§ 2. Советский период развития института государственного управления в России и Казахстане

Советский период познавательно смотреть под углом зрения синергетического подхода, который связан с проблемой выбора, когда речь идет о риске «негарантированного» будущего. Вместе с тем, неверно полагать такой выбор абсолютно произвольным: он производится «в поле взаимодействия собственного исторического прошлого (давления национальных традиций), современного опыта и внешних влияний», имеет аксиологическую сторону, обусловленную «ценностными самоопределениями и ориентациями, с духовным самочувствием народа», и онтологическую сторону, связанную «с пониманием истории как неопределенной, открытой, альтернативной (стохастической) или «закрытой», безальтернативной, линейной»^[446].

Отсчет истории советской системы государственного управления следует вести с точки бифуркации - февральских событий 1917 года, вызванных нарастанием энтропии в дореволюционной системе государственного управления, создавшей предпосылки для возобладания анархистского типа политического сознания над этатистским. Последнее обстоятельство «прогнозирует возможные негативные последствия тех или иных сторон, форм, методов государственной деятельности, предупреждает, нередко в метафорической форме, о кризисе и крахе государств, о завершении стадий, этапов государственной эволюции»^[447]. При этом, по мнению В.Д. Зорькина, «к бушующему разливу привела системная дерегуляция, порожденная неспособностью элиты Российской империи вовремя исправить регуляторы, позволявшие эффективно управлять государством и обществом»^[448].

В этой исторической «развилке», полагаем, было три основных сценария политико­правового развития.

Первый вариант - Россия могла выбрать буржуазную модель государственного управления с установлением либо республиканской формы правления (с сильной властью правительства) либо конституционной монархии. Полагаем, этот эволюционный путь был возможен в том случае, если бы правящая элита смогла объединиться, преодолеть внутренние разногласия и противостоять вырвавшейся наружу народной стихии, которую на практике и

направили в нужное для себя русло радикальные политические силы.

Второй вариант развития событий, который был вполне реален - это прекращение существования государства как такового. Сложная историческая обстановка Первой мировой войны и столкновение интересов ведущих мировых держав, их давление, преследование ими своих геополитических интересов на территории России, которые впоследствии проявились в иностранной интервенции на территорию страны, делали вполне реальным негативный сценарий распада державы. Процессы энтропии приняли бы необратимый характер, а центробежные силы разорвали бы государство на еще более мелкие осколки, нежели это случилось в действительности.

Третий сценарий, по которому и пошло развитие - это выбор особой модели государственного управления, не похожей ни на западную модель либеральной демократии, ни на прежнюю модель самодержавного управления.

Словом, история в очередной раз актуализировала проблему «об объективном выборе России между самоопределением в семье европейских народов и самоопределением в границах Востока»^[449]. По мысли Ш. Эйзенштадта, «ключ к распространению социализма и коммунизма следует искать в уникальных чертах встречи незападных, неевропейских обществ с (западной) цивилизацией»^[450]. Выбор третьей модели в точке бифуркации оказался предопределен комплексом социоисторических причин, в том числе цивилизационного характера. Евразийские народы не принимали западные либеральные ценности как идеологически чуждые, однако и возврата к прежнему политическому режиму в силу потери им своей легитимности не желали, в то время как идеология коммунизма оказалась созвучной ценностям соборности и общинности, патернализма и сильного государства.

Большевики в своих лозунгах призывали к разрушению самодержавия и передаче власти и управления народу через Советы, раздачи земли крестьянам, прекращения участия в войне. Словом, в своих лозунгах декларировали ту вольницу, которая соответствовала вековым народным чаяниям. В оценке Н.Н. Алексеева события 1917 года являлись победой «казацкого идеала», т.е.

воплотился в «государстве советов» как особой форме русского восточного демократизма (выделено нами - И.А.)^[451].

В восприятии евразийцев революция «отразила циклический характер российской истории и вынесла на своей волне народные идеи (народоправства, социальной справедливости, твердой власти), перманентно определяющие государственное и правовое бытие России»^[452]. «Сколь бы решительным отрицанием прошлого ни представлялся советский строй, - полагает О.В. Мартышин, - он не мог не нести на себе печати национальных традиций и национальной истории. Характерно, что одними из первых это подметили евразийцы...»^[453].

