Западная и восточная культурная правовая традиции: сравнительная характеристика.

С точки зрения основных доминирующих ценностей, закрепленных в миропонимании и правопонимании, можно условно выделить так называемую западную и восточную культурные правовые традиции ^[92] .

Мы считаем, что краткая характеристика указанных традиций необходима в рамках данного исследования, так как именно разница между базовым ядром культуры и способом формирования ценностей в рамках западной и восточной традиций и предопределяет различия в типе формирования и восприятия права. Считаем необходимым повторить вышеупомянутый тезис о том, что фактическое географическое местоположение страны не имеет большого значения. Гораздо важнее, какими людьми она была освоена, какой тип культуры они привнесли с собой в ту страну, где стали численно преобладать. Таким образом, предлагаем вслед за профессором Васильевым считать Востоком весь тот мир, в котором белые переселенцы и их потомки не преобладают над аборигенами^[94].

Считаем необходимым для начала определиться с методологическим подходом к исследуемому явлению. Существует множество подходов к типологизации культуры. До начала XX века в культурологии главенствовал универсалистский принцип, предполагавший возможность унификации всех типов культур. Не оправдав себя, он был заменен на уникалистский, отстаивавший индивидуальность каждой отдельной локальной культуры. Мы предлагаем, не будучи категоричными ни в том ни в другом варианте, в рамках методологического плюрализма и на базе уже упомянутого культурно-исторического подхода выделить общие черты, присущие культурам условно западного и восточного ареалов.

Предлагаем использовать в качестве основной психоаналитическую концепцию Карла Густава Юнга, выделившего в составе культуры элемент коллективного бессознательного, имеющий первичное значение для нашего исследования.

Итак, с точки зрения К.Г. Юнга, фундаментом человеческой культуры является коллективное бессознательное, которое имеет коллективную, универсальную и безличную природу, идентичную для всех индивидов конкретного общества. Коллективное бессознательное есть часть психики, которая отличается от личностного бессознательного тем фактом, что, в отличие от последнего, оно не обязано своим существованием личному опыту и не является личностным приобретением^[96]. Таким образом, немецкий ученый разделяет личное бессознательное, которое фактически основано на опыте и просто было вытеснено из сознания, и коллективное бессознательное, которое «обязано своим существованием исключительно

наследственности., а содержание его в основном представлено архетипами» ^[97] . Им же вводится само понятие архетипа - буквально «предшествующей формы» - который фактически представляет собой первый, «элементарный» мотив. Таким образом, основной тезис К.Г. Юнга таков: помимо непосредственного сознания, которое имеет полностью личностную природу (добавим, обусловлено также объективными факторами реальной действительности и личным опытом) и личностного бессознательного, имеется еще вторая психическая система, имеющая коллективную, универсальную и безличную природу, общую для всех индивидов-представителей конкретного общества. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, а наследуется и состоит из архетипов, которые лишь вторичным образом становятся осознаваемыми и которые придают определенную форму содержанию психики ^[98] .

Фактически, немецкий психолог предлагает признать еще одну, внебиологическую, форму инстинктов, имеющую огромное значение именно для культуры. Биологическое инстинктивное поведение не зависит от рационального осознания индивида. Точно также и культурная внебиологическая составляющая, представляющая собой комплекс унаследованных базовых культурных моделей, заставляет индивида неосознанно следовать стереотипам, заложенным в его подсознание

далекими предками. Безусловно, изначально формирование самих архетипов (первичных мотивов поведения, культурных стереотипов) было обусловлено объективными факторами - климатическими, географическими условиями и т.д. Но на современном этапе, даже в отсутствие всех этих, давно переставших быть настолько актуальными благодаря достижениям науки, факторов, стереотипизация на уровне коллективного бессознательного остается не менее, а иногда более значимой как внерациональный мотиватор поведения.

Похожая концепция, уже с упором именно на правовую культуру, разрабатывается на настоящем этапе известным российским правоведом В.П. Малаховым. Он выделяет понятие духовности, которое, с одной стороны, является постоянным, инертным элементом, заданной предрасположенностью в любую эпоху. А с другой стороны, особенности каждой отдельной эпохи будут изменять общее представление о духовности. Для понимания сущности правосознания необходимо определить доминанты духовности - факторы, оказывающие наиболее последовательное, глубинное воздействие на правовые явления.

