§ 2. Договоры
Типы договоров. Легальная типизация договорных обязательств по советскому гражданскому праву была впервые проведена при издании гражданских кодексов союзных республик 20-х годов.
Так, ГК РСФСР 1922 г. в разделе «Обязательственное право» посвятил специальные главы десяти договорам: имущественному найму, купле-продаже, мене, займу, подряду, поручительству, поручению, комиссии (дополнительно включенной в Кодекс в 1926 г.), товариществу, страхованию. Но, ввиду неприменимости поручительства в отрыве от обеспечиваемого им основного обязательства, оно способно лишь к дополнительному (акцессорному), а не самостоятельному действию. Все же остальные перечисляемые ГК договоры отличаются друг от друга либо по характеру опосредствуемых отношений (ср., например, куплю-продажу и дарение), либо по существенно несовпадающим приемам регулирования отношений одного и того же вида (ср., например, поручение и комиссию). Поэтому они и образуют самостоятельные договорные типы, а их типовая значимость никогда не ставилась под сомнение в советской цивилистической доктрине. Более того, в связи с многократным расширением закрепленного в ГК перечня последующей законотворческой, а подчас и основанной на аналогии нормоприменительной практикой нередко предпринимались попытки растворить в типически сходных подразделениях кодекса также и вновь образуемые самостоятельные договорные типы.
Такова конструкция И. С. Перетерского, объявившего ссуду разновидностью дарения на том лишь основании, что в пределах износа безвозмездно используемой вещи ссудополучатель так же приобретает выгоду за счет ссудодателя, как одаряемый за счет дарителя[738]. Аналогичная тенденция наблюдалась и позднее. Пока договор пожизненного содержания встречался эпизодически, его типовая принадлежность мало кого интересовала, несмотря на уделявшееся ему определенное внимание уже в литературе 20-х годов[739].
Но как только он приобрел относительно широкую распространенность, возникла дискуссия о его юридической приро- де[740], причем позиция тех, кто подключал этот договор к одному из известных ГК типов, не прошла бесследно и для новой кодификации советского гражданского законодательства: в ГК РСФСР 1964 г. он получил квалификацию одной из разновидностей купли-продажи и именуется куплей- продажей жилого дома с условием пожизненного содержания.
Вместе с тем не оставалось неизменным отношение и к кодификационно признанным договорным типам. Их оценка эволюционировала под воздействием разнопорядковых факторов, среди которых, естественно, решающая роль принадлежала происходящим в стране социальноэкономическим преобразованиям.
Взять договор товарищества. В литературе 20-х годов он очерчивался весьма широко, включая, помимо простого товарищества, образование товарищества полного, на вере, с ограниченной ответственностью и на паях, или, по более распространенной терминологии, акционерного обще- ства[741]. Но поскольку к началу 30-х годов частные товарищества вытесняются из экономического оборота целиком, а создаваемые социалистическими организациями акционерные предприятия становятся объектом особого юридического нормирования, с этого времени соответствующий гражданско-правовой институт не выводится за рамки простого товарищества и в своем теоретическом освещении[742]. Впоследствии, при проведении второй кодификации гражданского законодательства СССР, меняется также название этого института, обозначаемого отныне, вместо товарищества, договором о совместной деятельности. К тому же, если в 30 - 40-х годах можно было без всякого преувеличения утверждать, что «договор товарищества... является у нас по преимуществу бытовым договором»[743], то в 50 - 60-х годах его рассчитанная и на такую целенаправленность общая характеристика неизменно дополняется специальным изучением «товарищества с участием социалистических организаций», как важного метода их взаимного сотрудничества вообще и прежде всего как специфической правовой формы «совместной деятельности на основе межколхозных производственных связей»[744].
Такое изучение и подготовило одновременно с терминологическими новшествами законодательно закрепленное наполнение того же института новым юридическим содержанием.Наряду с социально-экономическими преобразованиями существенное влияние оказывала систематически проводившаяся с учетом новых жизненных обстоятельств ревизия устаревших цивилистических представлений.
Так, хотя обязательное, в том числе бездоговорное, страхование применялось уже в 20-х годах, но, не находя отражения в ГК, оно не учитывалось также в типологической классификации обязательств того времени. Во внимание принимался лишь страховой договор, о чем свидетельствует исключение из гражданско-правовой сферы бездоговорных страховых обязательств В. И. Серебровским[745]или формулирование В. К. Райхером обобщенного понятия только для договорных, но не каких-либо иных из проанализированных им страховых правоотношений[746]. В дальнейшем советская практика в широком изобилии представила обязательства, способные возникать и с опорой на договор и без такой опоры (например, договорная и не нуждающаяся в договорном оформлении поставка), либо обязанные своим зарождением недоговорным фактам, а последующей динамикой - заключенному договору (например, плановая перевозка грузов). Расширение круга правовых формирований подобного рода - один из решающих аргументов в общем арсенале доказательств, приводимых К. А. Граве и Л. А. Лунцем для обоснования единства гражданско-правового института государственного страхования, имеющего дело с имущественными отношениями между равными субъектами, какими бы юридическими фактами (договором или предписанием) они ни порождались[747]. Для современной же цивилистической доктрины «собственно страховые правоотношения - это обязательственные отношения»[748]. При всем разнообразии своих правообразующих оснований они цементируются настолько слитным единством существенных признаков, что, возвысившись до уровня типовой обобщенности, сохранили за страховым договором в пределах обязательств данного типа значение хотя и одной из важнейших, но не более чем относительно обособленных их разновидностей.
Обновление взглядов на внутреннюю расчлененность договорного права сравнительно с его структурой, закрепленной республиканскими кодексами 20-х годов, зачастую обусловливалось также изменением пер
воначально определенной сферы действия отдельных договорных институтов.
Показательна в этом смысле судьба договора имущественного найма. В ст. ст. 152 - 179 ГК РСФСР 1922 г. он конструировался в расчете на возмездное пользование имуществом любых видов, включая жилые помещения. Но проводимая Советским государством в области жилищного найма особая политика вызвала необходимость отделить его от имущественного найма и в системе правового регулирования. Сперва выдвигается идея создания Жилищного кодекса, проекты которого разрабатывались в 1923 - 1930 гг. Однако неудачное решение многих вопросов жилищного права в разработанных проектах вызвало острую их критику[749]. В Курсе хозяйственного права 1935 г., упоминающем лишь вскользь об имущественном найме, выделяется написанная П. Филиным с участием М. Липец- кера глава: «Основы жилищного права» с включением в нее посвященного договору найма жилищ специального параграфа[750]. Но уже в критически противопоставленном хозяйственно-правовой концепции учебнике гражданского права 1938 г. один из названных авторов, М. С. Липецкер, конструирует единый институт имущественного найма, различая в его составе две договорных разновидности: имущественный и жилищный наем[751]. Научное обоснование самостоятельности жилищного права в пределах права гражданского впервые было разработано С. И. Аскназием в предвоенные годы[752]. С тех пор эта самостоятельность, трактуемая то как комплексная, а то и как гражданско-правовая, никем серьезно не оспаривалась. Наоборот, появились общетеоретические исследования самих жилищных правоотношений[753], сопровождаемые рекомендацией свести воедино все обращенные к ним правила[754]или даже затрагивающие любые случаи пользования жильем все вообще юридические нормы[755].
В настоящее время ставится вопрос об издании общесоюзных Основ жилищного законодательства и республиканских жилищных кодексов. Но уже со времени второй кодификации советского гражданского законодательства юридическое обособление жилищных правоотношений было окончательно закреплено, а тем самым сузились и типовые масштабы договора имущественного найма, начертанные при проведении первой кодификации.
Дело, однако, не только в эволюции взглядов на типологическую систему договорного права первых советских гражданско-правовых кодификаций. Не менее ощутимо сказывалась неполнота закрепленного в них перечня с последующим ее устранением путем использования приемов двоякого рода.
Во-первых, некоторые договорные институты конституировались вне рамок ГК, посредством издания специальных законодательных актов, обычно относящихся к отдельным видам или даже целым отраслям хозяйственной деятельности.
Так обстояло дело, в частности, с договорами перевозки и примыкающими к ним иными транспортными договорами (буксировки, экспедиции, эксплуатации железнодорожных подъездных путей необщего пользования). Начиная с Устава железных дорог 1922 г., регулирующие их юридические нормы инкорпорируются в кодексах или уставах, приуроченных к различным видам транспорта. Отсюда доктринальная тенденция увязать перевозку с ближайшими по содержанию договорными типами ГК, объявив ее разновидностью подряда[756]либо органическим сочетанием множества договорных элементов - не только подряда, но также хранения, найма, поручения[757]. И только окончательно утвердившееся господствующее воззрение на перевозку как гражданско-правовой договор самостоятельного типа[758]создало предпосылки для формирования одноименного института в Основах гражданского законодательства 1961 г. и изданных в соответствии с ними республиканских ГК 1963 - 1964 гг. Кроме того, императивная предустановленность условий массовых перевозок в соединении с буквальным текстом отдельных законодательных актов наталкивала и вовсе на мысль о бездоговорном регулировании перевозочных от
ношений[759].
Но благодаря наметившемуся в конце 40-х годов общему усилению роли договора в хозяйственной жизни страны антидоговорная концепция устраняется вначале из учения о правовых формах перевозочных процессов[760], а затем и из самого гражданского законодательства[761]. Если отголоски былой дискуссии еще и прослушиваются, то разве лишь в признании планово-договорных правоотношений по грузовым перевозкам развивающимся единым обязательством[762]или соединяющим принадлежащие их участникам плановые обязанности, с одной стороны, и договорные, с другой[763]. Для конкретного же содержания договорной конструкции небезразлично развиваемое в ряде литературных источников учение о так называемом транспортном праве. Провозгласив его частью хозяйственного права, нельзя было бы отстаивать юридическую целостность договора перевозки, тогда как, выделяя законодательство о транспорте в виде обособленного образования внутри не правовой, а только законодательной системы, можно оставить в полной неприкосновенности типовую значимость договора перевозки для одной лишь отрасли гражданского права[764].Во-вторых, договорные институты, не упоминаемые ГК, зачастую хотя и затрагивались текущим законодательством, но не более чем фрагментарно с сосредоточением каждого вновь издаваемого нормативного акта лишь на разрозненных случаях практического их использования.
