§ 1. Эволюция государственного управления в досоветский период

Экономические, политические и духовные предпосылки, обусловившие близость основных принципов политико-правовой традиции народов, издавна проживавших бок о бок в лесостепном пространстве Евразии, складывались на протяжении многих столетий.

политических судеб евразийских народов можно проследить по истории государств - Скифской державы, Империи гуннов, Великого Тюрского каганата, Хазарского каганата, Киевской Руси, государств печенегов, кыпчаков (половцев), Монгольской империи и таким событиям, как совместные походы, заключение династийных браков в целях укрепления политических союзов^[323]. Дружины русских князей совместно с половецкими (кыпчакскими) войсками совместно сражались против монголов на реке Калке (1223 г.).

Представитель евразийского учения классического периода Г. Вернадский отмечает, что именно в рамках евразийского мира «могли образовываться такие крупные социальные единицы, как Скифская, Гуннская или Монгольская империя, а позже империя Российская»^[324]. Он предложил следующую схему исторического процесса «периодической ритмичности евразийской государственности», согласно которой динамика государствообразующего процесса характеризуется чередованием создания единой государственности с ее распадом:

I. А). Единая государственность. (Скифская держава).

Б). Система государств. (Сарматы, Готы).

II. А). Единая государственность (Гуннская империя).

Б). Система государств. (Авары, Хазары, Камские болгары, Русь, Печенеги, Половцы).

III. А). Единая государственность (Монгольская империя).

Б). Система государств - первая ступень распадения Монгольской державы (Золотая Орда, Джагатай, Персия, Китай).

В). Система государств - вторая ступень распадения Монгольской державы (Литва, Русь, Казань, Киргизы, Узбеки, Ойраты- Монголы).

IV. А). Единая государственность (Российская империя, Союз Советских Социалистических республик...?)^[325].

Если следовать логике подобной «маятниковой» закономерности, то «в настоящее время евразийская государственность переживает вторую фазу четвертого периода истории Евразии, связанную с ее распадом на систему государств». При этом социоисторическая общность евразийских народов, судя по конфигурации схемы Вернадского, является тем пусковым механизмом, который способствует появлению новых интеграционных объединений^[326] на евразийском пространстве после периодов их распада.

Огромное влияние на политико-правовую традицию, отличную от западной и восточной, синтезирующую ее, оказал период истории евразийских народов, когда они оказались под управлением монгольских ханов. Монгольская система управления покоренными народами способствовала закреплению в общественном сознании представлений о преимуществах этатистской модели управления делами государства, которая способна преодолеть государственно-политическую дезинтеграцию, внутреннюю усобицу, сохранить целостность государства, обеспечить личную безопасность и экономическое процветание, обусловило отношение к государственному управлению как главному инструменту обеспечения социальной солидарности и развития. Именно она стала основой формирования евразийской модели взаимодействия власти и общества.

В постмонгольский период на евразийском пространстве взаимосвязи не снизили свою интенсивность. Это было время складывания и развития на осколках Золотой Орды новых государственных образований - Московского (Российского) государства и Казахского ханства (XV - нач. XVIII вв.), политико-правовые институты которых объективно, так или иначе, несли на себе отпечаток предшествующей политико-правовой системы^[327].

В этом ракурсе, полагаем, необходимо затронуть следующий методологический вопрос. В современном политико-правовом дискурсивном пространстве отсутствует консенсусное определение признаков традиционного (раннего) государства, данная категория является в нем своего рода «черным ящиком». Во-многом такая ситуация объясняется неоднозначностью рефлексивных форм интерпретации самого понятия государства, четкое научное определение

которого могло бы вооружить исследователей критериальным набором признаков перехода общества из догосударственного состояния в государственное. В государствоведческой литературе указывается, что вопрос о понятии государства является одним из коренных в дискуссии, которая длится многие века^[329]. Методологическое затруднение определения понятия государства приводит нередко к тому, что признаки современного государства (т.е., по сути, государства западного типа) переносятся на традиционное государство.

«Основным методологическим приемом западной теории государства является установка умственного зрения исключительно на новейших государствах западной культуры», - рассуждает Н.Н. Алексеев. В западной юриспруденции государство олицетворяет собой правовые нормы, установления действующего права. И поскольку, согласно нормативной теории, «норма» всячески отделяется от реальности, из мира «сущего» переносится в мир нереального «должного», то из понятия о государстве постепенно вытесняются все элементы, отражающие реальность государственных явлений. Как следствие, теория государства становится наукой государственного права. Подобное понимание, по мысли Н.Н. Алексеева, ставит следующий вопрос: «какое значение такая теория может иметь для народов, не принадлежащих к европейской культуре? И могут ли эти последние построить свою неевропейскую теорию государства, или же они призываются к тому, чтобы при отсутствии у них своей теории принять в порядке европеизации «общую» теорию европейского государства?». Отождествление государства с правопорядком проблематизирует вопрос о существовании института государства в обществах неевропейской культуры: «Что понял бы ученый в государственной структуре московской монархии, если бы он стал отправляться от мысли об идентификации государства и права? Да и к Российской Империи гипотеза эта мало применима. Европейски образованный человек с возмущением скажет, что мы имеем здесь дело с деспотиями, а не с правовыми государствами. Но ведь это оценки, которых нужно избегать в науке. Наука хочет понять, что такое государство, а этого нельзя сделать, отмахиваясь от государственных образований, которые существовали целые тысячелетия. Курьезно «общую теорию государства» строить на опыте последних ста лет европейской истории и отбрасывать тысячелетний опыт истории других культур. Такая теория будет всем, чем угодно, но не наукой». Правовед резюмирует, что общей теория государства следует преодолеть «европейский эгоцентризм» и привлечь в орбиту своих исследований все возможные типы государств различных культур^[330].

Полагаем, с методологической точки зрения важно анализировать феномен традиционного государства в контексте диахронной, культурно-исторической перспективы.

Еще Г.Ф. Шершеневич указывал на ошибочность того, когда «выбирают один исторический тип государства и его делают признаками государства вообще»^[331]. Следует согласиться с мнением о необходимости «осознания качественного своеобразия государственных образований прошлого и их отличия от современного государства, не отказывая им при этом в

₂

праве именоваться государствами»^[332].

Государствогенез - процесс отнюдь не линейного характера. Государства как состояние самоорганизующегося общества, будучи его органическим продуктом, по мере эволюции объективно приобретали различные модусы бытия. Общества переходили в государственное состояние вовсе не равномерно, и их динамика обусловливалась целым спектром факторов культурного, географического, климатического, экономического, военного и иного характера. Учитывая это обстоятельство, представляется небезосновательной позиция, подвергающая сомнению возможность определения единого понятия государства, которое было бы одинаково применимо ко всем историческим эпохам^[333]. Человечество появилось более 400 тысяч лет назад, но процесс, который можно определить как появление государства, начался примерно 8 тысяч лет назад. Только 300 лет назад возникли государства современного типа, при этом только в последние 50 лет он стал относительно универсальным. Даже сегодня вариативность государственных форм характеризуется большим разнообразием. Как определенное состояние общества государство продолжает модифицироваться вместе с ним самим^[334]. Различая династическое и современное национальное государство (бюрократическое государство), П. Бурдье указывает, что, не проведя четких различий между ними, невозможно уловить специфики современного государства, которая «проявилась во время длительного переходного периода»^[335].