Главный недостаток советского строя, по мысли П.Н. Савицкого, заключается в заимствовании чуждой западной (марксистской) идеологии, но, при этом, «народный большевизм, большевизм как практика, существенно разошелся с тем, что для него надумали его первоначальные вожди... Как осуществление, большевистский социальный эксперимент по своим идеологическим и пространственным масштабам оказался без прототипов в истории Запада и в этом смысле явился своеобразно российским»^[454]. Большевики отрицают индивидуализм, либеральные и демократические учреждения, буржуазные права и свободы, европейский парламентаризм. Более того, вопрос о взаимоотношении власти и личности большевизм решил даже «слишком «по-азиатски», безраздельно отдав личность на службу государству»^[455].

Советский строй, несмотря на все свои особенности, не был чем-то чуждым для культуры евразийских народов: «Под оболочкой нового общественного идеала скрыто

присутствовали почти все идеалы предшествовавших периодов, начиная с киевского, но одни из них были ориентирами практической политики, а другие - фасадом, камуфлирующим ее суть»^[457]. При этом именно в области управления делами государства большевики менее всего руководствовались теориями, ставя во главу угла прагматические соображения, поскольку осознавали, что «вызванный предвзятыми утопическими теориями неудачный шаг в этой области мог бы повлечь за собой падение их власти»^[458]. Советский строй можно рассматривать как «особую, приспособленную к российско-евразийским условиям, форму представительства и управления»^[459]. Несмотря на декларации советских руководителей построить новую модель взаимоотношений власти и общества, совершенно отличную от прежней, имеющую глубоко «народный характер», управление делами государства оформляется и развивается в соответствии с веками сложившейся этатистской политико-правовой традицией.

Процесс утверждения новой ценностной системы носил противоречивый и неоднозначный характер. Общественное сознание, с одной стороны, характеризовалось «генетической» преемственностью с ценностями и нормами (связанными во многом с традиционалистским, иррациональным мировосприятием), сформировавшимися в предыдущие столетия. Однако, с другой стороны, в процессе советской модернизации (индустриализации, культурной революции), когда решались задачи воспитания нового человека, создания новой исторической общности и построения нового типа государства, происходила определенная трансформация системы прежних представлений (в сторону рационализации через пропаганду, в частности, атеистических воззрений и убеждений о возможности рационального переустройства общественных устоев на научных началах). Социокультура медленно подвергалась переменам, несмотря на все усилия советской власти внедрить в «мелкобуржуазную» крестьянскую среду (в которой виделась главная угроза рестраврации прежних отношений) новые «пролетарские» ценности. И, хотя многие укоренившиеся в народе установки в новых условиях внешне видоизменялись, приобретая иную форму, все же социокультурное ядро, по сути, в глубинных своих основаниях оставалось константным.

Следует присоединиться к мнению, что новый тип государства было государством «окрестьяненного города». Оно заимствовало из деревни «не только «отцовскую» культурную матрицу. Подобно общине, это государство отторгало частную собственность... Подобно общине, это государство «безвозмездно» взяло на себя определенные социальные функции, существенно их расширив и возведя в ранг «преимуществ социализма» (бесплатное

здравоохранение и образование, предоставление жилья, пенсионное обеспечение и др.)... Подобно общине и ее замкнутому укладу, это государство изолировало страну от мира, противопоставив советское коллективное «мы» тому, что именовалось «враждебным капиталистическим окружением»^[460].

Рассматривая механизм государственного управления советского периода, отметим, что он уже на начальном этапе основывался на принципе формальной законности при фактическом господстве внеправовых методов управления; приоритета силы над законом; отрицания буржуазных демократических ценностей и правовых концепций, таких как разделение и независимость ветвей власти (вместо него провозглашался принцип полновластия советов); отрицание принципа самостоятельности местного управления (органы местного управления входили в строго иерархическую систему соподчинения органов государственного управления). Все эти факторы не противоречили евразийской социокультурной и политико-правовой традиции, сложившемуся способу нормативности. «С установлением Советской власти, - отмечается в юридической литературе, - была предпринята, как известно, попытка вообще обойтись без понятия закона. Нормотворчество начиналось с «революционных» декретов, деклараций, инструкций, резолюций, воззваний, обращений, выступавших в качестве документов конституционной значимости. Многие распорядительные постановления ВЦИК, его Президиума не облекались в особую форму акта, хотя содержали в себе нормативы и включались отдельными статьями в законодательные решения»^[461].