Так обстояло дело, в частности, с договором хранения, законодательное нормирование которого в 20-х годах не шло дальше складского хранения, в 30-х годах учитывало также хранительские операции ломбардов, а аналогичные функции транспортных предприятий всегда встречали неизменное внимание со стороны действующих на разных видах транспорта кодексов, уставов или правил. Поэтому столь же фрагментарным
было и изначальное исследование этого договора, проходившее в отдельных своих воплощениях мимо свойственного многообразным его разновидностям юридического единства[765]. Изданная в 1927 г. монография М. В. Зи- мелевой, представляя одно из заметных явлений в литературе по рассматриваемой тематике, концентрировалась всецело на складском хранении, которое если и включалось в сопоставительный перечень вместе с другими разновидностями одноименного договора, то лишь как предпосылка для вывода, будто «юридическая близость между перечисленными институтами отсутствует почти совершенно»[766]. Вплоть до издания учебника по гражданскому праву 1938 г., соответствующая глава которого также принадлежит перу М. В. Зимелевой[767], хранение не находило полнообъемного описания и в учебной литературе[768]. Однако все учебники и учебные пособия, публиковавшиеся позднее, включали его как одну из непременных своих тем в соответствии с утвержденными для советского гражданского права общеобязательными учебными программами. Уже в начале 50-х годов защищаются две кандидатские диссертации о договоре хранения[769], а в 1954 г. он в числе других обязательств отдельных видов подвергается научно-монографическому исследованию[770]. Таким путем и была подготовлена почва для нормативной фиксации этого договора в обобщенном виде при разработке изданных в 1963 - 1964 гг. новых ГК союзных республик.
Параллельно с наращиванием договорных типов, не вошедших в первую типологическую систему гражданско-правовых договоров, ее динамическое развитие протекало в форме постоянного обогащения новыми разновидностями едва ли не каждого из соединенных в этой системе типовых подразделений. Нужно лишь не забывать, что логическое соотношение не всегда корреспондирует хронологической последовательности формирования типа договора и конкретной его разновидности. Вот одна из ярчайших тому иллюстраций.
В целях привлечения частного капитала к оказанию услуг и производству работ для государства и его органов 30 сентября 1921 г. было утверждено Положение о государственных подрядах и поставках[771]. Это, следовательно, произошло немногим более, чем за год до появления первого советского Гражданского кодекса - принятого 31 октября 1922 г. ГК РСФСР. Тем не менее, как отмечалось в самом крупном исследовании первого из двух названных законодательных актов, «постановления Гражданского кодекса о подряде в догматическом отношении составляют основу, а правила о гос. подрядах некоторый приток к ним»[772]. То же самое сказано в другом месте процитированной книги по поводу норм ГК о купле-продаже и правил Положения относительно поставок. «Но исторически дело обстояло как раз наоборот: впервые подверглись законодательной нормировке именно государственные подряды (и поставки. - О. И. Положение 30 сентября 1921 г.), а правила Гражданского кодекса о подряде (и купле-продаже. - О. И.) явились в значительной степени перифразой этого Положения»[773]. Поскольку, однако, логическая субординация превалирует над хронологическим приоритетом договорной разновидности перед договорным типом, при издании ГК РСФСР 1922 г. в его текст «были включены общие нормы о подряде и купле-продаже, которые в части, касающейся прав и обязанностей сторон, в значительной мере воспроизводили правила Положения о гос. подрядах и поставках», тогда как последнее в своем обновленном варианте «подчинило гос. подряд общим нормам Гражданского кодекса о подряде, а поставку - общим нормам о купле-продаже», сохранив «только правила, устанавливающие отступления от этих общих норм»[774].
И все же нормальным следует признать такое положение, когда разработка общего законодательства о договоре определенного типа предвосхищает установление правил специального нормирования отдельных его разновидностей.
Так было дело, кроме частных поставок, со всеми разновидностями купли-продажи: продажей в кредит (или в рассрочку платежа), розничной куплей-продажей, продажей жилых строений и т. п. Собственно, продажа в кредит (по современной терминологии) или в рассрочку платежа (по терминологии 20-х годов) также относится к розничной купле-продаже, осуществляемой, однако, по прямому указанию закона относительно пе
речисленных в нем объектов специально выделенными для подобных целей торгово-розничными предприятиями. При этом в 20-х годах, когда она впервые появилась, цивилистическая литература уделяла значительное внимание как ее общей характеристике[775], так и связанным с нею спорным вопросам, особенно вопросу о моменте перехода права собственности к покупателю[776]. Но поскольку при возрождении в 50-х годах купли-продажи в кредит этот момент был определен достаточно четко самим законом, он освещается в современной литературе в таком же позитивном плане, как и другие отличающие указанный договор юридические признаки[777]. Что же касается розничной купли-продажи вообще, то научное внимание к ней не ослабевало на протяжении всей истории цивилистической мысли в СССР, начиная с работ Н. Г. Вавина, И. И. Звягинского 20 - 30-х годов[778], продолжая работами В. В. Котовой, Б. Л. Хаскельберга 50-х годов[779], вплоть до более поздних работ Ю. Я. Львовича, В. Ф. Яковлевой и других 60-х и последующих годов[780]. И какие бы авторы к ней ни обращались, он неизменно квалифицируется как такая разновидность купли-продажи, цель которой состоит в систематическом снабжении граждан промышленными
изделиями и продовольственными товарами. Остаются непреодоленными разногласия лишь относительно юридических границ этого договорного субинститута. Иногда говорят, что если экономически розничная купля- продажа действительно характеризуется своей предназначенностью для постоянного обслуживания населения, то юридически ею охватываются только отчуждательные сделки организаций государственной и кооперативной торговли[781]. В таком случае пришлось бы признать, что, например, торговля на колхозных рынках опосредствуется особой куплей-продажей, исключаемой из розничного товарооборота юридически, но экономически остающейся в его составе. Во избежание подобных неоправданных осложнений нужно, по-видимому, ориентироваться на объемное соответствие между розничной торговлей в экономическом и правовом смысле, не исключая, разумеется, ее собственной внутренней дифференциации[782].
Такая же картина, как при купле-продаже, вырисовывалась в связи с разновидностями подряда и имущественного найма. Оставляя в стороне частные подряды, разделившие судьбу частных поставок, можно констатировать, что все прочие разновидности подрядного договора, в том числе практически наиболее существенный договор бытового заказа[783], складывались после появления исходного для них общего договорного типа. Аналогичным образом происходило обособление бытового проката[784]внутри института имущественного найма. При этом, в отличие от розничной купли-продажи, бытовой заказ и бытовой прокат каких-либо споров относительно их экономической сущности и правовой природы в цивилистической теории не вызывали. Дискуссия велась и продолжает развертываться по поводу сопряженных с ними многочисленных конкретных вопросов (о правах и обязанностях сторон, о значении гарантийных сроков при бытовом заказе, о субъекте ответственности за причинение вреда при использовании предметов бытового проката и т. п.). Но как ни разнохарактерны защищаемые отдельными авторами теоретические выводы, объединяю
щая их во всех случаях общая посылка заключается в стремлении обеспечить из числа двух договорных контрагентов максимально возможные преимущества заказчику и нанимателю путем возложения повышенных обязанностей на организации бытового и прокатного обслуживания[785]. Это и понятно, если учесть, что никакими иными целями, кроме обусловленных вниманием к интересам потребителя, отпочкование перечисленных договорных разновидностей не предопределялось.
Но далеко не во всех случаях внутренняя дифференциация того или иного договорного типа исчерпывалась подчиненностью одним лишь задачам подобного рода. Например, в 1926 г. ГК РСФСР, как и гражданские кодексы других союзных республике, дополняется ранее отсутствовавшим в нем институтом договора комиссии. После этого в разное время до 60-х годов включительно складывались такие специальные его разновидности, как сделки комиссионных магазинов, комиссионная продажа автомобилей, реализация на комиссионных началах излишков сельскохозяйственной продукции колхозов предприятиями потребительской кооперации, комиссионная продажа излишних материальных ценностей социалистических организаций через систему Госснаба СССР и Сельхозтехники и др. В приведенном перечне явственно различаются такие разновидности названного договора, которые (как, например, сделки комиссионных магазинов) введены для обслуживания населения, и те из них (как, например, комиссионная продажа излишних материальных ценностей), к использованию которых могут прибегать только социалистические организации. Из этого проистекает разная направленность связанных с ними теоретических поисков. В первом случае стремятся выяснить, относится ли комиссионная торговля к розничной, входит ли она в группу договоров обслуживания населения и т. п. Во втором же случае на передний план выдвигается уже другая проблематика: считать ли комиссионную сделку хозяйственным договором, применимы ли к ней хотя бы субсидиарно нормы, обращенные к сходным хозяйственным договорам, и т. п.[786]
Но продолжающиеся теоретические поиски оставляют теперь непо- колебленным тот непреложный факт, что указанные и многие другие обособленные разновидности сложившихся в общем виде самостоятельных договорных типов перестали быть предметом рекомендаций, адресованных будущему закону. Получив легальное признание в Основах или ГК, а отчасти в некодифицированном текущем законодательстве, они исследуются в составе действующих правовых образований как объект всестороннего изучения, а в необходимых случаях и дальнейшего совершенствования.
Особая роль в типологическом генезисе советского договорного права принадлежит договорам, рассчитанным всецело на социалистические условия хозяйствования и вводимым для использования в отношениях между социалистическими организациями. Среди этих договоров поставка занимает несомненно ведущее место не только по практической своей значимости, но и чисто исторически.