Для этого российский ученый выделяет категорию коллективного правосознания и определяет его уровни. Самым глубоким является уровень, на котором анализируются идеи права, меры и порядка. Следующим уровнем будут системообразующие идеи правосознания, определяющие его структуру. Потом следует уровень, на котором связываются наиболее общие понятия правосознания, формирующие познавательно-оценочные установки правосознания. Самый «поверхностный слой» представляют правовые

понятия, суждения и чувства. На этом уровне и осуществляется непосредственный контакт с реальностью, действуют механизмы отражения социальной действительности, формируется содержательный пласт правосознания. Возникновение и действие правовой культуры В.П. Малахов связывает с уровнем смыслообразующих идей - «возникновение универсального образования, абстрактно, онтологически присущего всем правовым культурам»^[100]. На этом уровне формируется самостоятельность правовой культуры, ее первичный элемент. Взаимовлияние правовых культур, по В.П. Малахову, начинается с концептуального уровня - замены формального, схематичного взаимодействия содержательным, хотя он же указывает, что качественное различие культур «выявляется уже на уровне системообразующих идей»^[101]. На концептуальном уровне, таким образом, формируется внешний элемент правовой культуры. На этом уровне происходит взаимовлияние логик системообразующих идей, правовых ценностей, обнаружение регулятивного и ценностно-ориентировочного фона правовой жизни. Нетрудно проследить аналогию между концептуальным уровнем В.П. Малахова и коллективным бессознательным К.Г.

Содержательное наполнение уровней, предложенное российским ученым, представляется спорным, но сама концепция, позволяющая выделить в правовой культуре уровни, соответствующие общей культуре, безусловно, заслуживает внимания.

Мы считаем, что западная и восточная правовые традиции должны быть дифференцированы именно по этому, ценностно-архетипическому, критерию, который является базовой культурной доминантой, и оказывает основное формирующее и целеполагающее воздействие на все социальные регуляторы. Да, начальный этап формирования сапиентного человека немногим отличается в зависимости от ареала его обитания, но можно с уверенностью утверждать, что зависимость от объективных условий

породила два основных пути культурного развития, так называемый «азиатский», и «европейский».

Вообще, то, что мы сегодня понимаем как «правовые категории», когда-то появилось и развилось из различных для указанных путей развития представлений об эквивалентности.

И ключевым для дальнейших размышлений об эволюции права как явления в целом и правовых категорий как его части мы считаем понимание того, как появились и развивались представления об эквивалентности и что есть эквивалентность в конкретной культуре. Так, профессор Э.Аннерс, рассуждая о «рождении» права как явления, говорит о том, что основным для всех правовых систем при формировании права было «стремление мотивировать правовые нормы в соответствии с этической нормой, в основу которой был положен принцип равноценности (в дальнейшем названный «принципом эквивалентности») и которая выражалась в форме требования справедливости и законности»^[102]. И он же приходит к выводу, что в период появления отношений обмена как формы социально-экономического института у людей формируются представления (разные для разных культур и на различных уровнях развития) об эквивалентности и стандартах того, что являлось эквивалентом^[103]. На Востоке специфические восточные феномены, сформировавшиеся из особых представлений об эквивалентности - власть- собственность и централизованная редистрибуция - приводят к пассивному сопротивлению общества нажиму на него со стороны аппарата власти и фактическому «раболепию» общества перед государственным аппаратом.

жестких мер в целях абсолютного подчинения граждан самодержавному господству власти, как на Востоке. Поэтому именно свободный собственник, яркий индивид, формировал и определял общество себе подобных.

Термин «азиатский способ производства», появлению которого мы обязаны К. Марксу, небесспорен, и в различные периоды истории вызывал бурные дискуссии. Но ни одним ученым, как согласным с представлениями К. Маркса, так и отрицающим их, не подвергались сомнению существенные отличия антагонистических общественных отношений на Западе и Востоке, которые впоследствии приводят к появлению специфических, серьезно отличающихся друг от друга, форм государственности¹⁰⁴. И возвращаясь к исследованиям К. Маркса и Ф. Энгельса, касающимся различий между западным и восточным обществом, хотелось бы упомянуть их заключительный этап, относящийся к 70-80-м гг. XIX века.

Именно в этот период, после ознакомления с работой Л. Моргана «Древнее общество», К. Маркс приходит к важнейшему выводу, что древний Восток - общество уже цивилизованное, но основанное в большей степени не на вещных взаимоотношениях, а на господстве личных связей индивидов. «Личные отношения Востока социальны сами по себе», - думается, что слова Ф. Энгельса, таким признанием фактически отрицающего проделанную им же самим за три десятилетия работу, говорят сами за себя^[104].

