§ 3. Государственное управление в контексте либеральной парадигмы

Либерализм появился в качестве антитезы этатизму, как итог рефлексии над аксиологическими ориентациями нарождающейся капиталистической эпохи. Основная идея либерализма - «обуздание», ограничение, нивелирование и даже отрицание государственной власти - получила в социетальной онтологии концептуальное оформление в эпоху модерна.

Если в рамках этатистского воззрения обосновывается главенствующая роль государства в процессах социальной жизнедеятельности, то либеральный подход исходит из приоритета личностного начала, минимальной роли государства, ограничения его индивидуальными свободами и свободными обменными отношениями. В либеральном учении бытие индивида неотъемлемо от его частной автономии, главным условием которой является неприкосновенная от посягательств государства частная собственность^[123].

Либеральные ценности являются порождением политико-правовой культуры западного общества в условиях, когда актуализировались идеи обеспечения индивидуальных прав и свобод личности и защиты частных интересов.

Термин «либерализм» впервые стал употребляться в начале XIX в. в Испании. Однако собственно конструкции либеральной парадигмы управления сложились задолго до этого. По мысли М. Фуко, либеральная форма управленчества возникла в XVIII в. в результате развития политической экономии, критиковавшей управленческие техники полицейского государства. Данная парадигма стала разрабатываться в условиях «зарождающейся экономической рефлексии», как новая форма (научная, в отличие от прежней, основывавшейся на ненаучных расчетах) рациональности управления, послужившей появлению государства модерна в условиях, когда «экономический интерес» придал новое содержание «государственному интересу»^[124]. Согласно новой трактовке управления общее благо обеспечивается «уже не от властного вмешательства государства, намеренного регламентировать в форме полиции пространство, территорию и население», а «поведением каждого с тех пор, как государство, управленчество запускает механизмы частного интереса».

В основу либеральной теории положен тезис, что воздействие государства ограничивается необходимым минимумом, оставив рыночной стихии определять динамику социума. Вмешательство государства необходимо с позиций обеспечения безопасности и не более: «Механизмы безопасности или вмешательства государства, имеющего функцию обеспечить безопасность тех естественных феноменов, какими были экономические процессы или какими были процессы, внутренне свойственные населению, - именно это становится основополагающей целью управленчества». Отсюда вытекает «предписание свободы не только как права индивидов, законно противостоящих власти, узурпации, злоупотреблениям правителя или правительства, но и свободы, становящейся элементом, необходимым для самого управленчества. Теперь можно управлять лишь при условии, что действительно свобода или некоторое число видов свободы соблюдается. Не соблюдать свободу, значит не только осуществлять злоупотребления по отношению к закону, но главным образом не уметь управлять, как следует»^[126]. Либеральная парадигма проблематизировала оптимальные пропорции свободы личности и государства, пределы охватываемых государственным управлением явлений, отношений и процессов.

Согласно Аристотелю: «Пределом называется [1] граница (to eschaton) каждой вещи, т.е. то первое, вне которого нельзя найти ни одной его части, и то первое, внутри которого находятся все его части; [2] всякие очертания (eidos) величины или того, что имеет величину; [3] цель каждой вещи (таково то, на что направлены движение и действие, но не то, из чего они исходят, хотя иногда это и то, и другое, - то, из чего они исходят, и то, на что они направлены, а именно конечная причина; [4] сущность каждой вещи и суть ее бытия, ибо суть бытия вещи - предел познания [вещи]; а если предел познания, то и предмета»^[127].

Определение предела государственно-управленческого воздействия в достижении цели общего блага - одна из самых сложных проблем юридического дискурса. В этом ракурсе современными правоведами справедливо отмечается: «Ограничения используются в области социального управления вместе с возникновением самого управления. Ставить границы активности индивиду, группе лиц или власти, когда они идут во вред обществу, противоречат общим интересам, - это проблема, которую человечество решает уже многие тысячи лет»^[129].