Впервые термин «поставка» воспринимается советским законодательством в начале 20-х годов, когда были внедрены практиковавшиеся в период нэпа частные подряды и поставки. Вслед за законом они рассматривались тогда и в цивилистической литературе как разновидность купли- продажи, причем разновидность, лишь условно отличимая от исходного для нее вида[787]. Но в то же время постепенно вводилось набиравшее все более широкий размах плановое распределение продукции в области хозяйственных связей между социалистическими организациями. Это существенно новое экономико-правовое явление встречало неоднородную доктринальную реакцию, включая полное отрицание его приспособленности к договорному опосредствованию или во всяком случае к оформлению гражданско-правовым, а не административно-хозяйственным или просто хозяйственным договором. Отвлекаясь же от дискуссии по поводу отраслевой принадлежности заново созданного правового феномена, можно утверждать, что уже к началу 30-х годов если не договорная, то обязательственно-правовая его сущность находила едва ли не всеобщее признание. Вопрос лишь в том, какой типовой квалификации этого обязательства отдавалось теоретическое предпочтение. А он на протяжении
более 40 лет интенсивно исследуется советской гражданско-правовой наукой.
В результате его исследования в 30-х годах лишь Г. Н. Амфитеатров приходил к выводу, что под влиянием многоотраслевого разветвления советского экономического оборота когда-то единая купля-продажа перестала существовать, уступив место ряду самостоятельных хозяйственнооперативных договоров, включая договор поставки планово-распреде- ляемой продукции[788]. Но вскоре и он изменил свою точку зрения, заявив, что в прошлом разобщенные договоры «все более объединяются... по своему хозяйственному назначению как договоры купли-продажи в системе оптовой торговли, с одной стороны, и как договоры купли-продажи в розничном обороте, с другой»[789]. Господствующий же взгляд был таков, что «и производственное, и потребительское снабжение, и заготовки представляют собой отдельные участки единого советского товарооборота. В силу этого юридическая форма товарооборота - купля-продажа - остается в главных своих чертах единой для всех основных участников советского товарооборота; при всех различиях применяемых в них методов планирования остается общим основной признак купли-продажи как особого вида договора - передача товаров в собственность за определенную цену»[790]. Изложенные воззрения вплоть до начала 50-х годов не переживали серьезных преобразований, и это проявилось как в широких теоретических разработках[791], так даже в применявшейся юридической терминологии: договор поставки в целом фигурировал под наименованием либо купли- продажи между социалистическими организациями с обозначением его участников поставщиками и заказчиками (покупателями)[792], либо даже собственно поставки с расположением материалов о нем в главе, именуемой общим образом «Договор купли-продажи»[793].
Но уже начиная с первой половины 50-х годов положение заметно меняется. На теоретическую авансцену выходит завоевывающий себе все возрастающую популярность взгляд, согласно которому поставка - договорный тип самостоятельной значимости, отнюдь не становящийся разновидностью купли-продажи из-за того только, что обнаруживает известное
с нею родство по обоюдной их направленности на возмездную реализацию имущества. Гораздо существенней отмеченного общего признака объявляются разделяющие названные договоры кардинальные несовпадения.
По мнению Е. А. Флейшиц, решающая особенность поставки состоит в возможности использовать поставленное имущество лишь в строгом соответствии с начертанным планом целевым его назначением и определении объема приобретаемых покупателем имущественных правомочий самим законом независимо от объема предшествовавших им аналогичных правомочий поставщика[794]. Очевидно, однако, что первый момент специфичен не для поставки, а для режима закрепляемого за организациями имущества, тогда как второй момент прослеживается при розничной купле-продаже не менее явственно, чем при поставке.
По мнению С. Н. Братуся, поставка отличается от купли-продажи не двумя указанными моментами, а только одним из них: «Покупатель, получивший вещь в собственность на основе сделки купли-продажи, может распорядиться вещью по своему усмотрению», между тем как продукция, «полученная заказчиком - стороной в договоре поставки, должна быть использована только в соответствии с плановым ее назначением»[795]. Но подобным образом оказался устраненным один из дефектов конструкции Е. А. Флейшиц при сохранении другого. Ведь правовой режим имущества способами его приобретения не определяется ни в малейшей степени. Все зависит от того, к какому имущественному фонду приобретенный объект отнесен, какова специальная правоспособность обладающей им организации, выполнению каких плановых заданий подчиняется деятельность обладателя.
По мнению Г. С. Амерханова, договор поставки не связан с переходом права собственности от одного контрагента к другому и, значит, опосредствует нетоварные отношения, в отличие от купли-продажи, обусловливающей переход права собственности и, следовательно, имеющей дело с отношениями товарными[796]. Но, не говоря о купле-продаже между госор- ганами, так же обходящейся без перехода права собственности, как поставка между кооперативными организациями вне такого перехода не могла бы быть осуществлена, отрицание товарности имущественных отношений, складывающихся на базе государственной собственности, во
обще несовместимо ни с их возмездностью, ни со способностью этих отношений быть выраженными в деньгах.
Выдвигались и другие подчиненные той же цели признаки, ни один из которых, подобно рассмотренным, так и не выдержал испытания критикой. Бесспорно лишь следующее подчеркнутое в литературе обстоятельство: купля-продажа никогда не опирается на обязательные для сторон акты планирования при широчайшем использовании такого приема в области поставок. И чтобы до конца решить выдвинутую классификационную задачу, требовалось четкое отмежевание всегда неплановой купли- продажи от отдельных случаев поставки, совершаемой без опоры на плановые предпосылки.
При разработке Основ гражданского законодательства 1961 г. отыскиваемая разграничительная линия была проведена путем указания на то, что не основанный на акте планирования договор между социалистическими организациями остается поставкой, если обязанность по передаче обусловленной продукции должна быть исполнена в срок, не совпадающий с моментом заключения договора. После принятия Основ закрепленный ими альтернативный критерий (плановость или отдаленность исполнения от заключения договора) привлекает подавляющее большинство изучающих поставку авторов, ссылаются ли они на экономическое единство купли-продажи[797]при юридической дифференциации обслуживающих ее институтов или обходятся без такой ссылки[798]. Этим, естественно, многолетняя дискуссия не исчерпывается. Известную неудовлетворенность вызывает разграничительный признак, зиждущийся всецело на разрыве во времени заключения и исполнения договора; изредка, но все еще встречаются попытки возродить в противовес господствующим взглядам трактовку поставки как разновидности купли-продажи[799]. Но законодательное признание поставки договором особого рода бесспорно явилось своеобразным легальным подытоживанием развития в том же направлении исследующих ее цивилистических учений.
Сходный, но менее продолжительный по времени, процесс наблюдался в анализе поставленного на службу социалистическому хозяйство
ванию другого договорного института - договора подряда на капитальное строительство.
Начальная стадия законодательного его становления относится к первой половине 30-х годов. И поскольку преобладающим был тогда не подрядный, а хозяйственный метод строительства, литературное освещение подрядно-строительного договора не шло дальше общего описания регулировавших его юридических правил или аналитического выяснения практически значимых частных вопросов[800]. Исключение составляет написанная Б. А. Патушинским[801]для Курса хозяйственного права значительная по объему глава, явившаяся в сущности первым монографическим исследованием общего комплекса относящихся к этой теме вопросов, включая вопрос о подрядно-строительном договоре.
Во второй половине 30-х годов ввиду выделения строительной индустрии в самостоятельную отрасль народного хозяйства меняется отношение между основными методами строительства: хозяйственный метод отошел на задний план, уступив ведущее место подрядному методу, который не мог бы быть практически внедрен без широкого использования договорных отношений с обеспечением их надлежащей правовой регламентацией. Это обстоятельство не осталось бесследным для соответствующих научных публикаций, переключившихся теперь на выявление сущности подрядного договора в строительстве, обоснование оптимальной для него структуры договорных связей и т. п. наряду с многочисленными откликами на повседневные запросы строительной практики[802]. Оно отразилось также на учебной литературе, которая с конца 30-х годов неизменно вовлекает в свою орбиту рассматриваемый договор, а 50-е годы были отмечены в той же области интересными книгами, монографиче
скими очерками, диссертациями[803], появление которых не прекращалось и в дальнейшем[804].
При этом отраженные в литературе первоначальные научные оценки основывались на предположении, что «договор в строительстве... является по своей юридической природе договором подряда», и лишь «особенности строительства придают ему ряд таких характерных черт, которые отличают строительный договор... от других подрядных договоров»[805]. Правда, мимоходом высказанное мнение о самостоятельности строительного подряда, подкрепленное ссылкой на обязательные для него плановые основания и применимость исключительно в отношениях между социалистическими организациями, прозвучало еще в 1936 г.[806]Но тогда оно не вызвало сколько-нибудь ощутимой поддержки. И только в 1952 г. с присоединением к плановому основанию и субъективному признаку указания на более многочисленные, хотя и менее существенные, другие обстоятельства было вновь провозглашено, что «подрядный договор по строительству в социалистическом праве - это не разновидность договора подряда, а особый, самостоятельный тип договора в системе договоров»[807]. Приведенное положение, юридическая незыблемость которого подкреплена его восприятием действующей кодификацией советского гражданского законодательства, тем отличается от аналогичного вывода в исследовании договора поставки, что, утратив элементы какой бы то ни было дискуссионности, стало общепризнанным в наши дни.
Нечто подобное происходило с доктринальным осмыслением банковского кредитования социалистических организаций, которое призна
валось разновидностью договора займа до тех пор, пока Е. А. Флейшиц не доказала, что существует широкое понятие заемных правоотношений, в границы которого без всякой взаимозависимости полностью укладываются и договор займа, с одной стороны, и банковское кредитование социалистических организаций, с другой[808]. И хотя автор пользуется применительно к обоим договорам термином «разновидность займа», типовая самостоятельность последних вытекает из формулированных им посылок с такой силой логической неизбежности, что может быть констатирована без привлечения дополнительных аргументов[809].