В рамках экспериментов по поиску новой модели государственного управления создавались различные органы государственной власти переходного периода. Говоря словами В.В. Сорокина, «российский цикл переходности в 1917-1920-х гг. был перенасыщен чрезвычайными методами управления. Создавались ревкомы, ревтрибуналы, чрезвычайные комиссии, сосредоточивающие обширные прерогативы гражданского и военного управления, но не имеющие четких законодательных основ своих полномочий»^[462]. Позднее, с укреплением новой власти правовое оформление в актах конституционного характера призвано было легитимировать советские государственные органы. В пункте 35 Конституции РСФСР 1918 года^[463] провозглашалось, что «Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов образует Совет Народных Комиссаров для общего управления делами Российской Социалистической Федеративной Советской Республики и отделы (народные комиссариаты) для руководства отдельными отраслями управления». Также в Основном законе рассматривалась организация управления на местах. Например, устанавливалось, что «в тех

сельских местностях, где это будет признано осуществимым, вопросы управления разрешаются общим собранием избирателей данного селения непосредственно» (пункт 57). Вместе с тем, как отмечают современные исследователи, «многие институты новой власти не соответствовали Конституции РСФСР 1918 г. Прежде всего - ревкомы, которые фактически приостанавливали формирование и деятельность Советов на местах»^[464].

Марксистская доктрина предполагает постепенное «отмирание» государства. Однако и в начальный период, и на последующих этапах истории советского государства данная идея оставалась абстракцией. Ориентация на этатистские методы управления делами государства являлась доминирующей даже в те периоды, когда они вступали в явное противоречие с политической доктриной. Большевики очень скоро убедились в необходимости государственного аппарата, констатируя, что «жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают потребность в таком аппарате»^[465].

Авторами отмечается, что «несмотря на формальное законодательное закрепление советского федерализма, в действительности взаимоотношения «центра» и союзных республик строились на принципах жесткого централистского управления, свойственного, как известно, унитарным государственным образованиям. СССР и РСФСР как федерации были «сотканы» из противоречий, а формы их государственного устройства были реально построены на унитарных началах»^[466]. Вместе с тем, именно при советской власти были созданы национально­государственные образования с соответствующими границами, государственной атрибутикой, конституциями. Составной частью советской политики в области государственного управления следует считать политику «коренизации» государственного аппарата, когда механизм государственного управления «настраивался» применительно к местной специфике. В частности, такая политика заключалась в следующем: «коренизация как социально­политическая проблема решалась в двустороннем процессе: с одной стороны, это было приближение государственного аппарата к массам посредством перевода делопроизводства на их родной язык; с другой стороны - вовлечение самих трудящихся коренной национальности в деятельность советского государственного аппарата»^[467]. В Конституции РСФСР (утверждена Постановлением XII Всероссийского Съезда Советов от 11.05.1925)^[468] было закреплено: «За гражданами Российской Социалистической Федеративной Советской Республики признается

право свободного пользования родным языком на съездах, в суде, управлении и общественной жизни. Национальным меньшинствам обеспечивается право обучения на родном языке в школе» (п.13). Данная норма была актуальна для управления и в советском Казахстане, который до 1936 г. входил в состав РСФСР в качестве Киргизской, а позднее Казахской АССР^[469].

Советские руководители пытались нивелировать недостатки «традиционного парламентаризма и прежде всего избежать участи превращения парламентов в «говорильни», поэтому за основу ими был взят марксистский постулат о необходимости «соединения законодательной деятельности и функции исполнения законов в одном органе - в выборном представительном учреждении»^[470]. Подобными органами власти и управления и стали Советы - изначально возникавшие как плод стихийного творчества масс, воплотивших вековые мечты о вечевом идеале народовластия.

Предполагалось, что «порядок формирования, структура и функции Советов обеспечат сочетание достоинств представительной и непосредственной демократии, поскольку Советы органически связаны с населением, и послужат средством привлечения народных масс непосредственно к управлению государством и обществом в целом». Однако в советской практике «все государственные органы, а не только Советы, являлись субъектами государственной власти в пределах своей компетенции, и в этом смысле Советы никогда не были единственными органами государственной власти, никогда не являлись непосредственно полновластными органами». При этом в самой системе Советов решающая роль принадлежала управленческому аппарату и исполнительно-распорядительным структурам, которые, в свою очередь, рассматривались как «основной рычаг осуществления руководящей роли коммунистической партии». Нормы Конституции СССР 1936 года диктовали относительную независимость и самостоятельность судебных органов, подчинение их только закону, но на практике судьи были лишены самостоятельности и независимости. Принцип же осуществления правосудия только судами был конституционно установлен лишь в 1977 году^[471].