Вопрос о пределах государственной власти широко исследовался в российской 4

дореволюционной юридической литературе^[130], в которой он трактовался по разному, в зависимости от консервативных или либеральных воззрений автора. А.В. Корнев верно указывает, что «границы государственной деятельности - это опосредованная реализация интересов. И в этом плане консерваторы ориентировались на национальные интересы, исходя из «трезвых, прагматических соображений», в то время как либералы «увлекались теорией вопроса», «полагая, что интересы России и мирового сообщества совпадают»^[131]. Множество исследователей, усматривая своеобразие исторического уклада России, утверждали «надклассовый» характер верховной власти, воплощающей единство государства, делали упор на необходимости сильной власти, подчеркивали важность соблюдения порядка в стране^[132]. Другие авторы стояли на консервативно-либеральных позициях, к примеру, Т. Грановский, К.

Кавелин, Б. Чичерин, Е.

Вопрос о пределах сферы дискреции властного воздействия государства - один из самых актуальных в теории государства и права. Обоснование пределов государственно­управленческого воздействия, возможности власти действовать по своему усмотрению, основывается с разных точек зрения: 1) естественно-правовая доктрина^[134] исходит из первичности естественного права, неотчуждаемости прав человека, которые выступают ограничителями всевластия государства, являются критериями позитивного права; 2) юридический позитивизм утверждает, что современное государство самоограничивается им же созданным правом ввиду своей общесоциальной природы, получающей объективацию в конституционных нормах (Г. Еллинек); 3) социологическая правовая доктрина полагает, что государство ограничивают другие социальные институты, цели и интересы субъектов гражданского общества, закрепленные в общественном сознании представления и установки.

Мысль о пределах государственной власти, полагает С.А. Котляревский, старше, чем идея естественных прав человека и гражданина. Она возникла благодаря тому, что с одной стороны, католическая церковь укрепила в человеческом сознании дуализм двух авторитетов - духовного и светского, с другой стороны - средневековый быт настолько проникся частноправовыми отношениями, что даже приход полицейского государства не смог разрушить представлений, что есть области, лежащие вне его досягаемости.

Принято считать, что в основе либерализма лежит убежденность об абсолютной ценности и самодостаточности индивида. При этом формой подобной самодостаточности выступает естественное право. Индивид - существо разумное - способен познать законы

природы и использовать их по своему усмотрению для удовлетворения собственных желаний, при этом речь идет как о естественной, окружающей среде, так и о природе самого человека. Индивид преобразует природную среду, создает по своему усмотрению (разумению) социальные институты и изменяет (совершенствует) самого себя. Иначе говоря, согласно либеральной концепции не общество предшествует и социализирует индивидов, а самостоятельные индивиды создают в соответствии с собственной волей и разумом само общество - все его социальные, в том числе политические и правовые институты^[136].

Наиболее очевидные пределы государственного управления связаны со сферой автономии личности. В этом, полагаем, отражается извечная антиномия общего и частного интереса в сфере государственной деятельности. По сути, пределы государственного управления и представляют собой виртуальную границу, проведенную между сферой всевластия государства - Левиафана и сферой противодействия данному всевластию со стороны отдельной личности. По словам А.В. Малько, само себя государство никогда не ограничит: это может сделать только другая власть, и в этом смысле права человека выступают проявлением власти личности и волей гражданского общества^[137].

Соглашаясь с подобным подходом, отметим, что на значении прав человека как противовеса государству вообще строится вся либеральная парадигма. Вспомним, к примеру, что власть государства, по мнению И. Бентама и Б. Констана, должна быть ограничена индивидуальными правами граждан, что, по сути, определяет верховенство прав индивида над правомочиями государства. Восприятие прав и свобод человека как неотчуждаемых показывает ограниченность посягательств государства на произвольное установление набора и содержания прав и свобод человека в законодательстве, демонстрируя их неотчуждаемый, не дарованный характер.

Важная роль в установлении пределов государственного управления принадлежит ограничениям, установленным в действующем законодательстве (самоограничение). О.С. Вырлеева-Балаева понимает под правовыми ограничениями государственной власти средства сдерживания незаконных деяний органов государственной власти и их должностных лиц, установленные с помощью права и направленные на обеспечение потребностей заинтересованных лиц^[139]. Государство связано узами позитивного права, в частности, конституционным закреплением принципа разделения властей. По Ф. Хайеку, основной принцип либерализма находит выражение именно в правах человека и разделении властей^[140].