То же самое можно было бы сказать и о многих других применяемых в сфере социалистического хозяйствования особых договорных формах. Обычно в момент их появления такие формы стремятся подключать в качестве специфических подразделений к ближайшему по содержанию из числа сложившихся договорных типов. Но как только процесс их нормативного созревания достигает оптимальных масштабов, вдумчивый пересмотр ранее разработанных концепций чаще всего выливается в возведение былых договорных разновидностей в ранг договоров самостоятельной типологической значимости. Таким путем обогащались общие научные представления о системе советского договорного права. Вместе с тем типовая самостоятельность перечисленных и подобных им иных договорных образований явилась предпосылкой для выделения в самой этой системе многочленной внутренней совокупности под общим наименованием хозяйственных договоров.
Хозяйственный договор. Впервые термин «хозяйственный договор» появляется в законодательстве 30-х годов[810], и лишь с некоторым предвосхищением закона его включает в научно-практический обиход
советская правовая литература[811]. Что же касается обозначаемого этим термином теоретического понятия, то оно уходит своими истоками в распространенную тогда концепцию единого хозяйственного права с неоспоримым приоритетом в его разработке, принадлежащим Г. Н. Амфитеатрову.
Последний, сообразуясь со смыслом хозяйственно-правовой концепции того времени, полагал, что хозяйственные договоры вместе с гражданскими «образуют на данном этапе социалистического строительства единую систему договорных связей»[812]. Но если гражданский договор объявлялся им формой движения личной собственности, то хозяйственный договор он определял «как форму движения социалистической собственности, организующую хозяйственные отношения между социалистическими предприятиями путем сочетания плана и хозрасчета»[813]. А это должно было означать, что хозяйственные и гражданские договоры - институты единого хозяйственного права, что в качестве формы движения личной собственности все договорные отношения с участием граждан на обеих сторонах являются гражданскими и что, сочетая план с хозрасчетом в оформлении движения социалистической собственности, все договорные отношения с участием на обеих сторонах предприятий являются хозяйственными. Менее отчетливо вырисовывалась правовая характеристика договоров граждан с предприятиями, учитывая опосредствование ими движения не только личной, но и социалистической собственности. И уже вовсе невыясненным оставалось классификационное месторасположение договоров с участием учреждений, которые, персонифицируя динамику социалистической собственности, работают не на началах хозрасчета, а в порядке бюджетно-сметного финансирования.
Все это и явилось поводом для критики разработанного Г. Н. Амфитеатровым понятия, а подчас для отрицания научной приемлемости самой категории хозяйственного договора. «Было бы неверно, - писал, например, Б. М. Рубинштейн, - делить советскую торговлю на два сектора, в каждом из которых господствует свой особый тип договоров». Он спрашивал: «Почему покупку колхозом в магазине инструментов для оркестра за наличный расчет нужно считать договором, в правовом отношении
принципиально отличающимся от покупки рабочим нескольких музыкальных инструментов для своей семьи? Если гражданскими договорами следует называть договоры, характерные для личной собственности, то непонятно, почему они применяются в отношениях между отдельными звеньями общественной собственности? Если гражданский договор представляет собой «форму движения личной собственности», а хозяйственный договор - «форму движения социалистической собственности», то непонятно, куда же следует отнести те договоры розничной торговли, сторонами в которых выступают, с одной стороны, социалистические хозорганы (торговые организации), а с другой - граждане?» И поскольку рассчитывать на ответ, разъясняющий поставленные вопросы, не было видимых оснований, автор, перечислив их, сам формулирует проистекающий отсюда логический вывод: «Считая, что советское гражданское право охватывает имущественные взаимоотношения как хозорганов, так и граждан, мы тем самым должны отвергнуть попытку разделить договоры на хозрасчетные и гражданские; договоры и представляют собой один из важнейших институтов советского гражданского права»[814].
Впоследствии правовой науке пришлось вернуться к обсуждению вопроса о том, существует ли хозяйственное право со своим собственным понятием хозяйственного договора и возможно ли выделение такого понятия в рамках гражданского права для специфической совокупности регулируемых им договорных отношений. Когда же в конце 30-х годов была отвергнута концепция единого хозяйственного права, вместе с нею устраняется понятие хозяйственного договора, в значительной степени выходит из употребления и сам этот термин. Лишь после принятия постановления Совета Министров СССР от 21 апреля 1949 г. «О заключении хозяйственных договоров»[815]терминология, исчезнувшая на некоторое время в прошлом, возрождается вновь. Но возрождается именно как терминология, о чем свидетельствуют те многочисленные публикации конца 40-х - начала 50-х годов, которые, придавая соответствующему термину заглавное значение, не разъясняли его смысла ни понятийно, ни описательно, как будто речь шла о чем-то очевидном и само собой разумеющемся[816].
Первым автором, обратившимся после неудачной попытки Г. Н. Амфитеатрова к выяснению сути рассматриваемого понятия, был С. Н. Братусь. Ссылаясь на то, что по укоренившейся законодательной и арбитражной практике хозяйственный договор тожествен договору поставки, если включать туда договор об изготовлении и сдаче индивидуального оборудования, он приходил к выводу, что хозяйственно-договорными только и являются «отношения между социалистическими организациями, которые основаны на распределении между ними социалистической продукции в соответствии с государственным планом снабжения народного хозяйства». Сообразно с этим из числа хозяйственных должны быть исключены, с одной стороны, «договоры закупки излишков сельскохозяйственной продукции у колхозов... так как они не могут рассматриваться как формы планового распределения продукции между социалистическими организациями», а с другой стороны, «подрядные договоры по капитальному строительству, договоры перевозки грузов и т. п., ибо эти договоры, хотя и основаны на актах планирования, не опосредствуют процесс обращения в социалистическом обществе»[817]. Но, помимо сужения понятийного объема хозяйственного договора сравнительно как с более поздней, так даже и с той практикой, на которую С. Н. Братусь опирался, предложенная им трактовка расходилась с утилитарным назначением обсуждаемого понятия, которое для того и вырабатывалось, чтобы подчинить определенным общим правилам обнимаемые им многочисленные виды договорных правоотношений. А если хозяйственный договор равнозначен поставке, можно, вместо удвоения терминологии, ограничиться только каким-либо одним термином и, конечно же, таким, как поставка с ее четко выраженным содержанием, в отличие от хозяйственного договора, подлинный смысл которого еще ожидает своего выяснения. Вероятно, по этой причине, уступая критикам своего теоретического построения, от него отказался впоследствии и сам автор[818].
Дальнейшая разработка той же правовой категории вызвала троякое к ней отношение.
Одно из них можно было бы назвать негативным, наиболее последовательно выраженным в работах Д. М. Генкина, с точки зрения которого
хозяйственный - это «по существу любой договор купли-продажи, поставки, подряда и др., заключаемый между социалистическими организациями»[819]. Он является не более, чем обиходным термином, служащим для обозначения всех применяемых в хозяйственной деятельности социалистических организаций гражданско-правовых договоров. Не скрывая за собой какого-либо особого договорного типа, существующего параллельно с прочими гражданско-правовыми договорами, этот термин лишен объективных качеств, требуемых для возвышения до уровня научноправовых понятий[820].
При этом оставалось незамеченным, что, кроме хозяйственного договора, бесплодного в смысле синонима договора гражданского и иррационального в значении конкретного типа договорных обязательств, возможно конструирование соответствующего понятия как видового по отношению к гражданско-правовым договорам и как обобщающего по отношению к разветвленной совокупности договоров различных типов. Что такая возможность реальна и значима, косвенно подтверждено Р. О. Хал- финой, когда, выступив, как и Д. М. Генкин, против введения подобного обобщенного понятия, она тем не менее оказалась вынужденной каждый раз вслед за изложением общих норм обязательственного права отмечать приобретаемую ими специфику в области обязательств, которые другими учеными объединяются под наименованием хозяйственных договоров[821]. Но это как раз и доказывает, что внутри единой типологической системы наряду с типовой дифференциацией происходит групповая интеграция тех договорных обязательств, которые вследствие своей хозяйственной направленности нуждаются в специфическом нормировании и адекватном ему понятийном обособлении.
Появилось и другое отношение к исследуемой категории, которое вполне могло бы именоваться общеотраслевым, так как отстаивается сторонниками современной хозяйственно-правовой концепции, относящими к разряду хозяйственных все договоры создаваемой ими отрасли хозяйственного права. Правда, в только что охарактеризованном виде это отношение сложилось не сразу. Изданное в 1967 г. учебное пособие по хозяйственному праву определяло хозяйственный договор как «соглашение предприятий, организаций и учреждений, направленное на установление, изменение или
прекращение хозяйственных прав и обязанностей»[822]. Нетрудно заметить, что отличие приведенного определения от того, которым оперирует гражданское законодательство, воплощается единственно в замене слова «гражданские» словом «хозяйственные» права и обязанности. И поскольку здесь же подчеркнуто, что «сторонами хозяйственного обязательства могут быть только предприятия и организации, обладающие правами юридического лица»[823], а в другом месте разъяснено, что имущественные отношения юридических лиц регулируются нормами гражданского законодательства[824], не остается почвы ни для какого другого вывода, кроме того, что хозяйственный - это по сути дела гражданский договор. Удовольствоваться подобным выводом хозяйственно-правовая концепция, естественно, не могла, а для его дезавуирования пришлось испробовать многочисленные меры. Самая, казалось бы, радикальная из их числа - переход от гражданско-правового института юридического лица к хозяйственно-правовому институту наделяемого компетенцией хозоргана[825]. Но подстерегающие эту рекомендацию практические затруднения состоят в том, что способность к участию в хозяйственных договорах обеспечивается далеко не всякой компетенцией, и как только начинают выявлять необходимые для такого участия конкретные свойства, так сразу же обнаруживается полное их совпадение с гражданской правосубъектностью юридического лица. Не меньше надежд возлагалось на другую меру - расширение понятия хозяйственного обязательства до пределов, при которых гражданско-правовая его принадлежность исключалась бы обобщенным триединством товарно-денежных (хозяйственно-договорных), управленческих и внутрихозяйственных обязательств[826]. Но намеченная цель оказалась недостижимой и на этом пути, ибо, раз имеется трехчленная общность, должно существовать трехчленное различие, вынуждающее к признанию того неоспоримого факта, что именно товарно-денежными (хозяйственно-договорными), а не внутрихозяйственными или управленческими обязательствами «опосредствуются хозяйственные отношения... между субъектами, обладающими правами юридического лица»[827]. Тщетна и последняя по времени попытка оторвать хозяйственно-договорные обязатель
ства от гражданского права, назвав их оперативно-хозяйственными[828]взамен ранее введенного теми же авторами термина «товарно-денежные обязательства». Существенно ведь название не само по себе, а в соединении со смысловой его нагрузкой. Мало сказать - «оперативно-хозяйственные обязательства». Нужно объяснить, что это такое. А если имеются в виду по- новому обозначенные, но в действительности те же самые товарноденежные (хозяйственно-договорные) обязательства, то гражданская правосубъектность, изгнанная на словах, должна быть все равно привлечена на деле как необходимая предпосылка реального их установления. Круг, таким образом, опять замкнулся, и хозяйственные договоры, истолкованные в духе учения о хозяйственном праве, благодаря его собственной аргументации возвращаются снова (в который раз!) под эгиду права гражданского.