Итак, Восток - социальность категорически иного типа. Социальность, порожденная оригинальной формой общины - земледельческой - получившей на Востоке благоприятную форму для развития и ставшей весьма устойчивой. Земледельческая община, по К. Марксу и Ф. Энгельсу, - это наиболее поздний тип общинного развития, характеризующийся дуализмом частнособственнических и коллективистических начал^[105].

Мы уже не раз упоминали о разнице в климатических и географических условиях на Западе и Востоке. Именно она и сыграла

ключевую роль в становлении указанного типа общины. Так, в западных обществах, благодаря более благоприятным условиям, на определенном (достаточно раннем) этапе развития становится возможным индивидуальный труд с действительной способностью обеспечить себя (под «собой» мы в данном случае понимаем отдельную семью) за счет этого труда необходимым продуктом для существования. При таком раскладе необходимым и естественным условием развития становится регулярный обмен между сначала общинами, а потом - по мере разрастания и усиливающейся роли индивидуального труда - между самими собственниками. На Востоке же, в связи с растянувшейся на гораздо более длительный период истории невозможностью существования «в одиночку» (объективно - не позволяли условия жизни), общинная связь становится очень прочной и на завершающем этапе своего развития, на фоне уже сформировавшихся вещных и торговых связей, представляет собой «локализованный микрокосм» ^[106], в большей степени приобретающий свои средства к жизни в обмене с природой, нежели в отношениях с другими общинами. Таким образом, производство каждой из общин не содержит в себе необходимости межобщинных связей, а, наоборот, обособляет одну общину от другой, изолирует их друг от друга, вызывает взаимную отчужденность по-соседски одинаковых интересов^[107]. И такая община очень устойчива. По сути, это первое социальное объединение людей свободных, не связанных кровными узами. Каждый член общины уже обладает частной собственностью (право на дом и двор, являющиеся исключительным владением индивидуальной семьи), но при этом сохраняется и огромную роль играет общинная собственность на землю. Участки обработки земли постоянно перераспределяются между членами для удобства организации и блага самой общины.

Таким образом, каждая община становится самодовлеющей и самодостаточной, с четкой организацией управления «изнутри», построенной на традиционных и проверенных временем «законах предков». Но в то же время эта же община становится весьма уязвимой для любых нападок извне. Не нуждающаяся в постоянном обмене с другими общинами - и это ее несомненный плюс - она в то же время совершенно замкнута в своем «микрокосме». Именно поэтому, указанный «плюс» становится одновременно и «минусом», превращаясь в невозможность и неспособность предотвратить и предвидеть угрозы извне. Неудивительно, что государство, которое неизменно образовывается на определённом этапе благодаря объединению (зачастую насильственному) нескольких общин для заполнения собой вакуума межобщинных отношений, носит для каждой из них характер «внешнего», деспотического^[108]. Таким образом, при отсутствии реальной необходимости межобщинных связей, практически отсутствует и необходимость «рукотворного», государственного права, ведь для организации жизни внутри общины все еще вполне достаточно и традиционного права. Община самодовлеюща, в этом ее сила. Именно поэтому во многих восточных обществах право как система юридических норм, создаваемых и изменяемых людьми^[109], еще очень долго не будет приниматься, в отличие от права-сверхъестественного мирового порядка, дарованного «свыше» (природой, Богом и т.д.) и проверенного предками.

Такая община во главе с деспотическим государством очень устойчива и сильна. К. Маркс, подводя итог своим исследованиям, задавая сам себе вопрос, а обязательно ли земледельческая община перейдет к типичной для капитализма частной собственности и классовым взаимоотношениям западноевропейского типа, отвечает: нет, отнюдь. Сама конститутивная форма такой общины допускает альтернативу: либо заключающийся в ней элемент частной собственности одержит верх над элементом коллективным,

либо последний одержит верх над первым. Все зависит от исторической среды, в которой она находится... a priori возможен и тот, и другой исход, но для каждого из них, очевидно, необходима совершенно различная историческая среда^[110].

Таким образом, в зависимости от исторической среды дуализм земледельческой общины может либо превращать ее в прочную опору восточного общества, либо, как в Западной Европе, служить источником ее разложения^[111].