Воззрения на государственное управление в рамках либеральной парадигмы характеризуются стремлением произвести демаркацию вмешательства государства в частную жизнь граждан, и таким «демаркационным механизмом» является конституция. В ее создании Г. Еллинек усматривает то, что «путем точного фиксирования прав и обязанностей правительства должна быть строго отграничена сфера его влияния по отношению к другому элементу государства - народу»^[141].

В реалиях самоограничение государства, констатирует М.Н. Марченко, происходит не иначе, как под давлением обстоятельств, когда государство вынуждено в целях самосохранения уступать обществу. При этом, речь идет либо об «естественных» (утилитарных) причинах, обусловливающих необходимость достижения государством конкретных экономических, политических и иных целей на том или ином этапе развития либо о неблагоприятных обстоятельствах, вынуждающих государство путем самоограничения устранять угрозы и риски своему существованию. Самоограничение государства никогда не происходит само по себе, стихийно, а всегда обусловлено определенными целями и интересами^[142].

В этом ракурсе возникает вопрос, существует ли собственный интерес государства, и, если да, то как он соотносится с публичным (общественным) интересом? В литературе зачастую публичный интерес как общий интерес социальной организации отождествляется с государственным интересом. Утверждается, что государственный интерес существует только в международном и международном частном праве, где государство выступает как квазичастное лицо и речь идет о реализации национального интереса и национального суверенитета, а в национальном праве самостоятельного государственного интереса существовать не может, так как государство выполняет подчиненную социальную роль - служение гражданину и обществу^[143]. Ж. Маритен отмечает: «Г осударство есть та часть политического общества, которая в наибольшей степени заинтересована в сохранении закона, поддержании общего благосостояния и общественного порядка, а также в управлении общественными делами. Государство представляет собой ту часть, которая специализирована на интересах целого»^[144].

Безусловно, государство - одна из публичных структур, и, следовательно, государственный интерес - разновидность интереса публичного, но все же, когда мы говорим о

тождественности его интересам всего общества - мы затрагиваем лишь одну из граней такого сложного феномена как государство. С позиции аналитических конструкций в рамках социологии права реальная картина предстает гораздо многогранней. Гегель («всеобщая группа», имеющая волю к универсальному интересу), Дюркгейм («мыслительный орган» и рациональный инструмент, ответственный за осуществление всеобщего интереса)^[145], Вебер и другие мыслители справедливо указывали, что государственный интерес воплощается посредством действий бюрократии. Однако лишь в идеально-типизированном контексте она предстает нейтральной машиной такого воплощения. В эмпирических реалиях за ней всегда стоит конкретная социальная группа(-ы), имеющая(-ие) свои потребности, интересы, ценности.

В системе социальных интересов государство всегда представляет особый, специфический интерес, который можно рассматривать в трех аспектах: во-первых, через государство реализуется общезначимый интерес, включающий в себя такие вопросы, как обеспечение безопасности общества (обороноспособность, гарантии национальной независимости, правопорядок, защита прав и свобод человека, и др). Во-вторых, в деятельности самого государства, в лице властвующей элиты и чиновников государственной службы проявляется корпоративный интерес, заключающийся в закреплении этим слоем своих статусных позиций, обособлении своего интереса, особого социального положения. Наконец, в-третьих, государство, как институт концентрации огромных ресурсов (власть как право принимать законы и требовать их исполнения, собственность, деньги, информация и т.д.) является институтом притязаний различных мощных групп в обществе^[146].

Если рассматривать указанные аспекты в контексте соотношения интереса государства с интересом публичным, то в первом аспекте они тождественны, в двух других аспектах интерес государства не совпадает по объему с публичным. Самостоятельный государственный интерес, по мысли М. Фуко, заключается в самосохранении государства как такового, чтобы оно «существовало и сохранялось в своей целостности», а также усиливалось для того, чтобы выдержать конкуренцию с другими государствами, т.е. опять же для самосохранения. При этом, государственный интерес, который в своем функционировании всегда выходит за рамки публичных, частных, основополагающих законов, обычно, тем не менее, законы соблюдает. И отнюдь не потому что позитивные, нравственные, природные, божественные законы более

сильны, чем оно само. Государство соблюдает их потому и в той мере, в какой они элемент его собственных действий^[147].