При таких обстоятельствах едва ли можно удивляться тому, что, кроме авторов, обходящих проблему отраслевой квалификации полным молчанием, все остальные исследователи хозяйственных договоров выступают с цивилистической их трактовкой. В этом заключается третье, наиболее распространенное, но по конкретному своему содержанию далеко не однозначное отношение к той же категории. Тут нужно различать широкое и узкое определение соответствующего понятия.
Наиболее широкое определение принадлежит В. Н. Можейко, который в то же время относится к числу авторов, не говорящих ни слова об отраслевой принадлежности этого понятия. С его точки зрения, «хозяйственные договоры - договоры, заключаемые между социалистическими организациями и направленные на достижение определенных хозяйственных целей»[829]. Но так как хозяйственным целям могут быть подчинены любые договоры с подобным составом участников, все они, согласно приведенному определению, должны признаваться договорами хозяйственными. Аналогичный вывод вытекает из определения Е. Д. Шешенина, если учесть, что экономические отношения в СССР подчиняются действию объективного закона социалистической планомерности, а к хозяйственным отнесены «договоры, которые опосредствуют плановые хозяйственные, экономические отношения по передаче имущества (товаров), выполнению работ, оказанию услуг и т. д.»[830]. То же самое следует сказать об определении В. И. Давыдова, в котором хотя и отмечены специфические для
хозяйственных договоров объективные и субъективные признаки[831], но в интерпретации настолько своеобразной, что они лишаются всякой специфичности. Относительно объектного признака - разрешения хозяйственно-экономических задач - этого не нужно и доказывать. При ближайшем же рассмотрении аналогично проявляет себя также субъектный признак. Действительно, по мысли автора, он заключается в предопределяемости участников хозяйственного договора актом планирования или обращенным к ним законодательным актом. Но если в последнем случае, как утверждает сам В. И. Давыдов, достаточно указания на то, что договоры о реализации продукции, не распределяемой в плановом порядке, совершаются по собственному усмотрению изготовителя и потребителя (п. 66 Положения о социалистическом государственном производственном пред- приятии)[832], значит, вместе с плановыми характер хозяйственных приобретают и все доступные социалистическим организациям неплановые договоры. А поскольку, за единичными изъятиями, им доступны любые договоры гражданского права, становится излишним не идущее при подобных посылках дальше терминологического дублирования понятие хозяйственного договора. Изложенные соображения и послужили мотивом к разработке одноименного более узкого понятия в противовес ставшему весьма распространенным предельно широкому его истолкованию. Первый шаг в этом направлении был сделан в 1962 г. Н. И. Красновым и Г. И. Хайда- сом, которые к обязательным признакам хозяйственного договора отнесли: заключение его хозяйственными организациями; обслуживание основной деятельности хозяйственных организаций; наличие планового акта как основания договора[833]. К сожалению, ни один из приведенных признаков требуемого размежевания не обеспечивает. Объявив возможными участниками таких договоров одни только хозяйственные организации, пришлось бы тождественные по содержанию договорные обязательства включать в состав хозяйственных или выводить из этого состава в зависимости от приурочения их к потребностям хозяйственной организации или бюджетного учреждения. Тенденция к наметившейся раздвоенности еще более усиливалась бы признаком основной деятельности, ибо вследствие этого даже в отношениях между самими хозяйственными организациями, причастность заключенных договоров к хозяйственным определялась бы не общей их целенаправленностью, а конкретным предназначени
ем в экономической сфере обслуживающего и обслуживаемого контрагента. Аналогичное действие имел бы и признак плановости, учитывая, что многие из заключаемых хозяйственными организациями договоров должны опираться на акты планирования в одних случаях и могут быть совершены без таких предпосылок в других.
Важно, однако, подчеркнуть, что плановость приравнивается в приведенном высказывании не к общей подчиненности задачам выполнения плана, а к акту планирования как юридическому основанию заключаемого договора. Если плановый - это любой договор, тем или иным образом связанный с обеспечением заданий народнохозяйственных планов, как полагают некоторые авторы[834], тогда все без изъятия договорные отношения социалистических организаций нужно относить к плановым и, значит, хозяйственным[835]. Ориентируясь же на теоретические посылки, выдвинутые Н. И. Красновым и Г. И. Хайдасом, можно констатировать, что договор становится плановым, лишь когда он юридически основывается на акте планирования, обязательном для его участников. Этот вывод приобретает особую научную значимость потому, что все плановые договоры в таком их понимании применимы исключительно в отношениях между социалистическими организациями, служат достижению определенных хозяйственных целей и подчинены особому правовому режиму, представляя, вне всякого сомнения, договоры хозяйственные.
Куда более значительные трудности выступают перед исследованием начиная с того момента, когда оно переключается на выявление хозяйственной природы совершаемых социалистическими организациями неплановых договоров. Именно здесь и должны быть отделены от хозяйственных общегражданские договоры, характеризующиеся тождественным
субъектным составом и совпадающей экономической целенаправленностью. Пути такого отделения определяются тем, что образуемое на этой основе юридическое понятие призвано содействовать обобщенной фиксации специфического правового режима, установленного для целой совокупности обязательственных правоотношений. Но если в состав хозяйственных уже введены плановые договоры, то принципиальное единство правового регулирования может быть сохранено при подключении к ним только однородных по типу или обязательности заключения договоров неплановых. Например, неплановая поставка оправдывает такое подключение потому, что вместе с плановой обнимается единым договорным типом, а не основанный на акте планирования договор банковского счета становится хозяйственным по той причине, что, как и плановый, обеспечен обязательностью своего заключения. Сведя воедино все охарактеризованные признаки, хозяйственный договор определяют как плановый и однохарактерный ему по типу или обязательности совершения неплановый договор, заключаемый социалистическими организациями и обслуживающий их хозяйственную деятельность[836].
В литературе это определение было встречено по-разному, причем, не говоря о критиках, отвергающих его целиком[837], оно вызвало неудовлетворенность в определенных своих частях и у некоторых авторов, разделяющих его в принципе.
М. И. Брагинский, восприняв признак однохарактерности плановым договорам хозяйственных неплановых договоров, вместо обслуживания хозяйственной деятельности вообще предпочитает вслед за Н. И. Красновым и Г. И. Хайдасом говорить об обслуживании основной деятельности хозяйственных организаций. Такая замена обусловлена тем, что «социалистические организации, включая хозрасчетные предприятия и госбюджетные учреждения, наделяются гражданской правосубъективностью лишь для хозяйственной деятельности. Уже в силу специальной правоспособности юридических лиц любая сделка социалистических организаций, а не только хозяйственный договор, должна быть в конечном счете направлена на обслуживание хозяйственных потребностей контраген
тов»[838]. Но и признак основной хозяйственной деятельности привлекается автором с существенной его переработкой. Имеется в виду не конкретная целенаправленность, а «способность соответствующего хозяйственного правоотношения как определенной абстракции, независимо от того, какие социалистические организации и для достижения какой именно цели его заключают в данных конкретных условиях, непосредственно обслуживать основную деятельность хозяйственных организаций»[839]. Так, даже в отношениях с учреждением поставка остается договором хозяйственным, ибо абстрактно она способна связывать поставщика и с таким покупателем, которому поставляемая продукция необходима для повседневного хозяйствования, в отличие например, от ремонта счетных или пишущих машин, который, воплощая основную хозяйственную деятельность ремонтирующей организации, никогда не мог бы приобрести подобного значения для организации обслуживаемой. Присоединив же к двум перечисленным никем не оспариваемый третий признак хозяйственно-договорных отношений, отражающий специфику их субъектного состава, М. И. Брагинский формулирует итоговый вывод о том, что «хозяйственными являются планируемые, а в специально предусмотренных законом случаях совпадающие с ними по содержанию регулируемые договоры социалистических организаций, которые, как таковые, имеют целью непосредственное обслуживание основной деятельности хозяйственных организаций»[840].
В полемике с аргументами и выводом М. И. Брагинского нами уже были в свое время отмечены их уязвимые места[841]. Во-первых, неверно утверждение, будто специальная правоспособность юридического лица целиком совпадает со способностью к совершению сделок, обслуживающих ту или иную хозяйственную его деятельность, так как на самом деле границами этой правоспособности охватываются и многие другие сделки - по культурному обслуживанию трудового коллектива, удовлетворению бытовых нужд работников, проведению праздничных мероприятий и т. п. Во-вторых, признак обслуживания не любой, а только основной хозяйственной деятельности, при сохранении недостатков своего разработанного Н. И. Красновым и Г. И. Хайдасом прототипа, крайне затруднителен практически, вынуждая устанавливать его не столько по фактической устремленности каждого заключенного договора, сколько путем отыскания среди необозримого множества хозяйственных процессов хотя бы одной
соответствующей ему конкретной ситуации. В-третьих, признак однотипности плановых всех неплановых хозяйственных договоров в обновленной словесной формулировке утрачивает свою доказательственность ввиду того, что оговорка относительно случаев, предусмотренных законом, лишена реальной основы (действующий закон ни одного такого случая не оговаривает), а ссылка на совпадающее их содержание опровергается эмпирически (хозяйственные договоры банковского счета или на эксплуатацию железнодорожных подъездных путей необщего пользования ни с одним из плановых договоров по содержанию не совпадают).
