амери­канской системой, поскольку одновременно с завоеванием Нового Совета утвердилась в Соединенных Штатах повсеместно, за исключением штата Луизианы, где издается свой собственный кодекс, скопированный, впро­чем, с кодекса Наполеона. Специфика этой системы заключается в том, что она складывается из статутарного и общего права.

Статутарное или, иначе, писанное право (statutes), т. е. совокупность изданных государством законов, формально преимуществует перед об­щим правом. Однако практически его удельный вес в самой Англии вплоть до конца первой четверти XX в. был весьма незначителен, и к по­полнению его состава приходилось прибегать, лишь когда это вынужда­лось особыми потребностями имущественного оборота. Так обстояло, например, с принятием в 1893 г. закона о продаже товаров (Sale of Goods Act) или в 1882 г. - вексельного закона (Bill of Exchange Act). Решающая же роль принадлежала общему праву, в свою очередь также подразде­лявшемуся на две части - общее право в собственном смысле (Common Law) и право справедливости (Law of equity).

Общее право в собственном смысле возникло в результате объеди­нения королевскими разъездными судьями (cyres) местных обычаев, ко­торые в обобщенном виде приобрели обязательную силу для судов Вест­минстера. Сформировавшееся уже в XIII в., common law, наряду с обы­чаями, впитывает в себя также элементы канонического права, а под влиянием судебной деятельности Мансфильда - и купеческого права (Law Merchant). Но так как каноническое и купеческое право взращива­лись на римских источниках, они выступили одновременно в качестве проводников, через которые влияние этих источников распространялось на английское общее право. Что же касается права справедливости, то оно было создано благодаря деятельности суда лорда-канцлера (court of chan­cery), решения которого приобретали не только конкретную, но также общую, а в этом смысле - нормативную обязательность. После произве­денного на основе Judicatum Act 1873 - 1875 слияния общего права и пра­ва справедливости они в своей совокупности образовали то, что отныне рассматривается как единое английское прецедентное право (Case Law).

С чисто технической стороны эта часть английского права существен­но отличается от права континентального. Она представляет собой не сис­тему общих правил, подобно тому, как строятся принятые на континенте Европы кодексы и уложения, а систему индивидуализированных исков,

каждый из которых, с одной стороны, неотделим от соответствующего конкретного судебного дела со всеми свойственными ему особенностями, а с другой, должен быть аналитическим путем «очищен» от этих особенно­стей, чтобы приобрести способность к многократному применению в бу­дущем. На этом «очистительном» анализе главным образом и сосредоточи­вается английская юриспруденция. Если она и поднималась до некоторых более высоких обобщений, то разве лишь при разработке частных сводов или дигест (например, дигесты Дженкса) - этих своеобразных заменителей отсутствующей в Англии официальной кодификации гражданского права. Немудрено поэтому, что сколько-нибудь значительного влияния на разви­тие в целом буржуазной цивилистической мысли периода промышленного капитализма английская доктрина не оказала. Еще в меньшей степени можно говорить о влиянии доктрины американской. Главные, магистраль­ные линии этого развития так и не пересекли ни Ла-Манша, ни Атлантиче­ского океана. Они пролегали всецело в границах европейского континента.

Переходя от национальных особенностей к общему состоянию бур­жуазной цивилистической мысли периода промышленного капитализма, необходимо обратиться прежде всего к характеристике основных ее на­правлений.

Известно, что приход буржуазии к власти был идеологически освя­щен школой естественного права, представлявшей не столько юридиче­ское, сколько общефилософское учение, в рамках которого развивались различные взгляды - начиная от либерально-умеренных и кончая беском­промиссно-радикальными. В учениях этой школы проблемам граждан­ского права отводилось весьма скромное место. Но в той мере, в какой они затрагивались, важнейшие цивилистические проблемы получали вполне определенное освещение с точки зрения как общих установок ес­тественно-правовой концепции, так и ее отдельных разновидностей.