Публичный интерес, по словам Ю.А. Тихомирова, есть «признанный государством и обеспеченный правом интерес социальной общности, удовлетворение которого служит условием и гарантией ее существования и развития» (выделено нами - И.А.)^[148]. Говоря иначе, без удовлетворения базовых публичных интересов невозможно существование публичной общности, соответственно, самого государства. Следовательно, государственный интерес совпадает с публичным в той степени, в какой обеспечивается существование государства. Но всегда ли государство действует в интересах большинства? Общество неоднородно, социальные группы неизбежно имеют свои интересы, зачастую противоположные, и те из них, которые являются носителями функций властно-управленческого содержания либо обладают ресурсами, позволяющими оказывать на них влияние, не исключение, чисто по логике они имеют свои потребности и интересы, не всегда могущие совпадать с интересами большинства. Что в таком случае может способствовать самоограничению государства, а точнее тех влиятельных социальных групп, которые за ним стоят?

Следует согласиться с мнением, что вопрос связанности государства правом неразрешим в рамках формально-догматической юриспруденции, пределы государственной власти следует искать не в установленных ею самою нормативных предписаниях, а в подчинении находящимся выше государства регулятивным принципам, связанными с метаюридическими понятиями (справедливость, добро, общее благо и др.)^[149]. В этом ракурсе М.Н. Марченко утверждает, что благоразумное государство при осуществлении мероприятий, связанных «с ограничением или, наоборот, расширением своих властных полномочий и сферы непосредственного управления, не может не учитывать в своей деятельности уровня поддержки или же недовольства со стороны институтов, за которыми стоят определенные слои общества 4

со своими интересами»^[150].

Из вышеизложенного следует, что на пределы государственно-управленческого воздействия наряду с нормами позитивного права, включая конституционные положения, влияют и иные регуляторы. По П. Сорокину, власть государства формально не ограничена, но фактически ее пределом является правосознание граждан, и власть, действующая наперекор правосознанию, обречена на падение, ее законы обречены на фактическую неприменимость и бессилие^[151]. Каждое общество согласно своим исторически сложившимся правосознанием, политико-правовыми традициями вырабатывает собственные «формы представительства,

управления и политико-правового уклада»^[152]. При этом, политико-правовая традиция есть действующая в рамках определенной социально-политической общности система передачи политико-правовых ценностей, сформировавшихся под воздействием геополитических, экономических и социокультурных факторов, с помощью которой, соединяя настоящее с прошлым, происходит процесс отбора, стереотипизации юридического опыта, передачи правовых стереотипов^[153]. Н. Трубецкой различает органическую традицию, «унаследованную» исторически, и неорганическую, созданную на почве культуры другого народа, полагая, что полное приобщение к чуждой культуре невозможно^[154].

Иными словами, установление пределов государственного воздействия на общественные отношения связано с двумя началами - рациональным, связанным с функционированием государственного аппарата и действующим правом, и стихийным, связанным с архетипами, ценностями и установками, лежащими в основе политико-правовой традиции. Одним из фундаментальных факторов, определяющим пределы государственного управления, является политико-правовая традиция, сложившаяся в конкретном обществе, и которой принадлежит важная функциональная роль в обеспечении преемственности и стабильности политико­правовых институтов. Хотя культура формирует свой особый мир, в котором функционируют институты и традиции, указывает К. Маннгейм, все же культурная и социальная жизнь тесно

4 взаимодействуют, в том числе и в случае, когда это взаимовлияние неявно, латентно^[155].

В качестве критерия типологии правовых культур в юридической литературе предлагается рассматривать правовое взаимоотношение государства, гражданского общества и личности и на основе этого выделяются этатистский (авторитарный), цивилистский (либеральный) и «равновесный» (гуманистический) типы. В рамках этатистского типа государство полностью подчиняет себе личность и общество, либерального - укрепляются правовые начала, государственная воля приобретает вспомогательный характер, усиливается автономность личности. При этом наиболее перспективным является «равновесный тип правовой культуры», сочетающий «правовую обеспеченность частнособственнического оборота» со стремлением к коллективности^[156].