Но едва успели появиться изложенные контрвозражения, как позиция их автора подверглась критике с совершенно иной стороны.
А. А. Собчак, соглашаясь с тем, что все основанные на актах планирования договоры являются хозяйственными, усомнился в обязательности такого же качества для однотипных им неплановых договоров. Взять хотя бы складское плановое и неплановое хранение: первое бесспорно относится к хозяйственным договорам, тогда как однотипное ему второе должно быть, по мнению А. А. Собчака, оставлено в числе договоров общегражданских. Значит, дело не в признаке однотипности, а в совершенно иных обстоятельствах, обусловленных тем, что хозяйственные цели достигаются социалистическими организациями при помощи договоров двоякого рода. Одни, как, например, поставка, обретя типовую самостоятельность, применимы исключительно в отношениях между социалистическими организациями и потому входят в разряд договоров хозяйственных, основаны ли они на акте планирования или не требуют его издания. Другие, как, например, хранение, доступны также гражданам и, чтобы тем не менее стать хозяйственными договорами, должны быть заключены социалистическими организациями во исполнение акта планирования. Соответственно «хозяйственными договорами признаются договоры, заключаемые между социалистическими организациями независимо от степени предопределенности их планом, если они выделялись в самостоятельный договорный тип, а также заключаемые между ними общегражданские договоры, если они имеют плановый характер»[842].
Отвечая на критические замечания А. А. Собчака, следует отметить, что с точки зрения критикуемого им понятия ни один однотипный плановому неплановый договор, если он служит достижению хозяйственных целей и применим лишь в отношениях между социалистическими организациями, не может быть оставлен за пределами хозяйственных договоров.
Это относится также к неплановому складскому хранению ввиду его использования и подчинения в принципе тому же специфическому правовому режиму, что и установленный для однотипного с ним планового складского хранения. Что же касается других приводимых автором примеров, то они либо сходны с рассмотренным, либо не имеют отношения к возникшему спору. Так, комиссия никогда не определяется актами планирования, и проконтролировать на ее материале правильность признака однотипности плановым неплановых хозяйственных договоров вообще невозможно. Подобная возможность не возникает и на почве купли-продажи, если не забывать, что лимитированная продажа материальных ресурсов социалистическим организациям является поставкой в полном соответствии со ст. 44 Основ, несопоставимой по критерию однотипности с каким угодно видом купли-продажи в смысле ст. 39 Основ.
Переходя от ответа на критику к оценке формулированных А. А. Собчаком позитивных выводов, нужно обратить внимание на безосновательность некоторого сужения круга хозяйственных договоров, куда из числа договоров общегражданских включены только плановые с отказом в аналогичной квалификации однотипным неплановым обязательствам, невзирая на тождественность в обоих случаях целевого назначения и субъективного состава, а также совпадение в существенных чертах установленного для них специального правового режима. Рассматриваемое же под углом зрения методологии образования научных понятий, предложенное им определение побуждает к полемике из-за того, что строится на сочетании признаков (типовая самостоятельность или плановая предопределенность), которые вследствие своей логической разнородности неспособны прояснить ни в малейшей степени принципиального единства обязательственно-правовой совокупности, объединяемой понятием хозяйственного договора.
Но как бы ни разнились отраженные в литературе взгляды на освещаемое понятие, оно всегда нацеливается разработавшими его авторами на достижение определенного практического эффекта. Это легко прослеживается на примере некоторых обязательственных отношений, объявляемых хозяйственными в отдельных научных публикациях. При широком толковании соответствующего понятия близким к безграничному становится иллюстрирующий его перечень[843]. При образовании того же
понятия в качестве специально внутриотраслевого этот перечень значительно сужается[844]. Бывает и так, что, не предлагая собственного определения и не присоединяясь к какому-либо из числа выдвинутых, настаивают на признании хозяйственными отдельных непосредственно изученных договоров исходя всецело из их эмпирического анализа или откликаясь на своеобразно понятые запросы практики[845].
В результате с нарастающей силой расширяется диапазон научной дискуссии, привлекающей к себе повышенное внимание со стороны советской цивилистической доктрины. Но это вполне оправдывается общественной значимостью обсуждаемой проблематики. И чем дальше ее исследование будет углубляться, тем больше оснований рассчитывать на плодотворные новые конструкции и рекомендации, повышающие уровень научных знаний, содействующие совершенствованию хозяйственного законодательства и практики его применения.
План и договор. Планирование социалистической экономики, наряду с учением о хозяйственных договорах и притом раньше, чем последнее зародилось, вызвало к жизни перекликающееся с ним, но далеко ему не тожественное учение о юридическом взаимодействии плановых и договорных методов организации экономических процессов. Именуемое в современной литературе соотношением плана и договора, это взаимодействие было отмечено советской цивилистической доктриной у самых его истоков. И дело не ограничилось одним только отрицанием реальной совместимости правовых начал с плановым регулированием. Уже в конце 20-х годов начинают ощутимо заявлять о себе первые признаки неизбежного для подобных воззрений коренного перелома.
«В нашей литературе, - писал в 1927 г. С. И. Аскназий, - не было сделано попыток осветить взаимоотношения плановых органов и планируемых ими предприятий как правоотношений», в чем «обычно проглядывает отрицание возможности рассматривать эти отношения по типу
гражданско-правовых» и что является, «конечно, совершенно справедливым». Но, как было им тут же подчеркнуто, «плановый орган в отношении к планируемому предприятию выступает как орган власти, предписания которого подлежат безусловному исполнению», и стало быть, их взаимоотношения «строятся по типу не гражданско-правовых, а административно-правовых отношений». К тому же юридические последствия планирующей деятельности этим отнюдь не исчерпываются. Они гораздо более сложны, проявляясь также в правоотношениях, которые в силу акта планирования устанавливаются непосредственно между его исполнителями. Результат же процесса, направленного на создание таких правоотношений, «по своим внешним проявлениям обыкновенно оказывается подобным тому, что имеет место в отношениях гражданско-правовых»[846]. Поэтому при изучении заложенных в акте планирования правовых потенций нужно различать административно-правовой и иной его юридический эффект, близкий к типичным образцам гражданского права.
Обратившись затем к анализу конкретных форм планового воздействия на экономические процессы, С. И. Аскназий очерчивает их с достаточным разнообразием. «Плановый орган может целиком определять то или иное действие предприятия... ограничиться определением лишь некоторых сторон деятельности предприятия, оставляя определение остальных сторон его собственной автономии... дать предприятию лишь определенное задание... не определяя тех конкретных действий, которые к достижению этого эффекта должны вести...»[847]. Не менее разнообразны правовые средства, содействующие реализации плановых задач. «В одних областях регулируемого хозяйства выполнению предписаний плановых органов представляется более целесообразным способствовать методами гражданско-правового воздействия, в других - методами воздействия административно-правового: в первом случае технической формой таких связей оказывается договор, однако не автономно заключаемый сторонами, а предписанный им извне; во втором случае - между сторонами устанавливается особая правовая связь негражданско-правового типа, созданная административным актом планового органа»[848]. Как видим, в отличие от предыдущего высказывания, здесь уже вслед за самими планово-хозяйственными связями прямо упоминается оформляющий их договор, которому, впрочем, не отведено сколько-нибудь весомой роли, и в то же время отказано
даже в формальном признании гражданско-правовыми отношениям, которые, не нуждаясь в договоре, устанавливаются самим плановым заданием между его исполнителями. В характеристике таких отношений автор остановился на негативной формуле о «негражданско-правовом типе», оставив вообще открытым вопрос об отраслевой их принадлежности. Но при всей противоречивости, а подчас и незрелости изложенных взглядов, в условиях широко распространенного нигилистического отношения к сочетанию государственного планирования с юридическим нормированием и договорным закреплением хозяйственных связей это был значительный шаг на пути к обнаружению истины, во многом опередившей современную ему теорию, а отчасти предвосхитивший будущие научные достижения.
Красноречивым свидетельством этому мог бы служить тот иногда забываемый факт, что в течение тринадцати лет после выхода в свет работы С. И. Аскназия освещенная ею тема в столь широких масштабах вообще не подвергалась теоретическому исследованию[849]. Только в 1940 г. советская цивилистическая наука вновь заговорила о ней со всей силой устами такого своего представителя, каким был М. М. Агарков. Да и суждения М. М. Агаркова в пределах обрисовки возможных способов правового обеспечения реализации планового задания мало отличались от высказываний его предшественника. Было предложено различать четыре таких способа: а) административный акт может установить обязательство, в силу которого должник обязан передать кредитору вещь в собственность или пользование, либо совершить какую-нибудь работу или оказать определенную услугу...; б) административный акт может установить обязательство, в силу которого сторона (одна или обе) обязана совершить сделку о поставке, о производстве работы и т. д....; в) административный акт имеет значение разрешения на заключение сделки...; г) административный акт ни сам по себе, ни в качестве элемента какого-либо фактического состава не порождает обязательства. Он лишь устанавливает обязательное
для определенного хозоргана (или хозорганов) плановое задание, которое последний и должен выполнять»[850].
Перечисленные варианты восполняют классификацию С. И. Аскна- зия лишь своим указанием на административный акт, разрешающий совершить соответствующий договор. Несомненное же их преимущество заключается не в самом перечне, а в выявлении правовой природы возникающих из плана отношений, которые получили теперь несравненно более четкую, а в известном объеме и просто безошибочную квалификацию. Не осталось, в частности, никаких сомнений в том, что акт планирования, обязывающий к чему-либо одного из своих адресатов перед другим, порождает между ними гражданские правоотношения во всех случаях - как при последующем заключении договора, так и при отсутствии такой не- обходимости[851]. Этот вывод сопровожден настолько убедительным обоснованием, что смог войти в арсенал общепризнанных достижений советского правоведения, независимо от его выражения в терминологии цивили- стической (гражданское правоотношение) или хозяйственно-правовой (горизонтальное хозяйственное правоотношение).