Но при любом раскладе мы считаем, что изложенный выше ход исторического развития в рамках восточной традиции (только там община указанного типа остается очень устойчивой и продолжает сохранять свои формы еще очень длительный период времени) имеет огромное значение для представлений о праве как социокультурной ценности, даже (а, возможно, не «даже», а особенно) в тех обществах, которые пытаются осуществить предсказанный К. Марксом переход от архаичной формации ко вторичной формации. Более того, мы, в отличие от К. Маркса и Ф. Энгельса, при признании огромной роли экономики в процессе эволюции, не считаем эту роль определяющей и уверены, что даже при успешном переходе от одного типа формации к другой, невозможно изменить и нивелировать значимость социокультурных основ права. Иными словами, мы уверены, что в обществах восточного типа, даже при переходе к капитализму, роль и значимость традиционного, нерукотворного права останется практически неизменной. А, значит, таким обществам предстоит отличный от западноевропейского, уникальный путь правового развития, даже в условиях изменившегося экономического положения.

Итак, мы считаем, что основным значимым для настоящего исследования различием между западной и восточной правовыми

традициями является роль, которую играет право в жизни общества и самом понимании права как абсолютной ценности.

Западная правовая традиция, также именуемая индивидуалистической, воспринимает право как синоним индивидуальной свободы, а та, в свою очередь, является самостоятельной важнейшей ценностью, играющей огромную роль в жизни общества. Здесь необходимо снова вспомнить о двух основных синонимах права: свободе и справедливости. Справедливость в западном понимании - во многом категория формально-юридическая. Со времен Аристотеля и древнегреческого полиса одна из самых существенных характеристик права - применение равного масштаба к неравным лицам. То есть ценность формально-правовой справедливости как раз определяется логически безукоризненным применением правила при оценке человеческих действий. В Новое время этот тезис гармонично переходит в естественно­правовую концепцию, где право предстает некой основной гарантией человека - гарантией свободы распоряжаться своей жизнью, имуществом, не испытывая вмешательства извне, в частности, со стороны государства и общества. «Человек рождается, имея право на полную свободу и неограниченное пользование всеми правами и привилегиями естественного закона...он по природе обладает властью не только охранять свою собственность, то есть свою жизнь, свободу и имущество, от повреждений и нападений со стороны других людей, но также судить и наказывать за нарушение этого закона других...»^[112]. Основа западноевропейской культуры - возможность индивида самостоятельно и совершенно свободно распоряжаться своей жизнью во всех ее сферах, при этом не нарушая рамок свободы других. Западная справедливость - формально равная свобода индивидов, отвечающих сами за себя. Образно выражаясь, общество устанавливает равные «правила игры» для всех своих членов, но оно не ответственно за тех, кто с игрой не справился. Таким образом, моральные и

правовые ценности четко разведены. Американский философ Р. Нозик, автор генетической теории справедливости, так (весьма цинично, по крайней мере на взгляд российского обывателя) рассуждает о моральных обязательствах: «каждый индивид с моральной точки зрения является собственником самого себя, то есть он может распоряжаться своим телом и своими силами - интеллектуальными и физическими - как хочет. Мое владение собой аналогично правам владения рабовладельца на своего раба. Рабовладелец имеет право распоряжаться жизнью, силой и возможностями своего раба по своему желанию, предоставлять его для использования другим индивидам, и никто не может заставить его это сделать без собственного на то желания. Также и меня никто не имеет права заставить действовать в интересах других»¹¹⁴.

Такое положение дел обусловлено всей эволюцией западной культуры. Профессор Л.С. Васильев при дифференциации западной и восточной культурных традиций подчеркивает факт, что именно Древняя Греция, которая, по его мнению, является родоначальником того, что мы сегодня называем «европейской культурой», впервые в истории человечества осознала и возвела на пьедестал понятие «свобода», разделив всех на граждан, рабов, и чужаков. Быть свободными оказалось привилегией граждан. И именно за свободу они сражались в греко-персидских войнах, ее ценили выше всего и готовы были сохранить любой ценой. Демосфен - яркий представитель своего общества - говорит о том, что «каждый гражданин при демократии должен быть наделен личной долей справедливости и в равной мере правами перед законом». Таким образом, идея гражданственности и свободы как следствия гражданства - основная для народов Запада.