В этом ракурсе вполне объяснимо, что мыслители, творившие до эпохи модерна, ввиду эмпирически наблюдаемой ими данности, осмысливали идею государства в контексте его традиционного типа^[336]. Л.С. Мамут отмечает: «Одинаковость восприятия общего облика (организации) государства Аристотелем и Цицероном, Аквинатом и Марсилием Падуанским, Гроцием и Локком, Кантом просматривается невооруженным глазом... Названные классики

политической мысли не усматривали в государстве какого-либо иного образования, нежели политическое сообщество, скрепляемый определенными зависимостями «союз людей», специфическое единое и целое множество индивидов и т.п. Поэтому для них государство не было комплексом каких-то институтов, группой лиц, персоной, пребывающими вне этого политического сообщества». Исследователь отмечает, что в памятниках древнерусской письменности («Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве» и др.) государство присутствует прежде всего в образе на определенный лад устроенной земли. Лишь в XVI— XVIII веках в Западной Европе стало складываться восприятие государственности, вступившее в конкуренцию с приведенным выше: оно все чаще ассоциировалось с правителем и его приближенными, с институтами (органами) публичной власти, с корпусом чиновников, должностных лиц и т.д.^[337].

К сожалению, как отмечалось, признаки современного государства, т.е. государства, отражающего сюжетную линию нового времени, зачастую калькируются на традиционное государство. Однако в традиционном государстве отсутствовало четкое разделение между публичным и частным правом, власть еще не приобрела выраженный публично-правовой характер, одним из его атрибутов была сочлененность политических и имущественных (личных) отношений отсюда, по сути, государственный аппарат как система обезличенных, формальных отношений, отсутствовал. Даже в развитых бюрократических государствах традиционного типа субъекты власти приобретали с должностной позицией не столько и не сколько служебный, но и личный статус, при этом чиновник скорее служил конкретному правителю, а не выполнял служебный (государственный) долг^[338]. Государственный аппарат как таковой и тем более функционирующий на легальных (юридических) основаниях, на основе закона, - продукт нового времени. По М. Веберу, управление (господство) в традиционном государстве имело не легальную, а патримониальную и/или харизматическую природу. Лишь по мере эволюции государство начинает функционировать, опираясь на закон и государственный аппарат. В веберовском понимании современное, бюрократическое, государство базируется на монополии принуждения, которое легитимируется верой в

законность такой монополии, основанной на рациональных правилах и ограниченной законом^[339].

Монополия государства на принуждение (в качестве основного признака государства данная идея ведет свою летопись с веберовских трудов) установилась далеко не сразу. Согласно исследованию М. Оукшотта, английского философа права, становление государств современного типа происходило медленно, веками, уходя корнями в раннюю европейскую историю. Процесс этот обретал в разных государствах разные формы, в зависимости от конкретных местных условий. При этом границы таких государственных образований в эпоху раннего модерна менялись каждые несколько лет, жители часто мигрировали в другие места. Границы современных государств долгий период устанавливались произвольно в зависимости от естественных географических факторов (гор, рек), а «человеческий компонент» был смешанным (состоял из общностей, каждая из которых имела свою историческую память), и ни одно современное государство не появилось сразу как «национальное государство». История центральной власти в современных европейских государствах есть история скорее ее шаткости и непрочности, чем свидетельство ее могущества над различными объединениями людей. И первое, к чему стремился новый правитель нового государства - закрепить власть и обеспечить признание другими субъектами этой власти, что не являлось быстро выполнимым делом^[340]. Аналогичную точку зрения излагает И. Валлерстайн, согласно которому в XVII веке абсолютные монархи заявляли о своем праве на безграничную власть, и такая власть была деспотичной, но это отнюдь не значило, что у монархов была реальная власть, они веками боролись за нее^[341].

Как и государственная монополия на властное принуждение, так и такие признаки, как налогообложение, четко закрепленные территориальные границы, легальный бюрократический аппарат, суверенитет, иначе говоря, классические признаки современного государства, складывались веками, начиная с периода укрепления абсолютистских монархических режимов в Европе^[342]. В течение продолжительного исторического времени государство как основное организующее начало социальной жизнедеятельности, объединяющая основа социальной целостности, не обладало полным набором таких признаков. Так, аналогом аппарата выступал личный штаб управления правителя, базирующийся на личных связях.

Раннее государство, утверждает Л.Е. Гринин, - государство неполное (организационно и социально), для него не было обязательно наличие таких признаков, как аппарат управления и подавления, налоги, территориальное деление. Едва ли не в большинстве ранних государств они в полной мере не обнаруживаются. Часто такие «неполные» ранние государства только надстраивались над обществом, ограничиваясь военными и перераспределительными задачами, сбором дани, повинностей и пошлин, не проникая в толщу его жизни. К таким государствам относились, по мнению ученого, Древняя Русь и многие государства кочевников^[343].

Поначалу государство, справедливо указывается в теории государства и права, использует традиционные институты власти - советы, собрания и т.д., в структуре власти и общественном сознании долгое время сохраняются различные элементы синкретизма, к примеру государственной власти, и собственности^[344]. Границы между догосударственным состоянием и традиционным государством носят условный характер, элементы того и другого долгие периоды существуют одновременно. При этом вождество (сложное вождество) не исключает наличия государственности, последняя способна «вбирать» его в себя, интегрируя в институциональные структуры. По Г.В. Мальцеву, процесс государствообразования ощибочно представлять как эволюцию потестарных родо-племенных или общинных структур, или, как говорят, «вождеств», в раннее государство. Раннее государство не создавалось на базе одного племени или общины, оно есть переходный продукт политической интеграции нескольких или многих соседних племен и общин, в основе которой лежал комплекс экономических, религиозных, военно-оборонительных или захватнических интересов. Ему предшествует не одно «вождество», а множество «вождеств», никуда не исчезающих с появлением государства, а образующих внутри него иерархию^[345].

Фундаментальной константой процесса государствообразования являлась взаимосвязь с культурой как важнейшей объединяющей субстанцией. На односторонность «осовременивания» исследуемых культур эпох древности и средневековья, когда «на качественно иную культурно-историческую почву автор вольно или невольно переносит современное ему видение мира, правопонимание, понятийный аппарат, систему ценностей и

т.д.», справедливо указывает Г.И. Муромцев^[346]. Государство возникало в горизонте определенной культуры, исторического опыта, воплощенного в коллективном бессознательном, архетипах данного общества, влияющих на своеобразие сложившейся в нем традиции власти.

B. Н. Жуков, касаясь проблемы природы государства, ссылается на подходы К. Юнга, согласно которым каждый народ имеет только свои, только ему присущие архетипы, определяющие специфику государства в его форме, механизме, функциях и способах реализации, при этом архетип коллективного бессознательного есть та норма, которая устанавливает рамки политического поведения народа на всем протяжении его существования^[347]. Сложившийся характер нормативности социальных взаимодействий порождал особенности конкретного государства и во-многом определял способы его управленческой деятельности^[348]. Поэтому формулирование единого универсального определения традиционного государства, которое одинаково применимо для всех времен и культур, допустимо с определенной долей условности. Используя веберовский подход, можно лишь сконструировать его «идеальный» тип^[349].

Для этого мы предлагаем последовать за Н.В. Разуваевым, в интерпретации которого функции традиционного государства сопряжены с тем важным обстоятельством, что оно являлось главным образом верховным собственником земельного фонда, распределенного между индивидуальными и коллективными субъектами. В качестве подобного собственника оно выступало своего рода арбитром при разрешении различных споров, возникающих между этими субъектами. Государство обеспечивало защиту принадлежащих ему и его членам имущества от насильственных посягательств. Преимущественно функции государства сводились к охране общественного порядка и обороне. В традиционном государстве власть исходила от конкретного правителя либо гражданского коллектива, а специальные органы, реализующие властные полномочия от имени государства, как правило, отсутствовали. Власть правителя осуществлялась частными лицами, обязанными суверену личной преданностью и связанными с ним различными имущественными и обязательственными отношениями^[350].