Из числа этих проблем, как и следовало ожидать, особое внимание было уделено праву собственности. Одни авторы, как, например, Локк, считали, что собственность создается трудом, а потому неотделима от человека и в его естественном состоянии: «Все, что человек извлек из природы своими усилиями, своим трудом, принадлежит ему одному, и никто другой не может иметь права на то, что приобретено такими уси­лиями и таким трудом»^[64]. Другие, как, например, Руссо, исповедуя те же мелкобуржуазные идеалы, приурочивали образование собственности ко времени разложения естественного состояния: «Тот, кто первый, огоро­

див свой участок, осмелился сказать - это мое, и нашел людей, достаточ­но наивных, чтобы поверить ему, был истинным основателем граждан­ского общества»^[65]. Третьи, и прежде всего Монтескье, связывали появле­ние собственности не с естественным состоянием, а с государственным обществом: «подобно тому, как люди отказались от своей естественной независимости, чтобы жить под властью политических законов, они отка­зались также от естественной общности имущества, чтобы жить под вла­стью законов государственных. Первые из этих законов предоставили им свободу, а вторые собственность»^[66]. Отсюда, однако, не следует, что ста­бильность уже возникшей собственности также зависит от усмотрения государства, ибо если государство испытывает потребность в имуществе индивида, оно не вправе действовать «по строгости государственных за­конов, и восторжествовать должно гражданское право, которое материн­скими глазами смотрит на каждое отдельное лицо, как и на само государ­ство»^[67]. Иными словами, собственность лишь охраняется государством, а ее использование предоставлено всецело усмотрению собственника, неза­висимость и автономия которого гарантированы гражданским правом.

Таких же взглядов на соотношение естественного и юридического Монтескье придерживался применительно к наследственному праву, ут­верждая, что «кормление своих детей есть обязанность естественного права, а передача им своего наследства - гражданского или государствен­ного права»^[68]. То же самое наблюдалось в его оценке семейного права, конструированного исходя из предположения, что государство полно­мочно урегулировать отношения между супругами иначе, чем они могли бы сложиться в естественном состоянии^[69]. Это как раз и позволило ему провозгласить, в противоречии с «естественным состоянием», юридиче­ское неравенство мужчины и женщины, полновластие отца как главы се­мьи^[70], т. е. все то, что впоследствии с таким единодушием было восприня­то участниками кодификационных работ во Франции и нашло прямое закрепление в кодексе Наполеона.

Но наиболее разностороннему анализу в свете естественно-правовой доктрины был подвергнут договор, причем в большинстве случаев речь идет о так называемом общественном договоре, однако некоторые из сто­

ронников этой доктрины, в особенности Гуго Гроций, сосредоточивались также на природе гражданско-правового договора. Договор для Гроция есть акт обмена, тем отличающийся от акта благотворительности, что он носит возмездный характер. Главный принцип, лежащий в основе всякого договора, есть принцип равенства, который выражается не только в общем равноправии его сторон, но и в ценностной эквивалентности принимаемых ими на себя обязанностей. Этот последний вид равенства столь же естест­вен, как и первый, и если бы он был нарушен в каждом отдельном случае, сторона, получившая меньшую ценность, приобрела бы дополнительное право требования к стороне, которая получила по договору сверх справед­ливого эквивалента. Естественное право повелевает исполнять не только договорные, но и такие обязанности, которые возникают вследствие при­чинения вреда, способного к выражению в деньгах и в тех случаях, когда объектом ущемления становится человеческое достоинство, поскольку деньгами измеряются любые полезные свойства и качества^[71].

Такое понимание не только договорных, но и вообще обязательствен­ных отношений вполне соответствовало той всеобщности, которую товар и свойственные ему формы приобрели с утверждением капитализма. И хотя школа естественного права не была сугубо правовым, а тем более граждан­ско-правовым учением, в качестве идеологии восходящего капитализма ей фактически удалось формулировать едва ли не все наиболее существенные начала (автономия собственника, равенство и свобода участников договора и др.), ставшие на длительное время фундаментальными и незыблемыми для буржуазного гражданского права.

Непосредственной реакцией на школу естественного права как отра­жение идей французской буржуазной революции явилась историческая школа права как отражение специфически немецкого процесса взаимного приспособления интересов феодальных юнкеров, с одной стороны, и бур­жуазных собственников, с другой.