В общественном сознании закреплялась установка связывать конституцию с именем политического лидера страны, и Конституция 1936 года именуется, как сталинская^[472]. Власть приобретает персонифицированный, сакральный характер, что вполне вписывалось в традиционные ценности: «Образ «отца народов» мог сформироваться только на основе «отцовской» культурной матрицы, т.е. восприятия большого, государственно организованного

общества как большой патриархальной «семьи народов»^[473].

В процессе формирования советской системы государственного управления обозначились особенности взаимоотношений государства и общества, характерные для СССР практически на всем протяжении его истории. К таковым особенностям относится несомненный приоритет общих интересов над частными (наследие многовековых традиций общинности, доминанты государства по сравнению с отдельной личностью); сохранение патерналистского модуса и этатистского мировоззрения подавляющего большинства населения; приоритет в защите социальных и культурных прав по сравнению с политическими и экономическими. При этом правовой идеализм в обществе граничил с правовым инфантилизмом, который обозначился в противоречивых устремлениях: с одной стороны, проявился апофеоз патернализма в культе «отца народов», с другой стороны, - отчетливая тенденция возложить на государство ответственность за все, вплоть до того, что происходит и в частной жизни граждан.

Иными словами, социальный инфантилизм общества выражался в неумении принимать ответственность за собственную судьбу, без чего невозможно обеспечить полноценное функционирование институтов гражданского общества. Однако, как упоминалось ранее, в отсутствии навыков самоуправления неминуемо смещаются пределы государственного вмешательства в сторону этатистской модели взаимоотношений общества и власти. Управляемость общества, которой добивалось советское государство при Сталине, была основным инструментом намеченных масштабных преобразований.

Широкие социальные программы способствовали формированию советского типа патернализма, который стал своеобразной основой для легитимации политического режима. «Советские годы вернули большинству граждан привычку рассчитывать прежде всего (и даже исключительно) на государственный патернализм..., когда в обмен на лояльность человек получал некоторый набор благ (привилегий, а не прав) хотя бы в пределах гарантированного неполного среднего образования, медицинского обслуживания, рабочего места, пенсий», - констатирует Л.Е. Лаптева^[474].

Значимость системы государственного управления как механизма проводимых в обществе преобразований подтверждает тот факт, что в законодательстве была установлена особая категория преступлений - «преступления против порядка управления», к которой относились нарушения избирательного закона, злостный неплатеж установленных законом налогов и сборов, отказ от выполнения государственных поставок и повинностей, уклонение от призыва и от обязанностей военной службы, нарушение законных распоряжений органов

власти (ст.21 Закона СССР от 16 августа 1938 года «О судоустройстве СССР, союзных и автономных республик»)^[475]. Законодательному оформлению института государственного управления в государстве уделялось особое внимание на всех уровнях советской системы правового регулирования, что вполне объяснимо - в эпоху коренных преобразований система государственного управления была фундаментальным оплотом проводимых реформ.

Конституция СССР 1936 года включала отдельную главу VII «Органы государственного управления союзных республик», согласно которой устанавливался правовой статус Совета Министров Союзной республики, Министров Союзной республики и Министерства Союзной республики^[476].

По образцу общесоюзной Конституция РСФСР от 21 января 1937 г. включала отдельную главу VI «Органы государственного управления Автономных советских социалистических республик», устанавливающую правовой статус Совета Народных Комиссаров АССР, Народного комиссара АССР и Народного комиссариата АССР^[477]. Нормы об управлении включались и в конституционные акты советского Казахстана^[478]. Конституция КазССР 1937 г. установила нормы, касающиеся ведения республики. Были сформированы высшие республиканские и местные органы государственной власти, контроля за исполнением законодательства, охраны государственного и общественного порядка и прав граждан, взимания налогов (ст. 19)^[479].

Принцип законности ограничивался политическими принципами и волюнтаристским применением средств внеправового насилия, однако закон больше не отрицался как таковой и даже наиболее одиозные политические решения оформлялись, как правило, теми или иными правовыми средствами, дабы придать им внешнюю легитимность. Вместе с тем, как отмечают исследователи, Конституция СССР 1936 года и последовавшие за ней конституции союзных и автономных республик закрепили понятие закона без каких-либо дефиниций. Являясь высшими

органами государственной власти в период между сессиями Верховных Советов, президиумы принимали «указы законодательного характера», которые действовали временно и вносились на утверждение ближайшей сессии Верховного Совета. Однако различия между указами и постановлениями президиумов Верховных Советов носили, по сути, формальный характер. На практике принимались нормативные документы в виде различных министерских «писем» (директивных, инструктивных, циркулярных и др.), не предусмотренных действовавшим законодательством^[480].