Осмысление онтологического статуса государства в традиционном обществе связано, главным образом, с проблемой способности к самоорганизациии, самоуправлению, зрелости конкретной социальной общности, ее стремления к самовыживанию через осознанное

сохранение социального равновесия, первоочередным условием чего было обеспечение социального порядка. Государство появляется, отмечает британский правовед Х. Патрик Гленн, как продукт определенной традиции, само становясь по мере развития субъектом многих традиций^[351]. Главным образом в обеспечении порядка заключалось назначение традиционного государства в отличие от современного государства, для которого наряду с порядком не меньшую важность приобрело обеспечение социальной справедливости. Принцип «lex facit regnum» сменяется принципом «lex facit regem». Если для государства эпохи модерна актуализируется задача не только сохранения, но и развития общества (по сути, сегодня последнее становится условием первого), то, по сути, для традиционного государства главным образом задача состояла в обеспечении его стабильной, упорядоченной жизнедеятельности. Для качественного скачка на последующую, более высокую, стадию требуется накопление соответствующих институциональных предпосылок.

Современное государство, указывается зарубежными учеными, отличают следующие характеристики:

1. Высокодифференцированная и функционально специализированная система организации управления;

2. Высокая степень интегрированности государственно-управленческих институтов;

3. Преобладание рациональных и секуляризированных процедур в принятии политических решений;

4. Важная роль, широкий круг и высокая эффективность политических и управленческих решений;

5. Укорененность и высокая значимость в массовом сознании связующих факторов истории, территории, национальной идентичности с конкретным государством.

6. Институционализация публичного интереса и вовлеченность населения в политическую систему (хотя, строго говоря, последнее не обязательно означает участие его в принятии государственно-управленческих решений).

7. Политическая роль связывается с личными достижениями, а не с аскриптивной (предписанной обществом) моделью поведения.

8. Механизмы отправления правосудия и регулирования общественных отношений основываются преимущественно на секулязированных и обезличенных нормах права^[352].

В традиционном обществе государство главным образом удовлетворяло потребность в связывании воедино индивидов, социальных групп, объективно разделенных разными

интересами, в организованную социальную целостность^[353]. По мысли Б.А. Кистяковского, государство есть «пространственно самая обширная и внутренне наиболее всеобъемлющая форма вполне организованной солидарности между людьми»^[354]. Традиционное государство обеспечивало солидарные интересы и поддерживало социальный порядок, для чего, в частности, осуществляло ключевую функцию, связанную с организацией военной обороны^[355]. Говоря иначе, управление делами государства приобретает телеократический характер, при котором «государство выступает... как такой общественный индивидуум, существенным отличием которого является сознательная организация общественных сил для достижения совокупных целей»^[356]. Как пишут казахстанские правоведы, «государственное управление несет в себе такую властную силу, которая способна обеспечить реализацию поставленных целей, организацию общественной жизни, регулирование поведения людей в обществе»^[357].

С позиций цивилизационного подхода Ш. Эйзенштадт выделяет в ряду характеристик традиционного государства символическую и институциональную, а не только пространственную, дифференциацию между центром (или центрами) и периферией. Наиболее важными видами деятельности центров (политических, религиозных или социетальных) являются накопление и распределение создающегося в экономике прибавочного продукта, законодательство и кодификация законов, а также выдвижение важнейших символов идентичности для общности и культурного порядка. Появляется то, что «может быть названо политическим классом или политической элитой, структурно отделенной не только от нижних классов периферии, но также, по крайней мере в зачаточной форме, от высших слоев - будь это племенные вожди и аристократия или лидеры локально-территориальных и семейных ячеек». «Совокупность этих процессов, - резюмирует ученый, - обычно и отождествляют с возникновением государства»^[358].

Центральная власть приобретает публичный характер, номинально выступает как нейтральная сила по решению противоречий между частными и групповыми (родовыми, общинными) интересами и решает вопросы по организации управления общими делами на постоянной, регулярной основе. Для выполнения своего социального предназначения

публичная власть должна обладать потенциалом к принуждению, при этом принуждение в традиционном обществе имееет в своей основе общественный характер и, в конечном счете, проистекает из власти коллектива^[359]. Ввиду отсутствия государственного аппарата (в современном его понимании) принуждение осуществляется правителем, правящей элитой и/или самим публичным коллективом.

В интерпретации Н.Н. Алексеева, «государством называют прежде всего какое-либо историческое общество, обитающее в оседлом или в кочевом состоянии на известной части земли, обладающее некоторой властной организацией и противопоставляющее себя другим подобным же историческим обществам. В этом смысле государство есть общественный индивидуум наиболее сложившийся, наиболее установившийся и наиболее выпукло выступающий в человеческой истории». В работах мыслителя присутствует и определение, согласно которому государство отождествляется, по сути, с «государственной организацией», или «государственным аппаратом»^[360]. Первая трактовка государства релевантна для традиционного государства, вторая - для современного.

Институт управления делами государства в традиционном обществе способствует формированию чувства политической общности у индивидов и социальных групп (societas). Ряд ученых в интерпретации государства артикулируют социально-психологический фактор, складывание в коллективном сознании конкретной общности представления о «своих» в противовес «иным» (по К. Шмитту, «чужим»). Государство суть объективированное «мы», результат социальной потребности в самосохранении и защите от «иных».

Осознанное подчинение управляемых решениям субъектов управления, воспроизводство отношений власти и подчинения являлось одной из важных характеристик традиционного государства. В этом ракурсе М. Вебер отмечает, что «господство как форма власти, требующая постоянного управления, нуждается, с одной стороны, в установке человеческого поведения на подчинение господам, притязающим быть носителями легитимного насилия, а с другой стороны - посредством этого подчинения, - в распоряжении теми вещами, которые в случае необходимости привлекаются для применения физического насилия: личным штабом управления и материальными средствами управления»^[361]. Согласно известному тезису мыслителя, «государство есть отношение господства людей над людьми, опирающееся на легитимное (то есть считающееся легитимным) насилие как средство»^[362].

По мысли Н.М. Коркунова, «власть есть сила, обусловленная не волею властвующего, а осознанием зависимости подвластного»^[363]. Подобное внутреннее побуждение к подчинению С.А. Котляревский именует «чувством подвластности»^[364]. Если в обществе нет готовности признать и подчиниться субъектам власти, государственное строительство приобретает эфемерный характер. При этом наряду с осознанными, рациональными побуждениями важное место принадлежит иррациональным моментам, говоря словами Н.Н. Алексеева: «Властные отношения по природе своей всегда иррациональны, в них присутствует элемент гипнотичности, им не чужды состояния магического очарования, особого обаяния, поклонения и восторга»^[365]. Общество фактически и психологически должно признавать себя подвластным данной верховной власти, и без подобной убежденности власть непрочна и недолговечна^[366].

Раннее государство выступает как относительно организованная политическая форма жизнедеятельности общества. Государство есть организованный народ, живущий на определенной территории и объединенный верховной независимой властью^[367]. При этом раннее государство характеризуется структурной неустойчивостью, слабой укорененностью в экономике и социальных отношениях. Оно могло постепенно развиться в зрелое государство, но чаще всего распадалось, как только центральная власть ослабевала и активизировались центробежные силы^[368].