Наиболее видным представителем исторической школы был Савиньи, которого хотя и нельзя считать первым глашатаем ее идей^[72], но который, выразив их с максимальной ясностью и последовательностью, распростра­нил эти идеи прежде всего и главным образом на область гражданского права. Выступив по конкретному поводу - в связи с предложением Тибо разработать общегерманское гражданское уложение, Савиньи заявил, что законодатель не может создавать право, что, подобно языку, право возни­

кает и развивается постепенно, в результате органического развертывания «народного духа» и что задача законодателя состоит не в издании единого уложения, которое могло бы вступить в противоречие с «народным духом» и воспрепятствовать его спонтанному развертыванию, а в фиксировании посредством законодательных норм тех результатов, к которым народ уже пришел и которые получили соответствующее духовное проявление^[73]. С этой точки зрения наиболее совершенной формой права является право обычное, и по утверждению другого сторонника исторической концепции, Пухты, законодательство должно представлять собою не что иное, как спо­соб закрепления обычного права, которое несет в себе «правовое убежде­ние» народа, существующее объективно, независимо ни от деятельности отдельных людей, ни от законодательного творчества^[74]. «Правовое убежде­ние» как некая мистическая категория, по прямому признанию Безелера, проявляет себя не непосредственно через всю массу народа, а в деятельно­сти возглавляющих его индивидов^[75]. Но если право народа коренится в его правовом убеждении, то, как провозглашал Шталь, бог является единст­венным источником права, а различия, существующие в правовых системах отдельных народов, представляют собой лишь отражение тех различных миссий, которые возлагаются богом на каждого из них^[76].

Что касается реакционной философско-идеалистической стороны этих воззрений, то она едва ли нуждается в каких-либо комментариях. Абсо­лютное «правовое убеждение», выражающее у каждого народа возложен­ную на него миссию, есть простое перенесение в область права «абсолют­ной идеи» Гегеля, поступательное движение которой обнаруживает через самое себя свои собственные начала. Свойственный этим убеждениям «ис­торизм» есть не что иное, как абсолютное «я» Шеллинга, возведенное им в ранг первопричины «исторического развития искусства, науки, юридиче­ских учреждений». Не лучше обстоит с потусторонней, мистической и не­познаваемой сущностью права, которая сродни кантовской «вещи в себе», не доступной ни чувственному восприятию, ни человеческому сознанию.

Но установки исторической школы реакционны также с практически- политической точки зрения, ибо всеобщим, прирожденным и равным пра­вам они противопоставляют незыблемость установившихся феодальных юридических институтов, которые могут быть подвергнуты лишь посте­пенным модификациям, но не допускают немедленной замены новой пра­

вовой системой. Понятно, что такие установки не могли сохранять акту­альность в продолжение сколько-нибудь длительного времени, ибо самая жизнь неодолимо двигалась вперед, вытесняя устаревшие общественные формы и заменяя их новыми. Даже в немецкой юриспруденции, этом глав­ном прибежище исторической школы, ее влияние к середине XIX в. почти полностью выветривается. Но вместе с тем одно из «периферийных» поло­жений, выдвинутых сторонниками исторической концепции, - трактовка права как средоточия воли, сферы свободного ее проявления, - приобретает основополагающее значение для сформировавшегося в буржуазной циви­листике нового направления - так называемой волевой теории.

Последняя имела весьма широкое распространение и долгое время не сходила со сцены во многих странах, включая Россию, где ее особенно настойчиво поддерживал Трубецкой, определявший право как «совокуп­ность норм, с одной стороны, предоставляющих, а с другой стороны, ог­раничивающих внешнюю свободу лиц в их взаимных отношениях»^[77]. Но центральной фигурой среди сторонников этой теории считается Винд- шейд, вокруг взглядов которого преимущественно концентрируются и устремленные против нее критические аргументы.

Право в смысле правомочия или субъективного права состоит, по Виндшейду, в том, что правопорядок «на основании конкретного фактиче­ского состава издает приказ об известного рода поведении и вручает этот приказ в свободное распоряжение того, в чью пользу он был издан. По­следнему предоставлено решать, воспользуется ли он этим приказом... Его воля является определяющей для проведения в жизнь изданного правопо­рядком приказа. Правопорядок объявил изданный им приказ в его пользу, он сделал свой приказ его приказом. Право сделалось его правом»^[78]. Это означает, что «воле управомоченного придается определяющее значение не только в осуществлении, но и в бытии приказа правопорядка»^[79]. Власть во­ли, господство воли или, по излюбленному выражению Виндшейда, дозво­ленность воли (Wollendurfen) - вот что такое субъективное право.