Равновесный тип есть фактически смешанный тип правовой культуры, в котором снимается противоречие между этатистским и либеральным типами культур. В российском и казахстанском обществах доминирует этатистская правокультурная модель, в котором

патернализм «уживается» с правовым нигилизмом, наблюдается специфичное отношение к частной собственности^[157]. Между тем, «вопрос о патерналистских отношениях - это вопрос о юридическом статусе и о соотношении прав и обязанностей», ответ на который и определяет наличие статуса подданного либо гражданина^[158].

Общественный организм может позволить себе отказаться от участия государства только в тех в сферах, в которых в состоянии без него обойтись. Лишь то общество, в котором достигнута высокая степень самоорганизации и гражданской культуры, может претендовать на то, чтобы решать проблемы самостоятельно, без государственного воздействия и удерживая его пределы на уровне, позволяющем функционировать автономно. В этом ракурсе сфера автономии отдельного индивида и гражданского общества должна быть четко сбалансирована с объективными возможностями данного общества, с готовностью граждан и их объединений брать на себя ответственность. При этом пределы государственного управления опосредуются множеством факторов и не представляют собой нечто неизменное, они имеют подвижный, динамичный характер. Рациональные начала подобных пределов должны исходить из того, что как не существует универсальной модели государственного строительства, так и нет жестко фиксированных пределов государственного управления. Государство в этом вопросе имеет поле для маневра. Каждый этап развития того или иного общества и область общественных отношений требует своего объема присутствия государства. Другими словами, оптимальные пределы государственно-управленческого воздействия на жизнедеятельность общества должны устанавливаться с учетом всей совокупности условий и приоритетов в конкретном пространстве и времени, динамики социокультурных и правокультурных факторов и выполнять эмансипаторскую функцию.

В отличие от Востока гражданское общество на Западе появилось одновременно с созреванием современного государства, что и сделало возможным рост законодательных учреждений, ограничивших власть государства до круга вопросов, которые общество не могло разрешить собственными силами^[159]. При этом либеральная парадигма, касаясь проблемы пределов управления государственно-организованным обществом, вынуждена была считаться с переменами в общественных практиках. Она прошла развитие от классической своей версии до

государства всеобщего благоденствия (социальный либерализм), а к концу XX века приобрела форму неолиберализма. В рамках неолиберализма (концепции, содержащей классические либеральные идеи, но дополненной идеей глобального свободного рынка) проблема взаимодействия личности, общества и государства подвергается внимательному анализу. По Д. Харви, неолиберализм предполагает, что «индивид может достигнуть благополучия, применяя свои предпринимательские способности в условиях свободного рынка, хотя и в определенных институциональных границах - сильного права собственности, свободного рынка и свободной торговли. Роль государства при этом сводится к созданию и сохранению этих институциональных структур... Государство должно сформировать законодательные структуры и выполнять все функции, необходимые для охраны священных прав частной собственности, гарантировать их соблюдение, если понадобится - то и силой, - а также обеспечивать «правильную» работу рынков»^[160].

М. Фуко вводит термин «неолиберального управленчества» («neoliberal governmentality»), означающий такую модель управления, где действия государства максимально сужены и децентрализованы, государство делегирует свои властные полномочия индивидуумам, преобладают рыночные механизмы, общество регулируется как бы «изнутри», по сути, саморегулируется^[161]. Однако, эмпирически, «чем больше вы разрешаете рынку действовать по своему усмотрению, тем больше у вас будет концентрация власти и богатства, тем выше будет социальное неравенство»^[162], и тем больше пределы государственного управления, установленные согласно либеральной идеи свободы рыночных отношений, будут «работать» на интересы узкого круга крупных субъектов рыночного капитала.