Полагаем важным отметить, что государство - не самоцель. Появление государства в традиционном обществе способствует более эффективному его сохранению. Если управление делами государства не обеспечивает общие блага, например, порядок и интеграцию общества, такое политическое образование лишается либо находится под угрозой лишения своей организационной формы - государственной организации. По сути, в этом смысле для социума в его государственном состоянии имеет значение не столько форма своей политической организации, сколько её содержание. Традиционное государство в этом смысле близко пониманию, сложившемуся в классическом либерализме. Государство, рассуждает Б. Спиноза, как и общество, обусловлено естественным правом, которое требует самосохранения и

обеспеченности жизни и есть не первичное, а производная сущность, не атрибут, а продукт человеческой природы. Поэтому, государство имеет не безусловную и абсолютную, а относительную и ограниченную ценность, обусловленную интересами общества; оно есть полезное и чисто практическое учреждение, которое служит общему благу, обеспечивает взаимное страхование жизни, требующее от человеческих способностей только того, что необходимо для сохранения целого (т.е. общества) и нуждающееся только в этом^[369].

Итак, траектория эволюции государственно-организованного общества показывает, что признаки государства не есть нечто неизменное, статичное, набор их может существенно меняться и наполняться новым содержанием. В целях научной истины исследователю важно различать качественное своеобразие государственного состояния традиционного общества и общества в современном модусе государственного бытия. Сущностные особенности, уникальные черты управления государственно-организованным обществом закладываются еще в недрах традиционного, дорационального общества и у каждой цивилизации имеют свои неповторимую историю. Каждая конкретная государственно-правовая система, справедливо отмечается в теории государства и права, имеет свои особенности, обусловленные различными факторами на разных стадиях исторического процесса, и «самое общее определение, применимое ко всем видам, типам государства и во все времена» формулируется следующим образом: «Государство - это политико-правовая организация общества, обеспечивающая его единство и территориальную целостность, обладающая суверенитетом, осуществляющая власть, управление и регулирование в обществе»^[370].

В недрах традиционных обществ Евразии складывание особенностей бытия государства было сопряжено с комплексом факторов: климатических, географических, исторических и иных. Так, обширные евразийские просторы стали важной детерминантой своеобразной модели взаимоотношений власти и общества. По мысли Н.Н. Алексеева, особенностью российского государства было то, что вокруг него простирались бесконечные земли, в отличие от «узкого мира» Запада. Если в западном обществе государство давило, возможен был один исход: усовершенствовать государство и ослабить давление. В аналогичной ситуации в России, люди уходили от государства в степь и леса^[371]. Подобные сюжеты традиционны и для казахского общества: в случае возникновения конфликтов с центральной властью, люди предпочитали просто откочевывать на безопасные дальние расстояния. По утверждению Г.В. Вернадского, «нельзя не отметить некоторых свойств, общих людям русского и турко-монгольского народов в области политической психологии. Потребность в беспрекословном подчинении высшему принципу - государству, церкви - по-видимому, одинаково характерна для социально­

политической психологии как для русского, так и турко-монгольского народов... Недостаточная твердость власти, идейное шатание правительственного класса может привести к бунту, говоря словами Пушкина «бессмысленному и беспощадному», но результатом такого бунта обычно является установление новой твердой власти и требование того же беспрекословного повиновения по отношению к новым авторитетам. Бунтарство русского народа есть лишь оборотная сторона характера его государственности. То же может быть сказано и относительно политической психики народов турецко-монгольского корня»^[372].

Евразийские народы впервые объединяются в границах одного государства в период Монгольской империи. Классическое евразийство базируется на идее, что Московское государство - прямой наследник Монгольской империи, политико-правовое бытие которой во многом обусловило черты имперской государственности России, призванной стоять на страже защиты Востока от агрессии Запада. В период сюзеренитета монгольских ханов закладываются особенности государственно-управленческого устройства, евразийской модели взаимоотношений власти и общества. По мысли Н.С. Трубецкого, «приобщение России к монгольской государственности, разумеется, не могло быть только внешним и сводиться к простому распространению на Россию системы управления, господствовавшей и в других областях и провинциях монгольской империи; разумеется, должен быть воспринят и самый дух монгольской государственности»^[373].

Московское царство развивалось как восточное государство с соответствующей политико-правовой традицией. Евразийцами этот период связывается с формированием единого евразийского миросозерцания: «Начиная с XIII века, под монгольским игом, в русском народе складывается глубокое осознание своих исторических задач, а позже московская государственность приносит их частичное разрешение. От Александра Невского до царя Алексея Михайловича - время целостного миросозерцания; власть глубоко ощущает свои исторические задачи. Это есть время сознания органической связи России с Востоком и в этом 3

смысле - эпоха евразийского миросозерцания»^[374].

В период образования Московского государства происходит сдвиг от родовой организации к территориальной. Уничтожение удельной системы и соединение России в нераздельное целое под властью одного великого князя, отмечает К.Д. Кавелин, было не только началом новой эпохи в российской политической жизни, но важным шагом вперед в развитии всего внутреннего быта. Кровные интересы начали постепенно уступать место политическим, желанию сохранить и упрочить силу московского великого князя, что ознаменовало важный шаг вперед в развитии политической системы, а держава, ее нераздельность и сила становятся

выше семьи^[375]. Процесс централизации власти приводит к «существенным изменениям в государственном аппарате и государственной идеологии. Великий князь стал называться царем по аналогии с ордынским ханом или византийским императором». Власть приобретает смысл обязанности общегосударственного, державного служения. Складывается самодержавная власть. «Выражение «самодержавный», пишет А.Д. Градовский, - означает, что русский Император не разделяет своих верховных прав ни с каким установлением или сословием в государстве, т.е., что каждый акт его воли получает обязательную силу независимо от согласия его установления»^[376]. Молодая держава, используя потенциал бюрократического аппарата, черты которой были во многом заимствованы у монголов, наращивает свою государственную мощь вширь и вглубь.

На Западе церковь и светская власть после продолжительной конкуренции оказались разделены^[377], сложилась их относительная независимость, в религии не без борьбы установилась ситуация признания различных течений. В этом большую роль сыграл протестантизм. Б.Н. Чичерин в этом ракурсе рассуждает: «Поставляя личное отношение верующего к Богу в основание всего своего учения, он возвысил значение человека. Наложенную извне дисциплину он перевел в святилище совести... И свобода совести, и свобода мысли впервые в протестантских землях получили право гражданственности и оттуда завоевали весь мир. ... Протестантизм уничтожил иерархию и духовенство, призвав всех верующих без различия к

4

участию в церковном управлении»^[378].

В России же ситуация развивалась иначе. В Московском царстве, отмечает В.А. Томсинов^[379], сложились условия, когда «судьба православной веры и церкви в огромной степени зависела от характера верховной власти и от того, как эта власть будет действовать». Данный вывод стал основой политического идеала Иосифа Волоцкого - основателя влиятельного религиозного направления, который обосновывал, что «от Бога цари получают скипетр, от Бога получают в управление государство». Религиозный деятель отстаивал относительную независимость церкви от государства, но и, вместе с тем, не ратовал и за принцип «священство выше царства». Он стремился ограничить произвол определенными рамками, которые «не сводились к нормам светского закона»^[380].

В учении приверженцев другого религиозного направления того времени -

«нестяжателей» усматриваются сюжеты, схожие с протестантской трудовой этикой. Как указывается в юридической литературе, для «нестяжательских» рассуждений Максима Грека, его поборника, характерна «евангельская проповедь предпочтительности нестяжания и обязательности личного труда». М. Грек оценивает источник приобретения и умножения крупной частной собственности «как несправедливый и расходящийся с евангельскими принципами жизни людей». По мнению афонского монаха, государь «не имеет права присваивать чужую собственность, совершать «хищения чужих имений», и его должна быть ограничена законом как божественным, так и позитивным». Главной характеристикой «праведного» государства является организация в нем «градского жительства» на основании законов. При этом суд в государстве должен совершаться на основании положительных (государственных) законов. Примечательно, что к законным способам происхождения власти монах относит «не только наследственное восприятие престола, но и занятие его выборным путем. Всенародное избрание правителя он считает вполне законным получением царского достоинства и сана»^[381].