И все же не в его обосновании состоит главная заслуга М. М. Агаркова. Гораздо большее значение как в позитивном, так и в полемическом плане приобрела разработанная им и воспринятая наукой под исходящим от него же наименованием теория сложного фактического состава. Суть этой теории такова. Если реализация плана предполагает заключение договора, то «наряд, выданный на основе плана, и заключенный на его основании договор представляют собой единое целое, систему юридических действий, направленных на одну цель - выполнение планового задания. Вместе с договором наряд представляет собой единый сложный фактический состав, порождающий взаимные обязательства сторон...» В рамках указанного состава «наряд, выданный на основании плана, и заключенный в результате этого договор являются двумя последовательными и неразрывно связанными друг с другом стадиями». Их взаимозависимость проявляется в том, что одновременно с «возникающим из административного акта обязательством заключить договор» стороны приобретают право на его заключение, а «если договор... отступит от плана, он может в зависимости от характера такого отступления либо оказаться недействительным, либо подлежать приведению в соответствие с планом»[852]. Короче говоря, план обязывает, но также и управомочивает заключить договор, который
вместе с планом и в полном соответствии с ним служит основанием поставки товаров, производства работ, оказания услуг и т. д.
Уже в момент ее появления, как еще в большей степени на протяжении истекших с того времени почти сорока лет, теории сложного фактического состава сопутствовали многосторонняя поддержка и широкое признание[853]. Вносившиеся в научную конструкцию М. М. Агаркова уточнения, дополнения и даже исправления были предопределены обнаруженными в ней двумя погрешностями.
Во-первых, прямое правило о том, что «без плана... и выданного в силу его наряда договор поставки сам по себе не мог бы породить... последствия» в виде взаимного обязательства сторон не дополнено корреспондирующим ему обратным правилом, сообразно с которым взаимное обязательство тех же сторон не могло бы возникнуть без договора, на основе одного только плана и выданного в соответствии с ним наряда. Наоборот, в работе М. М. Агаркова содержится категорическое указание на тот счет, что непременным для планового обязательства заключить договор дополнительным элементом следует считать обязанность сторон «принимать все меры, необходимые не только для его заключения, но и для обеспечения его исполнения...». В случаях, когда из-за непринятия требуемых мер не будет выполнен план, это должно «влечь за собой ответственность на общих основаниях» даже при отсутствии предуказанного планом договора[854].
Но раз неисполнение плана сопровождается мерами взаимной ответственности, независимо от договора, - значит, договор оказывается развенчанным до малозаметной роли чисто формального документа. В этом - главное внутреннее противоречие теоретического построения М. М. Агаркова, который, стремясь к всемерному возвышению договора, был вынужден считаться с тогдашней практикой планирования, почти не оставлявшей места для каких-либо содержательных соглашений между адресатами планового задания. И когда последователи М. М. Агаркова, корректируя его теорию, возводят договор в ранг такого же необходимого для возникновения обязательства элемента сложного фактического состава, каким является акт планирования, то они это делают по причине не столько замеченной уязвимости воспринятых идей, сколько изменившейся практики планирования вместе с обусловленным ею преобразованием соотношения между планом и договором.
Во-вторых, в том виде, в каком сложный фактический состав конструировался самим М. М. Агарковым, он был ориентирован не на плановые договоры вообще, а почти исключительно на договор поставки, о чем свидетельствуют и буквальный авторский текст, и использованная арбитражная, а также хозяйственная практика. В результате все свелось к плановой обязанности заключить договор и возникающему в полном объеме после его заключения хозяйственному обязательству. Между тем достаточно привлечь более разнообразные хозяйственные связи, не забывая о многочисленных новшествах в законодательном их нормировании, как взаимодействие плана с договором, вместо единообразного, приобретает многоликое выражение.
В отношениях по капитальному строительству акт планирования обязывает и заказчика и подрядчика к заключению договора безусловно, тогда как в отношениях по поставкам эта обязанность является безусловной для поставщика и условной для покупателя, управомоченного с соблюдением установленного порядка полностью или частично отказаться от выделенной ему по плану продукции. Но запланированные конкретные операции по производству работ или выполнению поставок могут быть начаты лишь после заключения договора.
В отношениях по грузовым перевозкам акт планирования обязывает перевозчика и грузоотправителя заключить договор, совершив необходимые для этого конкретные хозяйственные действия по передаче обозначенных в плане перевозочных средств и вручению груза для целей перевозки. Все другие предусмотренные планом хозяйственные операции, в
том числе сам перевозочный процесс, могут производиться только после того, как будет заключен договор.
В отношениях по банковскому кредитованию акт планирования, обязывая к заключению договора банка, лишь управомочивает к тому же действию кредитуемую организацию. Воспользуется ли управомоченный предоставленной ему возможностью, подтвердив таким образом существование реальной потребности в запланированной хозяйственной операции, - это может быть выяснено не иначе, как в случае заключения им договора.
Проиллюстрированные на материалах конкретных хозяйственных связей три разных типа общей модели соотношения плана с договором выработаны для того, чтобы при их помощи любые конкретные формы планово-договорной организации экономических процессов могли найти исчерпывающее объяснение в теории сложного фактического состава.
Но, наряду с поддержкой со стороны приверженцев, названная теория была встречена критически многочисленными оппонентами. Ей противопоставляются по крайней мере две теоретические позиции, которые условно могли бы быть названы: первая - последовательно плановой и вторая - последовательно договорной.
Сперва появилась последовательно плановая позиция. Выступивший в 1946 г. с ее развернутым обоснованием Н. Г. Александров утверждал, что правообразующая для планово-договорного обязательства юридическим фактом служит один только планово-административный акт. Если же правомочия и обязанности сторон не конкретизированы им в необходимой степени, то «административный акт будет нуждаться в дополнении таким договором, который бы уточнил правомочия и обязанности сторон (ассортимент, сроки поставки и т. д.), хотя в общих чертах они уже возникли у сторон в силу административного акта»[855].
Как и следовало ожидать, подобные взгляды вызвали контрвозражения в первую очередь в духе теории сложного фактического состава. Раньше других их выдвинула Е. А. Флейшиц, ссылаясь, кроме процитированного, на высказывание Н. Г. Александрова о том, что, будучи дополнением к административному акту, договор образует вместе с ним «сложный фактический состав, порождающий у сторон правомочия и обязанности»[856]. Логическая несводимость этого высказывания очевидна, ибо сложный состав «означает сочетание двух или нескольких фактов, при наличии которых
правоотношение признается возникшим, но при отсутствии хотя бы одного из которых правоотношение не возникает. По взгляду же Н. Г. Александрова, правоотношение, возникшее из планового акта, затем вновь возникает из сложного фактического состава»[857]. Неприемлемо и положение о том, что из административного акта правомочия и обязанности сторон возникают в общих чертах. «Если правомочия и обязанности возникли, они снабжены санкцией в данном их содержании, и сказать, что на одном этапе существования правомочия и обязанности существуют лишь «в общих чертах», а на другом - они вновь порождаются каким-то сложным фактическим составом, - невозможно»[858].
Вслед за противниками неудовлетворенность воззрениями Н. Г. Александрова выразили и некоторые из его единомышленников. Точно таким же образом, как Е. А. Флейшиц, внутреннюю их несогласованность демонстрирует, например, А. К. Кравцов. И тем не менее он полагает, что «противоречивость в высказываниях Н. Г. Александрова сама по себе не может служить основанием для того, чтобы отвергнуть идею о том, что план независимо от договора порождает обязательство в полном объеме». Дело не в отдельных ошибках Н. Г. Александрова, тем более, что, как напоминает А. К. Кравцов, и до, и после них, но без их повторения «другие видные советские ученые высказывались аналогичным образом»[859]. Еще в 1929 г. С. И. Аскназий писал, что «правовым основанием взаимоотношений сторон, предопределенных плановыми предписаниями... остаются эти предписания, а не договор»[860]. В 1949 г. в рецензии на книгу З. И. Шкундина «Обязательство поставки товаров в советском праве» тот же автор подчеркивал, что «и после заключения договора обязательство осталось тем же, каким оно было и ранее, - обязательством, возникшим на основании утвержденного планового задания»[861]. В том же году в рецензии на ту же книгу Д. М. Генкин, ссылаясь на обязанность хозорганов при затяжке заключения договора приступить к исполнению обязательства по поставке в силу спущенных им плановых предписаний, констатировал «возникновение обязательства поставки из административного акта»[862]. Эти и подобные им взгляды импонируют А. К. Кравцову. Он их в принципе разделяет,
также настаивая на том, что «заключение договора в соответствии с плановым заданием не влечет за собой нового обязательства, самостоятельного по отношению к уже существующему, возникшему из планового задания». А если новое обязательство одновременно с договорным его оформлением не появляется, нужно, естественно, разъяснить, «какова же роль договора, заключенного во исполнение плана...?»[863]. И хотя вопрос по поводу необходимости такого разъяснения поставлен самим А. К. Кравцовым, ответить на него обязаны также все остальные авторы, отвергающие теорию сложного фактического состава по принципиальным либо конкретно-эмпирическим соображениям.
Так, исследуя правоотношения по грузовым перевозкам, К. Ф. Егоров склонился к убеждению, что «обязательство заключить договор не имеет санкции, обеспечивающей его исполнение, и в качестве самостоятельного и обособленного правоотношения в действительности не встречается»[864]. Однако дальше чисто негативных высказываний автор не пошел, и потому установить, как, согласно его взглядам, договор соотносится с планом в области перевозок, какую функцию, несмотря на планирование перевозочных процессов, он все же выполняет, не представляется возможным.