Следует констатировать, для современного либерального дискурса отнюдь не чужда тема ограничения индивидуальной свободы. Так, мысль об опасности «тоталитаризма свободы» достаточно определенно развивает И. Берлин, по утверждению которого «свободу иногда надо ограничить, чтобы накормить голодных, одеть неодетых и приютить бездомных; чтобы не посягать на свободу других; чтобы осуществлять справедливость»^[163]. Стало быть, «индивидуальная свобода даже в самых либеральных обществах - единственный или просто преобладающий критерий социального действия. Пределы свобод человека или народа выбирать жизнь в соответствии со своими устремлениями нужно соизмерять со многими другими ценностями, среди которых, возможно, самыми очевидными будут равенство, справедливость, счастье, безопасность, общественный порядок. По этим соображениям,

свобода не может быть безграничной»^[164]. Именно поэтому ныне на практике государства отказываются от следования либеральной идеологии в классической версии, предпочитая смешанные модели государственного управления, сочетающие либерализм с принципами консерватизма или социал-демократии. Ярким примером являются скандинавские страны, в которых реализуется социальная форма либерализма.

Учитывая сопряженность пределов государственно-управленческого воздействия на общественные отношения с политико-правовой культурой, степенью укорененности в том или ином обществе самоуправленческих начал, следует принимать во внимание, что развитие гражданского общества, в свою очередь, обусловливается ориентированностью государства на повышение уровня экономики, культуры, благосостояния населения^[165]. Развитие гражданской культуры тесно связано с осуществлением множества управленческих действий государства по созданию справедливых конкурентных условий для развития частного предпринимательства, доступа к ресурсам, дающего каждому равный шанс на рынке. Подобная «государственническая», этатистская, трактовка гражданского общества свойственна многим современным правоведам России и Казахстана. В.В. Гриб указывает, что в этом проявились серьезные отличия в позициях отечественных либералов от их западных коллег^[166]. Такое восприятие исходит из посылки, что необходима не только готовность власти отказаться от своего воздействия на те или иные сферы жизнедеятельности общества, но и готовность индивидов перевести субъективные права в практическую плоскость. Стало быть, ценности как следствие исторического и социокультурного развития данного государства и его народа не следует заимствовать механически из иноцивилизационного опыта^[167]. Чтобы либерализм эмпирически господствовал, надо вначале позаботиться о том, чтобы он стал доминировать в мышлении, укоренилась культура свободы, стремление и готовность управляемых освободиться от опеки государства и взять ответственность за собственную судьбу, управлять самими собой по собственному усмотрению. Этатистско-патерналистский тип политико­правовой культуры, для которого свойственна закрепленность установки на высокую степень зависимости от власти, как и любой иной тип культуры, не предполагает быстрых перемен и требует значительных взаимных усилий власти и общества.

Переход к капиталистическим отношениям в постсоветских странах совпал с периодом, когда в западных государствах стало сокращаться парадигмальное пространство государства

всеобщего благоденствия и начал доминировать либерализм в своей радикальной форме - неолиберальной^[168]. Советники от различных международных организаций в период, когда неолиберализм в странах Запада был на пике, в русле идей Вашингтонского консенсуса формировали на постсоветском пространстве повестку кардинальной трансформации общественных отношений, согласно которой устанавливается минимальное участие государства в жизни общества и значительная часть его функций перекладывается на гражданское общество. При этом из фокуса внимания как-то выпал важнейший факт - незрелость самого гражданского общества.

Перевод общества, в правовом сознании которого доминируют еще советские патерналистские ценностные установки, на либеральные рельсы «шоковыми методами» привел к последствиям, о которых с определенной долей иронии высказался Г.В. Мальцев, отмечая, что плоды либерализации обернулись гипертрофированной свободой тех, кого во всяком здоровом обществе считают разумным держать под пристальным общественным контролем^[169]. Идеализация либерализма (принципов свободного рынка, которые, по сути, близки к тому, что Т. Гоббс в «Левиафане» назвал Homos homini lupus est - «человек человеку волк») повлекла для широких слоев населения, по сути, борьбу за выживание. Иными словами, опыт государственного строительства постсоветских государств показал пагубность игнорирования сложившейся в конкретной культурно-цивилизационной среде политико-правовой традиции.