На Востоке же люди лишь формально (курсив мой - О.М.) делились в правовом отношении на полноправных, неполноправных и бесправных. А фактически все были несвободными. Отсюда и термин, специфичный именно

для Востока - «поголовное рабство», или, по-другому, домашнее рабство, постоянный спутник патриархальных отношений^[115]. Если на Западе граждане могли участвовать в выборах, имели юридическую неприкосновенность и все то, что сейчас называется демократическими правами, то на Востоке не было самого понятия демократического управления государством, как никогда не было и представления о свободе в принципе. То есть фактически речь идет не о рабстве формальном как на Западе, а о рабстве духовном, социально­психологическом, являющемся закономерной функцией той структуры (власть-собственность, централизованная редистрибуция, бесправие подданных, включая и непричастных к власти богатых собственников), которая была свойственна Востоку всегда и фактически во многом дожила до наших дней^[116]. Возможно, поэтому именно на Востоке таким устойчивым будет последний тип общины, удачно совмещающий свободу и поголовную несвободу.

Мы уже упоминали о важности категории «эквивалентности» как первоисточника представлений о праве в любом обществе. Это означает, что ключевое значение для формирования права как элемента культуры имеют первичные представления о том, кто имеет право распределять и определять стандарты справедливости и эквивалентности. И здесь имеет смысл еще раз обратиться к становлению западной и восточной культурных традиций. Профессор Л.С. Васильев, описывая эти процессы, говорит о том, что античная структура со свойственным ей типом государства и права принципиально разнится с восточной. По его мнению, античное государство возникло на базе близких к нему и предшествовавших ему в Греции структур, будь то критомикейская или ахейская. Возникло не сразу, а появилось в результате некой социальной мутации, которую специалисты называют архаической революцией (по мнению профессора Васильева, процесс носил характер не революции, а скорее переворота). Именно в

результате такой мутации в Древней Греции (раньше всего в Афинах) на рубеже VII-VI вв. до н.э. и появилась качественно новая полисная система, и началась эпоха античности, до которой мир (восточный мир) был в основных принципах своего устройства в общем и целом одинаков¹¹⁷.

Таким образом, мы пока выносим западную (отличную от всего иного мира на тот момент) культуру за скобки и описываем Восток в его классической специфике. Итак, это была политическая организация, возникшая в результате объединения нескольких соседских поселений с дальнейшей урбанизацией и становлением одного из старейшин в качестве главы и основного субъекта верховной редистрибуции. Старейшины становились не только правителями первых городов, но и первосвященниками божеств, которые становились общими для объединившихся поселений. Делалось это для беспрекословного признания их власти (так как этого якобы хотело божество). Как правило, в таких первых городах-государствах, в поселке, откуда родом и где жил этот первосвященник-правитель, строился огромный храм, там же помещалась казна и все продовольственные запасы, слуги правителя, ремесленники и т.д. Жители других поселков были обязаны принимать участие в общественных работах и в качестве налога отдавать ежегодно (постоянно, ежемесячно) часть продукта, который они производили, в казну.

Таким образом, «правитель раннего простого протогосудартсва (англоязычные антропологи называют его термином chiefdom) сразу превращался по отношению к населению протогосударства в верховного субъекта централизованной редистрибуции. В обществе, где еще нет и не было частной собственности, это воспринималось как нечто само собой разумеющееся: у кого власть, тот и становится субъектом редистрибуции всего достояния объединённого им и подчиняющегося его власти коллектива. Высшая власть является «родителем» права собственности, возникает феномен власти-собственности, который с этого момента и вплоть

до сегодняшнего дня является на Востоке эквивалентом европейского типа частной собственности, рожденной античной Грецией. Впоследствии на Востоке частная собственность появляется, но «это была иная собственность, несравнимая по многим параметрам с европейской античностью»^[118].

Таким образом, профессор Васильев утверждает, что частная собственность на Востоке все же была, но совсем не такая как в Европе с античности, где собственник и активный агент рынка был наделен всеми правами и многими льготами, а избранное такими как он, руководство полиса, обслуживало прежде всего интересы собственников. На Востоке дело обстояло всегда наоборот: частный собственник, не причастный к власти, был целиком и полностью в зависимости от господствовавшего в структуре аппарата власти управленца (как бы он ни именовался на конкретном этапе исторического развития), относившегося к частному собственнику с явным недоброжелательством. Это неудивительно: государство, возникшее много раньше представления о собственности и создавшее хорошо налаженную структуру давно сложившихся взаимоотношений между ним и опекаемыми подданными, абсолютно довлело над обществом ^[119]. Практически это находило отражение в феномене власти-собственности и тесно связанной с ней централизованной редистрибуцией: только власть, то есть причастность к аппарату администрации, делала человека сособственником всего достояния коллектива и предоставляла ему право верховной редистрибуции, то есть перераспределения собственности коллектива по своему усмотрению. Именно поэтому власть в целом не только не давала разбогатевшему частному собственнику ни прав, ни льгот, ни гарантий, но напротив, стремилась взять с него в виде поборов и взяток как можно больше.