Говоря словами Н.Н. Алексеева, «иосифлянская церковь сама «давалась» в руки государства для того, впрочем, чтобы самой выступать во всеоружии государственного могущества», а нестяжатели, считая, что «путь государства вовсе не есть путь, ведущий в Царствие Божие», стремились «не Церковь опустить до состояния государства, но государство поставить под чисто нравственное руководительство церкви». Из этого «вытекают неизбежные последствия, касающиеся самых представлений о природе государственной власти, ее задачах и границах»^[382]. Основное «различие между пониманием царской власти у Иосифа Волоколамского и Ивана Грозного, с одной стороны, Нила Сорского и «партии» заволжских старцев, с другой», евразийский мыслитель усматривал в том, что «первые считали царя правообязанным к рас­поряжению, а подданых только обязанными к повиновению; вторые же считали, что правообязан и царь и подданные»^[383]. Однако нестяжательство как доктрина потерпело поражение. Верх одержали иосифляне, отрицавшие всякие отклонения от ортодоксальной линии. Идея единой соборной церкви, зависимой от светской власти, стала доминирующей.

Обращаясь к политико-правовому развитию Казахстана, следует отметить, что здесь функционировала специфическая система государственного управления, основанная на исторически сложившихся территориальных связях, исходящих из родовых и функциональных начал^[384]. Политико-управленческие отношения в Казахском ханстве основывались на социокультурной традиции, характерной для общества с традиционным укладом жизни.

Основным регулятором социальной жизнедеятельности выступали нормы адата (обычного права), которые были гораздо ближе духу степного народа и использовались намного шире, чем нормы мусульманского права. Именно на обычно-правовых нормах, менее строгих и близких народу, основывался важный институт управления делами казахского общества - суд биев^[385].

Как отмечают казахстанские ученые-правоведы, период XVI-XVIII веков государственное управление характеризовалось относительной централизованностью, сочетая элементы монархии и феодальной республики. Для решения общегосударственных дел созывался курултай степной аристократии. При хане действовал Ханский совет из числа его приближенных. Войско формировалось из вооруженных отрядов хана, султанов, биев и народного ополчения.

При хане Тауке (1680-1718 годы) происходит трансформация управленческих отношений: традиция, согласно которой социальной базой хана являлись чингизиды, меняется на «официальное признание ведущей роли судей-биев в политической жизни казахского общества». Хан стал опираться на решения биев, которые ежегодно собирались на съезды (курултаи). В отличие от других народов Центральной Азии, в которых преобладали нормы исламского права, а судьи (кази) осуществляли свои функции под патронажем правителей, казахская судебная система была светской, пользовалась большим влиянием на общегражданскую власть, в том числе гражданско-династическую власть правителей, с которыми и делила верховное управление^[386].

В казахском обществе сложилась своеобразная специализация управленческих функций. Хан выполнял функции верховного правителя и главнокомандующего, а также представлял народ во внешних сношениях. В решении вопросов, имеющих юридическое значение, он выступал как арбитр. Хан мог быть выбран только из среды султанов-чингизидов. Политические, военные, мобилизационные функции, в основном, возлагались на султанов. Султаны представляли влиятельную политическую силу, они участвовали в управлении как верховной власти, так и местном управлении. Судебные функции осуществляли ханы и бии. Существовало и разделение полномочий по управленческой вертикали: если, к примеру, в полномочия хана входило решение общих проблем, связанных с определением границ земель между племенными кланами, то бии рассматривали местные вопросы - о границах между родами и аулами. Политико-правовая традиция предусматривала своеобразную систему «сдержек и противовесов». Верховный правитель не был вправе приговаривать к смертной казни и изгонять из рода (такой приговор могли выносить бии и только на коллегиальной основе при участии всего народа).

Дореволюционный казахско-российский мыслитель Ч. Валиханов отмечал, что «все

управление народа находилось в руках старейших родоначальников и ханы их были только исполнителями воли народной. В случае же неудовольствия черная кость могла их сместить»^[387]. Народ был готов повиноваться правителю только до тех пор, пока его власть носила легитимный характер. Как пишет А.И. Левшин: «Как бы ни была кость Ханского потомка, но если он умом, богатством или другими качествами не составил себе значительного числа приверженцев, то голос его не делает перевеса в собраниях народных»^[388]. В рассмотрении устройства управления делами Казахского ханства невольно напрашивается аналогия с вечевыми институтами в русских княжествах: «Вече - это основной центр государственной власти и основополагающий институт государственного управления. Общее административное управление землей, особенно в военной части, возлагалось на князей, бояр и дружинников. Внутриобщинные дела и поддержание общинно-правового уклада, общественно-политического традиционного порядка было в ведении низовых общин»^[389].

В общественном сознании казахского народа присутствовало (как установка на самосохранение) понимание блага единого крепкого политико-управленческого центра, способного выполнять координирующую, консолидирующую и мобилизующую функцию, обеспечивать устойчивость социальной системы, что требовали и внутренние, и внешние факторы, угрожавшие социальной дезинтеграцией и хаосом. Однако сама специфика самоорганизации кочевого общества, воспроизводившая политико-правовые отношения на циклической основе и ориентированная скорее на установление равновесия и гармонии, нежели на радикальные перемены, содержала слабо выраженный реформационный потенциал. Между тем, переход традиционного государства на более высокий виток эволюции, как показывает всемирная политико-правовая история, требует сформированности соответствующего внутреннего устойчивого запроса, прежде всего, на институциональном уровне. Для перехода к более развитым социальным, в том числе, государственно-правовым, формам требуется внутренний либо внешний побуждающий к изменениям импульс. При этом огромная роль принадлежит правящей элите как основном носителе идеи государственных преобразований. Именно усилиями «сверху» в обществах с незападной политико-правовой традицией, посредством релевантных управленческих стратегий и воздействия на динамику институциональной системы, активизировались «спящие» потенции народа и направлялись в созидательное русло. Стоит заметить, что в классическом евразийстве отнюдь не на пустом месте всегда подчеркивалась ведущая роль правящей элиты в государственном строительстве

на евразийском пространстве.

Фактор правящего слоя, безусловно, определяющий, но при этом не единственный. Для кардинального сдвига всякое традиционное государство нуждается в комплексе взаимодействующих факторов, среди которых важная роль принадлежит «природообусловленным» (Г.Дж. Берман) факторам, а именно позитивной динамике снижения зависимости от естественных сил. Между тем, экономическая основа жизнедеятельности кочевого общества тесно связана с природными циклами, и в контексте новых цивилизационных вызовов тормозила создание институциональных предпосылок для перехода на следующий, посттрадиционный, этап политико-правовой эволюции. Потому и общий социально-политический интерес не носил выраженный характер, скорее это была совокупность групповых интересов, то и дело приходивших в противоречие между собой^[390]. Общественные установления воспроизводились, как и ранее на иррациональной основе, проявляя слабые потенции к тому, что Вебер называл «расколдовыванием мира», рационализацией жизненных форм.