Существенный сдвиг произошел в обеспечении участия женщин в управления делами государства. Так, статья 100 Конституции Казахской ССР 1937 года закрепляла норму, согласно которой «сопротивление фактическому закрепощению женщин», в том числе организация сопротивления вовлечению женщин в государственное управление и общественно­политическую жизнь, «карается законом»^[481]. Положения Конституции КазССР 1937 года закрепили право граждан на отдых. Гарантировалось материальное обеспечение в старости, в случае болезни и потери трудоспособности за счет государства, бесплатную медицинскую помощь, предоставление в пользование трудящимся широкой сети курортов (ст. 97). Конституционно закреплялось право граждан на всеобщее бесплатное образование (ст.98)^[482].

В ракурсе теоретической юриспруденции отмечается, что успехи, которые действительно имели место в управлении делами советского государства, объясняются в немалой степени тем, что «реальная практика опиралась на вековые российские традиции: коллективизм - на общинность и соборность, трудовой энтузиазм - на трудовую российскую мораль, укрепление государства - на державность и т.д^[483]. Советская политико-правовая культура сохранила традиции сильной централизованной власти, преобладания политической целесообразности и морали (как «социалистической») над правом, приоритет интересов государства над интересами личности, отрицание неприкосновенности права на частную собственность, коллективизм, принцип единства прав и обязанностей.

Можно поставить вопрос о том, представляла ли собой выбранная модель государственного развития попытку догнать Запад, осуществив модернизацию в соответствии с

зарубежными эталонами? Полагаем, что в таком аспекте можно говорить только об экономической модернизации, которая, по сути, представляла собой инструмент для достижения целей советского государства - а именно, достижения коммунистического общественного идеала. Попытку догнать Запад следует рассматривать лишь в контексте экономической конкуренции, поскольку западные идеологические, политико-правовые ценности отвергались, а новеллы в правовом регулировании социальной сферы и практиках заимствовались и самими западными странами. Советское государство искало свои пути политической и социальной модернизации и стремилось создать собственную модель государственного управления.

С середины 1960-х годов стала проявляться «тяга к устоявшимся, проверенным централизованным командно-административным методам государственного управления. Боязнь нового, нежелание менять существующее положение дел и обусловили догматизм и консерватизм данных методов»^[484]. Система советского государственного управления в этот период постепенно приобретала качества фундаментальности и стабильности^[485], однако это же делало ее все более громоздкой и неповоротливой, затрудняя обмен управленческой информацией между ее различными элементами, усиливая бюрократизацию.

Конституция СССР 1977 г. (и, соответственно, Конституции РСФСР и КазССР 1978 г.) устанавливала широкий перечень как прав и свобод, так и обязанностей советских граждан (принцип «единства прав и обязанностей»)^[486]. Нормы, касающиеся взаимоотношений граждан и государства, предусматривали ограничительные оговорки: права и свободы могли использоваться только «в соответствии с целями коммунистического строительства» или «в

4

соответствии с интересами народа и в целях укрепления и развития социалистического строя»^[487].

Советский конституционализм, по сути, не признавал конституцию в качестве института, устанавливающего предел государственно-управленческого воздействия на общество, разделение властей и автономия личности отрицались, права последней рассматривались как дарованные государством. В этом ракурсе Н.Н. Алексеев следом за Г.С. Гурвичем полагал, что, хотя слово «конституция» закрепилось в советском законодательстве и юриспруденции, но не в понимании «ограниченного образа правления», а скорее в качестве некоторой основы всей государственной жизни^[488].