Уже самое ознакомление с изложенной теорией объясняет и причи­ны, определившие ее максимальное соответствие фритредерскому капи­тализму. Автономия собственника, свобода договора, сведение государ­ственных функций к чисто охранительной деятельности с перенесением центра тяжести на жизненную активность участников экономического оборота - все это полностью укладывается в рамки волевой теории и ло­

гически вытекает из ее содержания. На той же почве взращивается и очень скоро расцветает буйным цветом догматическая цивилистика, вы­родившаяся в конце концов в бесплодную «юриспруденцию понятий». Но прямая связь между волевой теорией и цивилистической догматикой не заключает в себе чего-либо неожиданного. Если право - не более чем граница дозволенной воли, очерченная законом, то изучающая его наука не должна делать ничего другого, кроме анализа, систематизации и опи­сания правовых норм с единственной целью выявить волевые рамки, ими обрисованные. Тем самым, правда, начисто отсекалась от права его соци­альная основа, удерживающий его классовый фундамент. Но как раз это вполне устраивало буржуазию, особенно в условиях, когда ей удалось в соответствие со своим экономическим господством привести свое поли­тическое господство. Чем больше, однако, такое господство упрочива­лось, тем острее перед его носителем ставился вопрос: что важнее - авто­номия правосубъектной личности или возможность государственного вмешательства в ее правовую сферу?

По мере приближения к концу XIX в. чаша весов все более склоня­лась к последнему решению. И как только это начало происходить, воле­вая концепция отступила на задний план, уступив доминирующее поло­жение последней по счету цивилистической концепции периода промыш­ленного капитализма - теории интереса.

Иеринг, ее родоначальник, утверждает, в противоположность Сави- ньи, что право создается не помимо, а при помощи умственного творчества человека, не в результате мирной эволюции, а в процессе ожесточенной борьбы. Но так как исход всякой борьбы определяется преимуществом од­ной из борющихся сил, то и право не могло бы восторжествовать, не опи­раясь на силу: политика права есть политика силы^[80]. Он обрушивается также на волевую концепцию, заявляя, что «если цель права в субъективном смысле состоит во власти воли, то лишенные воли не могут иметь права»^[81]. Но так как тем не менее права за ними признаются, то потому, вероятно, что «управомоченным является не тот, кто может притязать на владение, а тот, что может притязать на пользование»^[82]. На этом основании делается вывод, что не воля, а «интерес составляет цель и предпосылку права»^[83], что «права суть юридические защищенные интересы»^[84], что, как отмечал Му­

ромцев, один из самых рьяных русских поборников теории интереса, «пра­во относится к потребностям жизни как средство к цели»^[85].

Переходя затем к вопросу о способах разрешения коллизий между индивидуальным и государственным интересом, Иеринг отдает предпоч­тение последнему как интересу «всеобщему» сообразно с составленной им «схемой организации общественной власти: преимущество власти, служащей интересам всех, над объемом власти, предоставленной в распо­ряжение отдельных лиц для защиты их интересов»^[86].

Таким образом, теория интереса без всяких обиняков ставит в особое положение государство как носителя силы, с которой связано право и благодаря которой оно создается. А если право есть политика силы, то речь должна идти не о независимости, а наоборот, о прямом подчинении индивида государству уже вследствие простого факта невыгодного для индивида соотношения сил. Этому не только не противоречит, но, напро­тив, полностью соответствует определение субъективного права как юри­дически защищенного интереса: раз всякое право есть защищенный инте­рес, то с тем большей прочностью должны быть защищены юридически признанные интересы самого государства. Более того, как интересы «все­общие» они допускают в случае необходимости прямое государственное вмешательство в индивидуальную хозяйственную сферу, в автономные отношения между отдельными лицами.

На этой теоретической основе и складывалась в буржуазных госу­дарствах практическая деятельность по применению гражданских зако­нов в последней четверти XIX в. Дальнейшее усиление той же тенденции относится к более отдаленному времени и связано уже с монополистиче­ской стадией развития капитализма.

2.