Таким образом, ключевая разница между Западом и Востоком в том, что в Древней Греции рынок и частная собственность не только существовали и господствовали, а еще и находились под патронатом власти.

Именно в полунищей Европе, а не на богатом Востоке, зарождается капитализм. Именно в Европе формируется система горизонтальных связей, базирующаяся на борьбе антагонистических классов. Тем временем на Востоке все стабильно, привычно и спокойно. По образному выражению профессора Л.С. Васильева, «государства могли рушиться и уходить в историю, династии и господствующие этнические группы могли меняться, но выработанная тысячелетиями структура, опиравшаяся на социальную микроструктуру типа корпораций, сохранялась почти без изменений. И общество возрождалось после катаклизмов и потрясений, как феникс из пепла, - то же самое общество, что было до кризисов и войн»¹²⁰. В результате мы получаем то, что получаем: консервативно-стабильный Восток и динамичный и при первой возможности развивающийся антично­капиталистический Запад. Выше мы упоминали, что определяющей особенностью восточной традиции считаем устойчивую, стабильную земледельческую общину, которая может как стать переходной формой к капитализму, так и просуществовать в практически неизменном виде на протяжении очень долгого времени.

Но при всем этом глупо считать, что Восток стоял на месте. Он развивался, и культурно и экономически. Но самое главное, «ядровое», оставалось неизменным. Неизменным оставалась сложившаяся в глубокой древности социальная структура, основанная на власти-собственности и централизованной редистрибуции, ограничивающая возможности частной собственности и свободного рынка, незнакомая ни со свободами, ни с гарантированными законом правами индивида, но зато выше всего ценившая консервативную стабильность, гарантированную многовековой традицией и, в конечном счете, хранившей эту традицию религией, какую бы конкретно специфическую форму она ни принимала.

Итак, по весьма объективным причинам именно в современном западном обществе право, наверное, самый значимый и действенный

социальный регулятор. Оно реализуется в четкой формально-юридической форме и функционирует автономно по отношению к морали и религии. В.В. Бочаров так говорит о западной правовой традиции: «Судя по всему, сами представители Запада искренне продолжают верить в силу законов, способных «автоматически» преобразить общественные реалии в заданном направлении»^[121].

Очевидный кризис современной европейской цивилизации, проявившийся в утрате этическими и правовыми ценностями своего духовного значения и использовании их как способа маскировки эгоистических материальных интересов людей, привел к резкой критике европейских правовых идеалов. В.Н. Синюков говорит о том, что «загнивание» западного капитализма, упадок культуры и нравственности - сигналы, свидетельствующие о мировой проблеме кризиса западного мира, его правового и социального укладов. Слишком большие ценности накоплены западной культурой, слишком большое значение для стабильного мира имеет ее существование, чтобы не рассматривать этот кризис как общечеловеческую проблему. Западной цивилизации нужна альтернатива.»^[122]. В качестве альтернативы ученый предлагает российскую культуру, считая, что по духу она наиболее близка западной. Представляется спорной как первая позиция о глубоком социальном и духовном кризисе западной цивилизации, так и предложенная альтернатива в виде российского культуры. Думается, ближе к истине было бы признание того факта, что осуществляемая на настоящем этапе в «авральном» порядке глобализация Западной Европы, проявляющаяся, в том числе, в огромном количестве мигрантов из разных культур, привела к тому, что общество просто не способно органично «переварить» и ассимилировать чужаков. Здесь весьма интересной является точка зрения американского теоретика Г. Дж. Бермана, который говорит, что уже и «сам Запад засомневался в универсальности

своего традиционного представления о праве.. .право, раньше казавшееся «естественным», оказывается лишь «западным». А многие говорят, что оно и для Запада устарело»¹²³. Нам кажется, что если последнее утверждение весьма спорно, то первое не вызывает сомнений. Думается, что в указанном аспекте, представителям некоторых европейских государств было бы полезно вспомнить уже упомянутое нами выражение профессора Васильева о зависимости культуры от «численного преобладания» на территории представителей того или иного ее аналога.