Взаимодействие между государством и личностью понималось преимущественно в категориях взаимных обязательств: с одной стороны, личность, призванная исполнять

«социалистический долг» перед государством за его заботу, с другой - государство, обязанное показывать свой народный характер посредством проведения выборов в Советы. При этом важен был не результат (как известно, он заранее был предопределен), а сам факт проведения выборов, что призвано было придавать легитимность государственной власти. Иными словами, советская модель во многих своих очертаниях воспроизводила традиционную евразийскую модель взаимоотношения власти и общества. Вместе с тем, ряд советских политико-правовые новаций, проводившихся в рамках социалистической идеологии (принцип народовластия, политические права и свободы) не укладывался в традиционную евразийскую схему взаимоотношений государства и личности, приходя с ней в противоречие. Следует согласиться с мнением, что вся история советского типа демократии и ее политико-правовых форм есть, по сути, борьба двух противоположных тенденций: расширения конституционных форм демократизации, с одной стороны, и тенденции к ее ограничению и фактическому отказу от конституционных гарантий свободы и прав личности в текущем законодательстве и общественной практике - с другой, и в этих тенденциях Б.С. Эбзеев усматривает отражение борьбы личного и государственного начал. Приоритет государственного начала обеспечивался не только мощью репрессивного аппарата, но и благодаря патернализму советского государства - оно брало на себя заботу о материальном благополучии граждан, а те в ответ были обязаны государству безусловным послушанием и поддержкой^[489].

Завершающий период советского государства (1985-1991 гг.) характеризует нарастание внутренней энтропии системы. Требовалось осуществление системных преобразований, которые обеспечили бы выход советской системы управления на качественно новый уровень. Без этого «диалектического скачка» стабильность советской системы постепенно стала обращаться в стагнацию.

Провозглашение курса на «перестройку» в 80-е гг. ХХ века затронуло все сферы государственной жизнедеятельности, прежде всего, государственное управление. Однако, как отмечает В.Н. Синюков: «Уровень развития политической и правовой культуры в стране оказался недостаточным не только в сфере научной, но и конкретно-управленческой рефлексии предлагавшихся к осуществлению политических программ»^[490]. Вероятно, ориентация на эволюционный подход позволила бы осуществить реформы более безболезненно (Китай), но попытки перестроить «с ускорением» вызвали дезорганизацию, потерю управляемости общественными процессами. Стремительное нарастание энтропийных процессов стало главным образом результатом проведения кардинальных реформ в условиях отказа от прежней парадигмы государственного строительства, но при отсутствии новой научно обоснованной

парадигмы, максимально учитывающей вызовы, угрозы и риски, в том числе институционального характера. В этом ракурсе С.А. Авакьян отмечает, что «во-первых, сами руководители не имели четкой концепции истинного социализма, и лучше представляли лишь негативные моменты прошлых этапов, от которых надо избавляться; во-вторых, довольно скоро руководство стало терять нити управления процессами, и в этой ситуации у существовавших и быстро возникавших новых сил - и политических, и региональных - начали возникать диссонирующие с официальными оценки предшествовавших этапов, иные идеи и предложения о путях развития страны. Причем смелость оценок приходила по мере развертывания перестройки; начиная с совершенствования социализма, многие затем пришли к его отрицанию и предпочтению других социально-политических формаций»^[491].

Центральная власть в усложняющихся политических, социальных и экономических условиях все рельефнее демонстрировала свою неспособность реализовывать функции сильного государства, патерналистские и иные установки, особо значимые для евразийских народов. Учитывая особенности правового сознания евразийских народов, для которого свойственно персонифицированное восприятие государственной власти, когда и достижения, и проблемы в практическом осуществлении функций государством непосредственно связываются с человеком, стоящим во главе государства, общесоюзная власть во главе с лидером страны стала терять легитимность, а следом и способность управленческого воздействия на общественные отношения. Вместе с этим создавались благоприятные условия для усиления в обществе проявлений правового нигилизма, раскола в рядах правящей элиты.

12 июня1990 года на IСъезде народных депутатов РСФСР была принята Декларация о государственном суверенитете, в которой провозглашался суверенитет РСФСР, верховенство Конституции и законов РСФСР над законодательными актами СССР. 25 октября 1990 года Верховный Совет КазССР принимает подобный политико-правовой документ - Декларацию о государственном суверенитете КазССР. Е.А. Лукьянова в этом ракурсе отмечает, что главной особенностью СССР на момент его создания было сплочение республик на базе РСФСР и во многом за счет богатой кадрами и ресурсами РСФСР, игравшей государствообразующая роль, и выход отдельных республик был бы хотя и болезненным, но не разрушительным для СССР, но только ее выход мог поставить и поставил точку в существовании союзного государства^[492]. С начала 1990-х годов государственно-правовое строительство в России и Казахстане начинает осуществляться на иных парадигмальных основаниях и в новых политико-правовых реалиях.