Совпадающую точку зрения отстаивал С. С. Алексеев, не уклоняясь, в отличие от К. Ф. Егорова, и от разработки позитивного тезиса - вначале применительно лишь к перевозкам, а затем по отношению к любым юридически оформляемым планово-хозяйственным связям[865]. По его мнению, обязательства, обусловленные планированием экономических процессов, представляют собой структурно-сложные правоотношения, которые, возникнув из акта планирования, переходят в своей динамике от одной стадии к другой под влиянием заключаемого договора и различных иных юридических фактов (например, в перевозочных отношениях - вследствие властных актов дороги, односторонних действий грузоотправителя, грузополучателя и т. п.). Каждую такую стадию можно мысленно выделить в относительно самостоятельное правоотношение. Но в реальной
действительности структурно-сложные правоотношения остаются едиными, какие бы стадии теоретически в них ни обособлялись.
К последнему выводу присоединился А. К. Кравцов, считая правильным сделанный в нем «акцент на то, что между исполнителями планового задания складывается единое обязательство»[866]. Вместе с тем его решительно не удовлетворяет ни понятие структурно-сложного правоотношения, использованное С. С. Алексеевым в ином смысле, чем оно фигурирует у М. М. Агаркова и Н. Г. Александрова[867], ни концепция множественности правообразующих фактов, опираясь на которую, «нельзя со всей определенностью сказать, что же служит основанием возникновения единого обязательства». А поскольку в его построении единственным таким основанием становится акт планирования, то опирающийся на этот акт плановый договор не может быть ничем иным, кроме как «юридическим фактом, с которым закон связывает развитие единого обязательства, возникающего из плана»[868].
Чтобы уяснить трудно уловимое различие во взглядах С. С. Алексеева и А. К. Кравцова, целесообразно воспользоваться их собственными примерами. Для С. С. Алексеева, оперирующего материалами перевозки, подача железной дорогой подвижного состава под погрузку и прием его клиентом означают одновременно как исполнение дорогой обязанностей, вытекающих из месячного плана, так и односторонний акт грузоотправителя по принятию этого подвижного состава, влекущий возникновение целой группы новых обязанностей. Следовательно, обстоятельство по перевозке едино, но целиком из плана не возникает, а при наступлении каждого следующего правообразующего факта обогащается новыми правами и обязанностями. Для А. К. Кравцова, использующего в виде иллюстрации подрядные отношения, уже сам по себе план капитального строительства порождает обязательство по производству строительно-монтажных работ, но при отсутствии договора банк их не профинансирует, и реализация плана станет невозможной. Следовательно, единое обязательство возникает целиком из плана, а необходимые для его исполнения дополнительные предпосылки порождаются другими юридическими фактами, прежде всего - договором.
В обоих случаях договор ставится, таким образом, в один ряд с любыми другими юридическими фактами, влияющими на динамику обяза
тельства, за исключением лишь вызвавшего его к жизни акта планирования. Но С. С. Алексеев отводит договору весьма существенную роль, так как не будь его, требуемые для динамики правоотношения новые права и обязанности вообще бы не появились. Напротив, А. К. Кравцов никакого другого смысла, кроме чисто процедурного, в договоре не усматривает, так как обязательство, ставшее полнообъемным в силу акта планирования, могло бы и исполняться на основе того же акта, не будь формальных запретов, преграждающих при отсутствии договора пути к его реализации. И если направление, условно обозначенное последовательно плановым, приурочить к отдельным ученым, названным поименно, то Н. Г. Александров был бы провозглашен главным его родоначальником, а А. К. Кравцов самым бескомпромиссным из современных его выразителей.
Переходя же от последовательно плановой к последовательно договорной позиции, нужно отдать дань ведущего его глашатая Р. О. Халфи- ной, которая при исследовании обсуждаемого вопроса в 1954 г. в связи с договором поставки пришла к заключения, что обязательство возникает не из планового акта в совокупности с договором, а «только из основанного на административном акте договора»[869]. Позднее это положение было ею генерализировано с распространением на любые договорные обязательства, единственным основанием которых во всех случаях объявляется договор, совершен ли он целиком по усмотрению сторон или также во исполнение установленного планового задания[870].
В продолжение длительного времени концепция Р. О. Халфиной почти не находила положительных откликов. Но с проведением экономической реформы 1965 г., за которой последовал пересмотр законодательства о поставках и многих других хозяйственных договорах, ситуация изменилась существенным образом.
Вследствие реформы система заказов, ранее применявшаяся эпизодически, была широко внедрена в сферу поставки товаров народного потребления и отчасти продукции производственно-технического назначения. А поскольку заказы на поставку направляются покупателем поставщику до принятия плана и должны учитываться при его разработке, возникло предположение, что договор поставки, перестав основываться на
плановых актах, сам превратился в основу планирования[871]. При этом полностью игнорировалось то очень важное обстоятельство, что, если утвержденный план расходится с принятым заказом, стороны обязаны привести уже согласованный ими заказ в соответствие с планом. Простое умолчание о такой обязанности, естественно, не упрочивает идеи примата договора перед планом, а лишь затемняет подлинное соотношение между ними. Понятно также, что без юридически закрепленной необходимости прокорректировать подтвержденный заказ по показателям вступившего в силу планового акта, вместо подчинения договора плану, было бы вообще упразднено реальное планирование договорных обязательств. Чтобы избежать такого вывода, иногда утверждают, будто с принятием заказа договор считается совершенным, а после утверждения плана происходит в необходимых случаях лишь его уточнение, но отнюдь не заключение вновь, и следовательно, договором формируется план, на основе которого корректируется договор[872]. Как при такой конструкции должно обстоять дело с законом, относящим предмет к существенным условиям поставки, замена которого, пусть и посредством количественных только изменений, не может вызывать ничего иного, кроме появления нового договора на базе предшествующего, - все это либо остается незамеченным, либо обходится молчанием. Нет до сих пор ответа и на вопрос о том, почему вслед за изменением или отменой акта планирования изменяется или прекращается обязательство, если с того момента, как состоялся договор, им всецело определяются права и обязанности сторон, и ни на какие другие акты договорные контрагенты ссылаться больше не могут[873].
Вместо ожидаемого ответа, принимаются меры к тому чтобы, благодаря иной интерпретации последовательно договорной теории, выбить почву из-под самого поставленного вопроса. «...Нет оснований, - указывает А. Г. Быков, - возражать против того положения, что плановый акт и после заключения договора сохраняет свою юридическую силу», однако «условия планового акта, не преобразованные в условия договора, правового значения для договора не имеют», и потому «отношения сторон регулирует уже не план и договор, а только договор, в котором трансформировались условия планового акта»[874]. На первый взгляд, все как будто бы
разъяснилось: договор становится единственным регулятором хозяйственных отношений потому, что плановые условия применимы к ним лишь в пределах договорной трансформации; но так как план все же сохраняет юридическую силу, не нужно удивляться влиянию его изменения или отмены на заключенный договор. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что предложенная аргументация, устранив один из неодолимых для последовательно договорной теории вопросов, в бесчисленном множестве породила другие и притом отнюдь не менее сложные.
Если акт планирования сохраняет силу и после заключения договора, то на кого конкретно его сила распространяется? По-видимому, на контрагентов, заключивших договор во исполнение этого акта. Ну, а в границах такого субъектного состава она дает о себе знать в связи с установленным договорным обязательством или независимо от него? Двух мнений, очевидно, и быть не может, так как никаких других, кроме предопределенных им хозяйственных отношений, акт планирования практически не затрагивает. В каком же именно качестве он остается связанным с хозяйственным обязательством? Вероятно, в качестве одного из юридических оснований, раз его изменение или отмена вынуждают к обеспечению такой же «трансформации» в договоре. А, как известно, правовые акты, к числу которых относятся и акты планирования, обладают сравнительно с прочими юридическими фактами тем своеобразием, что служат регулятором отношений, основанием правового закрепления которых они явились. В результате все вернулось «на круги своя», и обновленный вариант рассмотренной теории не ликвидировал, а только обострил неотделимые от нее противоречия. Об этом, свидетельствует и сопоставление некоторых высказываний А.Г. Быкова, декларирующего «единство плана и хозяйственного договора», равно как и упраздняющее такое единство «преобразование содержания планового акта в условия договора», или подчеркивающего, что «решающая... роль принадлежит плановым связям», но отказывающего в подобной же роли изменению или отмене плана, которые без «трансформации... в условиях договора не должны влечь каких-либо последствий для возникших из договора обязательств»[875].
Справедливость требует, впрочем, признать, что значительные трудности испытывает не только последовательно договорная теория. Немалые препятствия, обусловленные конкретным содержанием правового регулирования отдельных видов хозяйственных отношений, встречают в полемике с нею и адепты сложного фактического состава. В то время,
например, как отказ покупателя от выделенных по плану товаров народного потребления нуждается в определенной мотивации, для отказа от продукции производственно-технического назначения это не предусмотрено, и потому возникновение в последнем случае из плана даже условной обязанности покупателя заключить договор без подкрепления особыми доказательствами остается весьма проблематичным. Если подряд на капитальное строительство прекращается вслед за отменой плана с согласованием между сторонами одного только порядка ликвидации вызванных этим последствий, то для поставки необходимо фиксирующее аннулирование обязательства соглашение договорных контрагентов, причем все еще не выяснено, сохраняется ли до такого соглашения лишь обязанность его заключить или также обязанность и дальше исполнять договор поставки. Первое решение согласуется с теорией сложного фактического состава, тогда как второе подтверждало бы последовательно договорную теорию.
Ясно, что без творческого осмысления проиллюстрированных и многих других сходных с ними юридических ситуаций нельзя среди множества предложенных безошибочно отыскать единственно правильное научное решение. А когда такое осмысление начнет базироваться на обобщенном исследовании разнообразных хозяйственных связей в их беспробель- ной численности, до уровня всеобщей значимости, несомненно, будет поднята единая теория соотношения плана и договора, разработанная коллективными усилиями советских правоведов.