Но вернемся к сравнительно-правовой характеристике Запада и Востока. В восточных, так называемых коллективистских культурах, право вторично по отношению к религии и морали, оно всегда было объектом оценивания с точки зрения соответствия указанным регуляторам. Мы уже отмечали, что право является лишь частью общего культурного пласта. В архаичном социуме все социальные нормативы, слитые воедино, достаточно успешно осуществляли необходимое регулирование. В западном обществе, как было показано выше, право достаточно быстро преобразовалось в особый и весьма эффективный социальный регулятор, основанный на принципах реализации индивидуальной свободы и формальной справедливости. Так называемое «обычное право», если и осталось в ареале формально­юридического регулирования, то лишь в качестве вторичного источника позитивного права. В восточных же обществах процесс правогенеза пошел совсем другим путем.

Не стоит забывать о специфике восточного пути развития в целом, который был обусловлен необходимостью вести масштабные ирригационные работы, низкой орудийной развитостью. Тяжелые климатические и географические условия, невозможность существования в одиночку, привели к тому, что социальная дифференциация в восточном обществе происходила на основе политического неравенства. Экономика была основана на государственной и общественной форме собственности, частная

собственность - краеугольный камень западной свободы - не играла значимой роли. Выше мы подробно описали результаты всего этого: специфические для Востока феномены власти-собственности и централизованной редистрибуции. Борьба собственников и власти никогда не была на Востоке борьбой равных. Богатство не давало гарантий. Таким образом, на Востоке не было перспектив для превращения собственности в капитал, этому препятствовала вся восточная структура. Богатство без причастности к власти было определенной обузой и даже иногда источником неприятностей.

Восточный человек был гораздо более стеснен и напуган природой и государством, нежели западный. И этот иррациональный страх перед неизведанным и непредсказуемым, а не осознанное рациональное понимание необходимости и разумности сосуществования, как на Западе, становится основой повиновения. Логично, что основным источником социальной регуляции становятся сборники нравственно-религиозных положений. Нормы носят казуистический характер и дополняются в случае необходимости другими обычаями или установлениями монарха, долгое время (а в некоторых обществах и по сей день) воспринимаемого как полубог.

Если основой западной цивилизации является независимый индивид, то на Востоке человек важен не сам по себе, а лишь как часть целого. Восток - это система четко налаженных вертикальных связей, которая в итоге привела к образованию сильных корпораций (всем вместе проще было противостоять государственному деспотизму). На Западе связи были в большей степени горизонтальными (антагонистические классы, по К. Марксу).

Запад акцентирует внимание на разуме, на научно-техническом прогрессе, на самоценности человека как личности. Восток долгое время не приемлет науку как самостоятельный вид деятельности и делает акцент на духовности.

Характерная для Востока невычленненность индивида из коллектива, даже на уровне поздней земледельческой общины, способствовала тому, что основой восточного права становится «неписанное» или «неотдифференцированное, обычное право». Такая система изначально препятствовала возможному произволу властей (напомним, на Востоке государство всегда было структурой внешней, навязывающей обществу свои веления), вводя его в определенные рамки, соответствовавшие издревле установившимся нормам обычного права и тем традициям, которые санкционировались обществом ^[124] . Обычное право, во-первых,

сконцентрировано на уровне категорий таких как, например «совесть», «стыд», «чувство вины», «раскаяние», «покаяние» и др., далеких от чисто юридических понятий, а во-вторых, имеет условием своей эффективности внутреннее обязывание и долженствование. Но эти обстоятельства не делают его менее правовым. И здесь можно сослаться на авторитет известного французского антрополога Н. Рулана, который, рассуждая об особенностях социального регулирования в восточных странах, утверждает: «Многие традиционные общества не только выработали в правовой области оригинальные концепции, но, более того, часто использовали то, что мы считаем нашим собственным изобретением: закон, суд, наказание, контракт...»^[125].

В.В. Бочаров, характеризуя особенности правовой культуры восточных государств, говорит о том, что сила «неписанного закона» генетически пронизывает все восточное общество. То есть фактически является тем самым коллективным бессознательным, о котором мы говорили выше. Ученый организовал вместе со своими коллегами несколько социальных экспериментов, в рамках которых определенные юридические процедуры проводились как так называемым «законным» (формально-юридическим, соответствующим действующему законодательству) путем, так и «теневым»

(в соответствии с обычным правом). В итоге он пришел к выводу, что материальные и временные затраты и, главное, результат в первом варианте, в сравнении со вторым, в государствах восточного типа разочаровывает. Автор делает вывод, что даже в случае заимствования западных правовых моделей, «под внешним правовым фасадом, выстроенным в европейском стиле, все равно будут скрываться и реально действовать традиционные для данных культур правовые практики»^[126].