Вопросы, касающиеся феномена государственно-правового строительства в СССР, уникального по своей новизне, масштабам и результатам, довольно сложные и многоаспектные,

над ними будут биться умы еще многих поколений юристов и философов, и, пожалуй, наиболее беспристрастную оценку смогут дать те из них, кто появится на свет в отдаленном будущем, хотя вряд ли в силу неоднозначности данного феномена в подобных исследованиях когда- нибудь будет поставлена окончательная точка. Но при этом, полагаем, необходимо отметить следующее. В современной юридической литературе Советское государство и правовой строй нередко интерпретируются в крайне односторонне-негативных категориях. Утверждается, что, «развитие страны шло по пути усиления авторитарного режима, вульгаризации социалистических и коммунистических идей, усиления фискальных и карательных функций государства, вооруженного противостояния «идеологическим» противникам в лице «капиталистических» стран, превращения государства в авторитарно-эксплуататорское»^[493]. И такая трактовка имеет под собой веские основания, особенно учитывая последствия деятельности советского репрессивного аппарата в 1930-е - нач.1950-х годов.

Вместе с тем, принцип научной объективности требуют, не допуская редукционистских объяснений, учитывать весь комплекс политических, правовых и иных факторов, явлений и процессов, в том числе связанных с социокультурными аспектами. С учетом рассматриваемой проблематики вопрос стоит о следующем: существовала ли возможность осуществить модернизацию (политическую, экономическую, социокультурную) на евразийском пространстве не авторитарными государственно-управленческими способами и методами? Всемирная политико-правовая история до сей поры не знает примеров, когда подобный переход осуществился в странах с незападной политико-правовой традицией не в рамках авторитарного режима, а посредством утверждения на собственной правокультурной основе демократических принципов, самоорганизации и саморазвития гражданского общества.

Отнюдь не отрицая наличие различных перегибов, просчетов, изъянов, характеризовавших управление делами советского государства и связанных главным образом с его идеологической основой, следует все же отметить, что при советской власти было сделано многое из того, что способствует не только формально-юридическому, но и решению проблемы сильного фактического неравенства. Невозможно отрицать, что политическая система и правовая политика ориентировались на привлечение широких слоев населения к управлению делами государства и обеспечению их доступа на самые высокие политико-управленческие должности (для доказательства достаточно посмотреть социальное происхождение советских должностных лиц во всей многозвенной вертикали власти). С.С. Алексеев по этому поводу отмечает, что «в настоящее время власть и управление в советском обществе довольно часто представляются уж слишком упрощенно. Вот, дескать, «при социализме» в обществе существовали официальные Советы, официальные законы и т.д., но они были только ширмой, в

действительности всеми делами в обществе ведала номенклатура... В таких представлениях, во многом верных, содержится все же довольно-таки примитивная схема»^[494]. В условиях отсутствия реальной политической конкуренции советские граждане, тем не менее, участвуя в выборах в Советы, другие государственные и общественные органы и привлекаясь к их работе, не могли не приобщаться к демократическим процедурам, управленческому процессу. Не проходили бесследно для правового сознания общества всенародное обсуждение проектов конституций, закрепление конституционных норм о правах и свободах человека, равенстве мужчин и женщин, масштабы правового всеобуча, которые зачастую, строго говоря, хотя и приобретали формальный характер, но оказывали на гражданскую социализацию заметное влияние.

Сошлемся на рассуждения Р. Давида - ученого, никогда не отличавшегося симпатиями к марксизму (что отмечает В. А. Туманов). Французский правовед пишет, что в практической плоскости «мы убеждаемся в том, что можем многое узнать, обратившись к опыту Советского Союза. Такова, например, идея о том, что участие трудящихся в управлении необходимо для того, чтобы оно стало эффективным и подлинно демократичным. Эта идея получает все боль­шее распространение и за пределами марксистских стран»^[495].

Г.Дж. Берман указывает на принципы, закрепленные в «Моральном кодексе строителя коммунизма», как «сознательный труд на благо общества - кто не работает, тот не ест»; «забота каждого о сохранении и приумножении общественного богатства»; «коллективизм и товарищеская взаимопомощь - один за всех и все за одного»; «честность и правдивость, моральная чистота, скромность, нетребовательность в общественной и личной жизни»; «бескомпромиссное отношение к несправедливости, паразитизму, нечестности, карьеризму, стяжательству»; «бескомпромиссное отношение к врагам коммунизма»; «братская соли­дарность с трудящимися всех стран и со всеми народами». «Советские законы, - пишет он далее, - поразительно напоминают пуританский кодекс Массачусетской колонии, «Корпус свобод» 1641 г., в его наказании идеологических отклонений, безделья и личной аморальности. Советская система активно подчеркивала воспитательную роль закона и всенародное участие в юридических процедурах и наблюдении за исполнением законов - через товарищеские суды,

3 народную дружину и путем отдания людей на поруки коллективу предприятия или квартала»^[496].