Общественный прогресс есть процесс неуправляемый, утверждает Ф. Хайек, и в основе его лежит «стихийная эволюция культурных традиций», поэтому стихийность рынка есть лучшее решение в вопросе развития общества: «уяснив себе, что именно эволюция традиции сделала возможной цивилизацию, мы, по крайней мере, можем сказать, что стихийная эволюция есть необходимое, если не достаточное, условие прогресса»^[170]. Вместе с тем, подобная точка зрения неоправданно принижает элемент рационального. Государство, безусловно, обладает обширным инструментарием, чтобы вносить изменения в ценностную структуру, хотя, строго говоря, процесс этот достаточно сложный и долгий. Практика государственного строительства в ряде современных стран может служить веским подтверждением возможности эффективных перемен в институционально-правовом сопровождении реформ. При этом,

структурные изменения в ценностных установках происходят не только в восточных обществах. Способность вносить перемены в социокультурные установки демонстрирует, к примеру, реализация на Западе кейнсианской идеи о стимулировании потребительской культуры как основы успешного развития рыночной экономики. П. Бурдье прав, когда пишет о возможностях государства в целях объединения общества использовать культурный потенциал: «С помощью систем классификации (по возрасту и полу, в частности), вписанных в право, бюрократические процедуры, образовательные структуры, а также посредством общественных ритуалов, ... государство формирует ментальные структуры и навязывает общие принципы видения и деления, т.е. формы мышления»^[171].

Полагаем, пределы государственного воздействия должны быть обозначены на уровне, способствующем такие сдвиги в базовых институтах общества, которые формируют в индивиде чувство ответственности за свою собственную судьбу, что выгодно и государству, поскольку оно получает возможность концентрироваться на главных, стратегически важных направлениях государственного управления. По мысли В. Гумбольдта, «слишком пространная забота государства о гражданах наносит больший вред энергии деятельности и моральному характеру людей», поскольку «постановления государственной власти. приучают человека надеяться больше на чужое знание, чужое руководство, чужую помощь, чем пытаться найти выход собственными силами»^[172]. Необходимо двигаться по пути «освобождения общества от чрезмерной опеки государства, от его всепроникающего влияния на все сферы жизни», но при «соблюдении разумного баланса между воздействием государства на общественные отношения и саморегулируемыми возможностями гражданского общества»^[173].

При этом следует обратить внимание и на следующий аспект. В целом, восприятие либеральных ценностей не может проходить бесследно для правосознания евразийского сообщества, что стало следствием расширения перечня экономических прав и свобод, укрепления института частной собственности, легализации предпринимательской деятельности. Однако, при этом, никакие меры не будут иметь положительного эффекта, если власть сама не будет бескомпромиссно нормам действующего права. «Лишь там, где государственная власть сама подчиняется предписанному ею порядку, - подчеркивает Р. Иеринг, - приобретает последний окончательную правовую прочность; лишь при господстве права процветают национальное благосостояние, торговля и промыслы, развертываются вполне

4 присущие народу умственные и нравственные силы»^[174].

Обобщим. Либеральная парадигма опирается на принцип самоорганизации современного общества и минимального воздействия государства на общественные процессы. Одним из главных недостатков либерального подхода является то, что, провозглашая невмешательство государства в различные сферы жизни общества, либерализм излишне абсолютизирует способность обществ с нелиберальной политико-правовой традицией и развивающейся экономической системой к саморегуляции. Однако всякая абсолютизация рано или поздно становится несостоятельной. «Над всей жизнью, над всей мыслью господствует принцип относительности, терпимости, широчайших допущений и признаний», - полагает П.И. Новгородцев^[175]. Любые идеи и принципы, включая права и свободы личности, равенство, либеральную демократию, социальную справедливость и пр., носят относительный характер и наполняются содержанием, так или иначе отражающим жизненные реалии, в которых они практически воплощаются. Перевод либеральных идей в плоскость практической реализации в обществах с нелиберальной политико-правовой культурой сталкивается с целым рядом проблем, и без соответствующих институциональных предпосылок данный процесс может оказаться «работой вхолостую». В ориентациях на установление государственно­управленческих пределов воздействия на общественные отношения следует учитывать всю совокупность эмпирических и правокультурных факторов в конкретных сферах социальной жизнедеятельности. Пределы государственного управления должны быть построены на признании того, что государство должно самоограничивать себя в тех сферах, где есть потенциал для собственных механизмов саморегуляции, всячески поощряя их развитие. Но при этом, оно не должно устраняться от реализации тех государственных функций, взять на себя которые гражданское общество не готово.