В качестве основного фактора трансформации государственности у кочевников евразийских степей А.М. Хазанов указывает следующее: «Для того, чтобы перешагнуть рубеж, отделяющий ранние государства от более развитых, кочевое общество должно было быть интегрированным (по крайней мере, частично) в единую социально-экономическую и политическую систему с оседлым. В результате кочевое государство превращалось в государство, созданное кочевниками, но покоившееся на земледельческой и городской основе»^[391]. Особо следует отметить, что существенным сдерживающим фактором, не позволявшим накапливать необходимый объем внутренних (экономических, социальных и социокультурных) потенций в вопросах государственного строительства, была неблагоприятная внешнеполитическая обстановка с самого начала и на всем протяжении истории Казахского ханства. Речь идет о войнах с джунгарами^[392].

Так или иначе, в Казахстане не сложились предпосылки для сильной централизованной власти и сдвига к абсолютистской модели управления с развитым аппаратом принуждения как предтечи современного государства. Между тем, политико­правовая история показывает, что путь от раннего традиционного государства к государству модерна пролегает через переходный период, в течение которого народы познают абсолютизм, аппарат полицейского государства, способствующий созданию целостности государственной власти и функционированию ее на бюрократической основе. Именно

абсолютизм помогает запустить процесс строительства современного государства, поскольку все большая централизация власти приводит к появлению нового типа аппарата управления, включающего начала регулярной бюрократии и армии^[393].

В России переход к абсолютизму совершился при Петре Великом, когда государство становится тем, к чему оно вольно или невольно стремилось после распада Золотой Орды - Империей. Созданная Петром государственная система не имела аналогов в истории: «Проведенная им принудительная модернизация посредством тотальной милитаризации жизненного уклада была по тем временам беспрецедентной. Милитаризация повседневности не была личным изобретением Петра. Он выступал наследником традиции, сложившейся в монгольскую эпоху и получившей развитие в послемонгольский период: на нее опирались и московские Рюриковичи, и первые Романовы. Но в превращении милитаризации в инструмент модернизации, включавшей форсированное создание индустриального сектора экономики, принудительное преобразование культурного кода элиты и столь же принудительное комплектование постоянной профессиональной армии, у русского реформатора не было предшественников ни за рубежом, ни на родине»^[394].

По мнению Н.Н. Алексеева, «Петр сильно содействовал укреплению начал западного абсолютизма, который смотрит на царскую власть как на право»^[395], но не как на статус, предполагающий прежде всего нравственную обязанность, нравственную ответственность. Ранее закон восполнял лишь недостаточную силу обычая, теперь в руках Петра I «закон стал и транслятором реформаторской воли власти в самые разные сферы жизнедеятельности и человеческих отношений. При этом универсальность юридического принципа подчеркивалась как тем, что самодержавная власть начала легитимировать себя не от имени Бога, а от имени закона, так и декларациями... о том, что законопослушание обязательно не только для подданных, но и для самого царя. Разумеется, при сохранении неограниченной самодержавной власти это были всего лишь декларации», что «оставляло широкие возможности для произвола, которыми Петр пользовался сполна»^[396]. В ракурсе последствий петровских реформ Н.С. Трубецкой констатирует: «Некоторые основные движущие факторы европейской духовной культуры (напр. европейское правосознание) русскими верхами усваивались плохо, народом совсем не усваивались»^[397].

Для понимания модели управления, которая сложилась при Петре I, следует обратиться к толкованию артикула 20 «Артикула воинскому» 1715 года, в котором указано, что «его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению

управлять»^[398]. Всестороннее обоснование обязанности беспрекословного повиновения центральной власти, в том числе священнослужителей, получило обоснование в петровский период, прежде всего, в трудах Феофана Прокоповича, согласно которому, как все «верховной власти подлежат», так «и пастырие, и учитилие, и просто вси духовнии имеют собственное свое дело, еже бытии служители божиими и стоители тайн его, обаче и повелению властей державных покорены суть»^[399].

Повсеместно, где устанавливалась абсолютная монархия, в общественном сознании культивировалось, что только верховный правитель имеет право легитимно вершить государственные дела. И правление Петра I в этом плане - не исключение, а скорее закономерность. Вместе с тем, на Западе расширение власти монарха, усиление административной власти «усиливало и зависимость государства от кооперативных форм социальных отношений; для государства стало невозможным управлять своими делами и осуществлять свои функции и деятельность лишь путем принуждения. В результате укреплялось взаимодействие между правителями и управляемыми, а чем больше оно укреплялось, тем больше возможностей возникало и для подчиненных групп для воздействия на своих правителей». Иными словами, абсолютизм имел следствием появление социальных институтов, влияющих на установление границ государственного воздействия, появление

3 конституционализма^[400].

В России государственная власть не воспринималась в контексте договорных отношений равноправных субъектов, согласно которым общество жертвует частью свободы в обмен на определенные обязанности государства. Государство, по сути, это и есть общество, а государь находится как бы вне его, над ним, он правитель, освященный Божественной волей, которого немыслимо противопоставить обществу как родителя своим детям. Подобное восприятие легло в основу формирования еще одной особенности политико-правового развития России: в отличие от Европы, где власть церкви стала действенным противовесом верховной власти в государстве, что послужило важной предпосылкой появления ограниченных монархий, здесь такой ограничитель отсутствовал. Ограничителем власти на евразийском пространстве призваны были выступать нравственно-этические факторы, понимание правителем своей заданной свыше миссии, долга перед народом. В этом проявилась существенное отличие

4 российской модели государственного управления от европейской^[401].

Еще перед московскими царями, рассуждают евразийцы, вставала сложная задача, с одной стороны, заимствования технических достижений Запада, но «с другой стороны, надо

было опасаться того, как бы при этом не попасть в культурную, духовную зависимость от Европы». Петр I, выполняя эту задачу для укрепления военной мощи России, вместе с тем, «наносил русскому национальному чувству самые тяжелые оскорбления и разрушал все те устои, на которых покоилась внутренняя мощь России», когда поколеблены были «не только государственно-идеологические, но и религиозные и нравственные устои»^[402]. Реформы в системе государственного управления проводились в соответствии с общей идеологией отказа от политики почвенничества и опоры на национальные традиции. За основу был взят не собственный духовный опыт, а копирование европейского цивилизационного проекта, и Россия «фактически стала «подпространством» Европы, периферией ее цивилизации»^[403].

Особенности социальной структуры находили отражение в политико-правовых институтах, и одной из таких заметных особенностей являлась общинность в России и родовой уклад кочевого общества в Казахстане. Функции самоуправленческих органов в казахском обществе были аналогичны функциональным основам русских общинных сходок. Индивидуальные права и свободы выступали в коллективном обличии. Защита прав индивида напрямую зависела от общинно-родовой солидарности: он находился под защитой своей общины или рода, который, вместе с тем, нес коллективную ответственность за действия своих членов. Устойчивость коллективистских ценностей в общественном сознании во многом можно объяснить необходимостью приспособления к суровым условиям жизни. В рамках социальной солидарности обеспечивалась воспроизводство социума и устойчивость его организационно-политической формы - государственности. В казахском обществе, пишет С.З. Зиманов, необходимость коллективных усилий в преодолении трудностей, борьбе со стихийными бедствиями и защите от нападений извне во многом обусловливали существование коллективных институтов в общественных отношениях, элементов круговой поруки^[404].

Казахстанским исследователем приводятся следующая пословица, иллюстрирующая коллективистское сознание: «Если хочешь пить - иди к реке, если обвинен в чем-то - иди к народу»^[405]. Такие же сюжеты характерны и для русских пословиц, к примеру, «на миру и смерть красна». Индивидуалистические ценности были чужды для евразийской политико-правовой культуры. Простая истина о том, что только следование общим интересам позволяет отдельной личности выжить, вошла в самые глубины сознания российского и казахстанского народов, ее жизнеспособность подтверждалась опытом многих поколений.