Хотя официальная идеология отвергала «старую» культуру с ее «классовыми пережитками» и «мелкобуржуазными предрассудками», тем не менее, успехи советской модернизации можно объяснить именно тем обстоятельством, что теория и практика государственного строительства во многом опиралась на сформировавшиеся веками в общественном сознании архетипы и ценности, но при этом было бы неверным считать, что по

мере эволюции советского общества не произошло никаких сдвигов в политико-правовой культуре. Напротив, полагаем, они носили весомый характер, и, «несмотря на утраты целых пластов старых отношений, были созданы не менее, а в чем-то более значительные и уникальные духовные и материальные ценности»^[497]. В.В. Лапаева справедливо указывает на изменение представлений о человеческом достоинстве: «От прежней трактовки достоинства только как внутренней свободы от греха общество постепенно переходит к признанию достоинства человека как субъекта правовых отношений. Думаю, что далеко не последнюю роль в этом процессе сыграла и сама советская власть, которая (и здесь надо отдать ей должное) не ограничивалась демагогией возвеличивания «простого человека», а приложила немалые усилия к тому, чтобы кардинально поднять уровень образования всех слоев советского общества. Средний ... советский человек эпохи застоя - это хорошо образованный даже по западным меркам, а значит, и умеющий думать человек»^[498]. На политико-правовой культуре сказались результаты реализации управленческих стратегий на индустриализацию, урбанизацию, культурную революцию. При этом, «совершенно невозможно отрицать тот неоспоримый факт, что СССР обеспечил сохранение уникальной этнокультурной мозаики евразийского пространства, на котором в ХХ в. не исчезла ни одна даже самая малая группа или

3

язык, когда в других регионах мира ассимиляция малых групп имела массовый характер»^[499].

Стоит подчеркнуть, что евразийцы, критикуя теорию и практику советского государственного строительства, отнюдь не отвергали наличие в нем позитивного опыта. Так, евразийцы отмечали, что их «отталкивает в советской системе и советской практике дух чисто классовой вражды и ненависти, отсутствие всякого уважения к идее права, безмерное подавление человеческой личности, голый и циничный деспотизм, постепенное упразднение демотического начала к замена его жестокой диктатурой»^[500]. Но при этом они признавали масштаб и успехи советского государственного строительства. Н.Н. Алексеев пророчествовал, что в России произведен грандиозный опыт введения коммунистического строя, который неизбежно на практике приведет к капитализму, но, когда на обломках коммунизма водворится новый капитализм, его здание «снова будут разрушать новые социалисты и коммунисты»^[501]. Чтобы избежать этого, полагал он, следует строить смешанную модель, которая не была бы в чистом виде «ни капитализмом, ни социализмом, ни Западом, ни Востоком», мощную государственную собственность следует сочетать на конкурентных началах с частной. При этом советские «идеи демократии, диктатуры и социальной справедливости как-то должны

остаться и стать основами будущего периода русской истории. Но они должны быть исправлены и преображены»^[502].

Резюмируем: факторы, приведшие, в конечном счете, к кризису и потере управляемости общественными процессами на советском пространстве, можно объяснить тем, что в условиях назревших реформ так и не была сформирована обоснованная государственно-управленческая парадигма, релевантная возникшим новым внутренним и внешним вызовам и при этом учитывающая специфику институциональной структуры. Преобразования изначально были ориентированы не на эволюционность, а ускорение. В подобных условиях процессы, происходившие в политической и общественной сферах, приобрели неуправляемый характер, повлекли делегитимацию власти, раскол правящей элиты, радикализацию общественного мнения, рост правового нигилизма, а затем и девальвацию ценностей и установок, обеспечивавших социальную солидарность и государственное единство.

В исследовании советских государственно-управленческих практик и теоретического их обоснования важно учитывать весь спектр: как просчеты, деформации, так и достижения Советского государства, в том числе касающиеся развития общей и политико-правовой культуры населения как важного основания строительства государственности нового типа.