Еще одним интересным доказательством указанного тезиса является опыт известного этнографа Б. Малиновского, который он описывает в своем произведении «Аргонавты западной части Тихого океана».

Основное внимание в работе уделяется феномену кула - особой форме обмена между племенами, распространенной на островах Тробиани Новой Гвинеи. По одному и тому же маршруту перемещаются два вида товаров - соулава - длинные ожерелья из красных раковин и мвали - из белых раковин, оба этих товара распространяются в противоположные стороны (у Б. Малиновского по часовой и противоположной). Каждое движение товара, церемония обмена и т.д. строго зафиксированы. При этом в сделке участвует ограниченное количество людей, а сам товар никогда не задерживается в одних руках - «один раз в кула, навсегда в кула». Этнограф говорит о том, что любая попытка рационализировать такой обмен приводит к полному краху всей процедуры^[127].

Приглашенные на остров антропологи выяснили, что «инициации» и «охота за головами» были «пусковыми» событиями, обеспечивающими обязательность сельскохозяйственных работ и поддерживающими сплоченность между семьями и членами общины. После запрета «праздника инициации» и «охоты за головами» исчезли механизмы, приводившие в движение всю систему культурно-нормативных связей. Без рисосеяния за счет урожая фруктов и рыбной ловли, разумеется, можно прожить. Но для

этой местности характерны регулярные неурожаи фруктов и периоды длительного отсутствия рыбы. Поэтому именно запас риса гарантировал выживание племени. Регулярные полевые работы (необязательные с точки зрения сиюминутных потребностей) должны были поддерживаться внешними средствами. Таким поддерживающим внешним средством- символом и была «охота за головами». Запретом данного обычая не столько была нарушена церемония посвящения юношей во взрослое состояние, сколько была дезорганизована исторически сложившаяся иерархическая структура социальной организации общности^[128].

И здесь мы делаем очень важный вывод: ни одно правовое установление не может быть признано эффективным в случае, если оно не обусловлено объективно-субъективными процессами, происходящими в определенном обществе и вступает в противоречие с другими элементами системы социального регулирования конкретной социокультурной реальности. А поэтому то, что может быть эффективным для одного народа, для другого является гибельным, как и то, что для одного народа - архаизм и бескультурье, для другого является нормальной формой жизнедеятельности .

Таким образом, можно лишь согласиться с мнением Н. Рулана, что «в ряде случаев рецепция чужого права может привести к юридической декультурации^[129]. И что, учитывая сохраняющуюся в современных условиях эффективность «неотдифференцированного права», можно констатировать, что обычная составляющая традиционного права, основанная в большинстве случаев на морали и религии, все еще является в восточных обществах более действенным регулятором общественных отношений, следовательно, именно она и является реальным правом. Охарактеризовав особенности западной и восточной правовых традиций, мы смогли убедиться в правильности вывода о том, что «выработанные веками ценности, нормативы и значения, составляющие несущую конструкцию цивилизации, являются

стабилизирующим фактором, сохраняющим наследие цивилизации и передающим его от поколения к поколению»¹³⁰. Там, где основной ценностью является индивидуализм и так называемая «private life» (модель мироощущения, при которой частная жизнь индивида - совершенно закрытая для других и неприкасаемая сфера ТОЛЬКО его существования, в которой он волен делать все, что хочет и как хочет, не опираясь на мнение общества и не оглядываясь на него), возникает необходимость обоснования четких юридических прав и обязанностей индивида с помощью структурированного позитивного права, отграничивающего одного члена общества от другого путем взаимных строго регламентированных прав и обязанностей. Там же, где основные ценности являются коллективными, а основной целью - гармония с природой и обществом в целом, как в восточной цивилизации, важной задачей становится не столько формальное право, сколько раскрытие морально-религиозной сути обязательства и постижение его скрытых истоков. Таким образом, основа правовой культуры конкретного общества зависит от коренных архетипов, заложенных в подсознании его членов, а также от того, что в соответствии с ними является в большей степени основой правового долженствования - нравственно­религиозная установка или норма позитивного права.

2.2.