В России и Казахстане собственность имела общинный (родовой) характер. Так, В.В. Радлов, отмечая возникновение противоречий интересов соседних племен, «показанным еще в

Книге Бытия в столкновении пастухов Авраама и Лотта», пишет: «Стало быть, начинается какое-то разделение земли: племя или племенное подразделение рассматривает свою территорию как свою собственность и не терпит вторжения на нее соседей». В казахском обществе принадлежность земли регулировалась нормами обычного права и могла изменяться по коллегиальному решению биев^[406]. Специфичным было и отношение к частной собственности в российском обществе. Как отмечается в научной литературе, идея частной собственности и права на нее в России была чужда, как чужда была и столь же универсально-абстрактная идея права в широком смысле слова^[407].

Для общественного сознания евразийских народов были свойственны уравнительные ценности, казацкий идеал вольницы, сочетающийся при этом с установкой на сильную власть государства, отсутствие собственнических архетипов, восприятие права в морально­нравственных категориях, когда важна не правовая (формальная) истина, а справедливая истина (правда), отстутствие индивидуалистических начал.

Начало XVIII века принесло Казахстану ослабление ханской власти (после смерти хана Тауке в 1718 году) и разделение на три жуза в условиях, когда народ больше всего нуждался в сильной центральной власти: шла кровопролитная война с джунгарскими войсками, на юге участились походы среднеазиатских правителей. Глубокий экономический и социальный кризис обусловил политико-управленческий кризис. После обращения хана Младшего жуза Абулхаира о присоединении к императрице Анне Иоановне и последующего вхождения Казахстана в состав Российского государства, судьба казахского народа стала тесно связанной с судьбой российского народа. Казахстанский правовед Е.М. Абайдельдинов резюмирует, что «стратегический союз тюрок и славян был исторически неизбежен и принес много положительного обоим этносам, и одним из положительных в свое историческое время явлений была тюрко-монгольская государственно-правовая система»^[408].

Рассмотрение политико-правовой динамики Казахстана в контексте вхождения в состав России в досоветский период возможно на основе следующей периодизации:

1) 30-40-гг. XVIII в. - время формально-правового сюзеренитета Российской империи на казахское население Младшего и частично Среднего жуза;

2) 50-е гг. XVIII - начало XIX в. - эпоха постепенного утверждения государственно­политического протектората Российского самодержавия над казахскими жузами;

3) 20-е - середина 50-х гг. XIX в. - период глубокого реформирования всех институтов власти в Казахстане;

4) Конец 50-х - 60-е гг. XIX в. - период утверждения российского суверенитета на всем

географическом пространстве региона и вовлечение всех казахских социально­территориальных групп в административно-политическую систему России^[409].

Государственное управление в начальный период присоединения Казахстана к России характеризуется как «формально-правовой сюзеренитет» или «протекторатно-вассалитетные отношения»^[410]. В XIX веке возрастает потребность в глубоком реформировании местных государственно-правовых институтов, что обусловливалось императивами молодого промышленного капитала, нуждавшегося в торговле с восточными рынками, рынках сбыта и сырьевых ресурсах. Капиталистические отношения начинают со всей большей интенсивностью проникать в степные пространства, вовлекая в торгово-рыночные отношения и представителей местного сообщества. В этих условиях деятельность российской администрации по кардинальному преобразованию местных политических и правовых институтов была связана, прежде всего, со стремлением придать административно-политическую определенность (упорядоченность) в управлении делами местного общества, установление размеров податей и видов повинностей, создание политико-правовых условий для дальнейшего развития торгово­экономических отношений.

Разработанный М.М. Сперанским Устав «Об управлении инородцев» (1822 г.) стал первым правовым актом, установившим административно-территориальный принцип управления, детально регламентировавшим отношения в сфере управления и взаимодействие государственно-административных органов с местным населением. Устав законодательно закрепил «права кочующих инородцев», которые были отнесены к особенному сословию^[411].

С началом проведения административно-правовых реформ М. Сперанского в 20-х годах XIX века и последующих реформ 1867-1886 и 1891 годов (с упразднением института ханской власти, устранением легального статуса бийских судов)^[412], происходит трансформация политико­правовых институтов казахского общества в рамках единого государственно-управленческого пространства^[413]. Система управления в Казахстане становится одним из иерархических уровней в системе государственного управления Российской империи. Правовое регулирование и практика государственного управления в указанный период характеризуется сопряжением общеимперских правовых норм с местными правовыми традициями.

На практике процесс административно-правовых преобразований в степи, связанный со

сломом традиционных институтов системы политико-правовой регуляции, носил сложный характер. Как констатирует А.А. Никишенков, если в старину в степи местные правители не могла попирать интересы народа, поскольку он был вооружен и, по обычаю, имел право отстаивать их, то теперь любые не санкционированные вооруженные действия объявлялись преступлением, а местные правители получали возможность войти в состав низового звена российской администрации в качестве волостных управителей, аульных старшин и их «ясаулов». «Все это внесло кардинальные изменения в правовую культуру степняков - родоправители благодаря своему новому российскому статусу выходили из юрисдикции судов биев, получали решающее влияние на процесс выдвижения биев и, в конце концов, могли творить любой произвол»^[414].

По этим причинам Ч. Валиханов, исследовавший особенности организации судебной власти в казахском обществе, выступал за эволюционность преобразований, в частности, сохранение института суда биев. В работе «Записка о судебной реформе» (1864 г.) он писал: «Для народа хороший закон - тот, который более ему известен, в условиях которого человек вырос и воспитывался. Такой закон, как бы он ни был несовершенен, должен казаться ему (народу) лучше, понятнее самых мудрых законодательств, взятых извне или навязанных сверху»^[415].

Нельзя не отметить, что в управлении делами государства и правовой политике наблюдалось стремление центральной власти проводить гибкую политику взаимоотношений с местными народами, о чем свидетельствуют широкие налоговые льготы, запрещение внедрения в Поволжье и Сибири крепостного права, выдвижение на привилегированные позиции местной элиты, запрет на насильственную христианизацию и т.д.^[416]. А.Д. Градовским рассматриваются нормы Свода законов Российской империи, в том числе регламентирующие общественные отношения, связанные с сибирскими киргизами (т.е. казахами), которым «по их правам и по управлению ими» был предоставлен особый статус. Согласно указанному Своду законов казахи были избавлены от участия в повинностях и содержании степного управления, для них были установлены изъятия в порядке сбора ясака, им было предоставлено право беспрепятственно поступать в другое государственное сословие, определяться на службу и записываться в гильдию, «где кто пожелает», причем, вступая в податное сословие, они пользовались пятилетней льготой от платежа податей, каждый имел право отдавать своих детей в любые учебные заведения империи, султаны освобождались от телесных наказаний и были вправе посылать «депутатов в столицу на счет

округа и по желанию народа». Воспрещалось самовольно селиться на отведенных в право пользования казахами землях^[417].

Так или иначе, со снижением роли норм обычного права как системообразующего регулятора общественной жизнедеятельности, политико-правовая структура казахского традиционного общества проходит процесс болезненной, но, по сути, неизбежной в условиях нахождения в едином государственном пространстве, трансформации в направлении гармонизации с российской политико-правовой системой. Б.М. Абдрахманова констатирует: «Только по мере оседания номадов, перехода их к земледелию и иным видам хозяйственной деятельности, втягивания в рыночные, товарно-денежные капиталистические отношения в их социально-экономической структуре наступают принципиальные изменения. Причины, приводящие к таким последствиям, были заложены в комплексе воздействовавших на казахское общество факторов, которые привносила Россия. Одним из составляющих настоящий комплекс факторов являлась российская административно-политическая система, развивавшаяся в казахских землях в течение XIX века»^[418].

Для России XIX век стал важной вехой на пути дальнейших реформ в сфере управления делами государства. Инициированные правящей элитой политико-правовые и экономические преобразования имели целью обеспечить компромисс между самодержавной природой государственного управления и либерально-рыночными началами общественной эволюции. Стоит при этом отметить, что так же, как и в казахском традиционном обществе, в котором основным социальным регулятором и в XIX веке оставались обычно-правовые нормы, общественные отношения с трудом поддавались трансформации: «Самоуправление и самодеятельность народа на всех его уровнях присущи российской цивилизации на всех ее этапах развития. Обычное право и государственные и политические обычаи вплоть до середины XVII века были основными в деятельности Московского государства. А в народной среде они оставались такими и в XIX веке»^[419].

Реформы в России осуществлялись в рамках этатистской модели развития. «Петр Великий и его наследники, - рассуждает Р. Давид, - оставили России систему управления по западному образцу, но их мероприятия не затронули частного права и поэтому не шли вглубь. Русский народ продолжал жить в соответствии с обычаями, только управляла им более эффективная и властная администрация». Писаное русское право «было чуждо народному сознанию... Крестьянская масса продолжала жить согласно своим обычаям; существенной для нее представлялась не индивидуальная собственность, а семейная (двор) или община (мир);

правосудие для нее представлялось справедливостью в том виде, в каком оно воплощалось волостным судом, состоявшим из судей-неюристов... Созданное законодательным путем, право представляло собой не выражение сознания и традиции народа, как в других странах Европы, а произвольное творение самодержавного властителя, привилегию буржуазии... Юристы являлись скорее слугами царя и государства, чем слугами народа, им не хватало общего профессионального духа»^[420].

Между тем, как показывает М. Вебер, на Западе именно взаимодействие юристов и частных предпринимателей стало одним из оснований появления рационального бюрократического государства^[421]. Современное западное государство, по П. Бурдье, «есть fictio juris - выдумка юристов, участвовавших в производстве государства, создавая теорию государства», и тексты, с помощью которых они навязывают свое видение государства и, в частности, идею «общественной пользы», являются в то же время стратегиями^[422].

По мере развития капиталистических отношений в России и осуществления государственных преобразований начинает интенсивно развиваться юридическое образование. Развитие русской правовой культуры на протяжении XVIII века характеризуется двумя взаимосвязанными процессами - формированием системы юридического образования и основ научной юриспруденции^[423]. С начала XIX века формируются свои, российские, школы права и корпорация юристов-правоведов. С введением аттестационных экзаменов для занятия государственных должностей все большее число чиновников начинает стремиться к освоению основ юридических знаний^[424]. Русское юридическое образование, констатирует Н.М. Коркунов, имеет хоть и краткую, но яркую историю: оно начало развиваться не ранее XVIII века, но уже в течение полутора веков юридическое образование и наука «успели наверстать» отделявшую от западных юристов разницу в шесть с лишним веков. При этом, юридическая наука в России отнюдь не была «зеркальным слепком» западной науки, о чем свидетельствует оригинальный характер воззрений российских ученых-юристов^[425].

В XIX веке усиливается тенденция, когда закон постепенно начинает занимать место обычая, а монарх в общественном сознании восприниматься не только как «отец нации», а как хранитель законности. С 1 января 1835 года вводится в действие Свод законов Российской

империи, чему предшествовала многолетняя работа, начатая еще при Екатерине II^[426]. Идейное содержание Свода законов отражало борьбу двух тенденций - либеральной (правовые проекты М.М. Сперанского) и консервативной («Записка о древней и новой России» Карамзина), в которой верх одержала вторая^[427]. Статья 1 закрепляла идею самодержавной власти: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». Смертная казнь грозила всякому, кто имел даже умысел на покушение на особу и власть императора^[428]. Из чего следует, что этатизм оставался доминирующей тенденцией развития российской государственности.

Государство во второй половине XIX века проводит политику в русле «консервативной модернизации», следствием которой становится появление в правовой культуре новых элементов^[429]. Отмена крепостного права, принятие «Положения о губернских и уездных земских учреждениях», городская, судебная, полицейская и военная реформы, расширили рамки для развития демократической формы взаимодействия правящих и управляемых и формирования гражданского общества в России. Закрепляются принципы, не преследующие такую цель, но объективно ведущие к ограничению всевластия монархии. В основу преобразований реформы 1864 г. ложится принцип разделения властей: судебная власть отделялась от законодательной, исполнительной, административной. В соответствующем законе закрепляется, что в судебном процессе «власть обвинительная отделяется от судебной». Провозглашается равенство всех перед законом^[430]. Из субъектов, на которых возложены обязанности, индивиды формально становятся субъектами прав, тем самым закладываются основания для укрепления их гражданского статуса.

Кардинальные реформы, инициированные Александром II, в своей основе содержали своеобразный компромисс самодержавных начал с элементами европейской демократии. Они заложили важные основы для политико-правовой модернизации России, однако на практике осуществлялись не всегда последовательно. Так, в литературе отмечается, что модернизация на крестьянское большинство распространялась весьма ограниченно, на селе «еще долго будет доминировать обычное право, основанное на традиции, а не на законе... Правовая обособленность крестьян обусловливалась как опасениями властей, пытавшихся изолировать

деревню от влияния города, так и архаичной культурой самих крестьян. Они предпочитали разбирать большинство конфликтов в общине, руководствуясь понятными им обычаями, потому что правовые абстракции их сознанием не были освоены, а юридически-судебные процедуры, на этих абстракциях основанные, казались чуждыми и доверия не вызывали»^[431]. При этом, подобное «синтезирование европейской культуры с традиционализмом повлекло изменение общественного сознания, когда «идеализм «беззаветного служения» царю сменился идеализмом «беззаветного служения» народу, не оставив места ни для европейского индивидуалистического утилитаризма, ни для европейского либерализма^[432].

Следующая попытка «вкрапления» в традиционную властно-управленческую систему элементов демократии была предпринята с наступлением XX века. В государственном управлении России инициируются изменения, получившие формальное закрепление в 1906 году в нормах Основных законов, согласно которым власть монарха ограничивается, устанавливается переход к конституционной форме правления. В России формируется своеобразная форма конституционализма. Монархия сохранила за собой важные прерогативы, избирательная система отдавала предпочтение имущим, разделение властей носило

3

ограниченный характер^[433].

Евразийская модель управления делами государства складывалась в условиях практически военного противодействия внешним враждебным силам, внутренней неустойчивости и волнениям, что обусловливало потребность в сильной власти, способной мобилизовать общество для ответа на возникающие вызовы. «Государства, охватывавшие собой сколько-нибудь значительные пространства Евразии, - пишет Г.В. Вернадский, - имеют общие черты внутреннего политического строя. Освоение больших пространств - притом пространств степных или лесостепных - требует крепкой государственной организации, сильной и жесткой правительственной власти»^[434]. По мнению М.В. Шахматова, «только подвигами силы удавалось сохранить государство»^[435].

Одной из существенных черт институционализации государственного управления, усиливающейся с петровских времен, становится постоянная конкуренция двух тенденций: с одной стороны, ориентация правящей элиты на поддержание и обеспечение нужд «сильного централизованного государства», с другой, - консервация самоуправленческих начал в жизнедеятельности местной общины и начал степной демократии, тяга к казацкой вольнице, когда проблемы с властью решаются не путем договора с нею, а уходом на окраины

(откочевкой на другие территории). Внизу традиционно доминирует обычно-правовой способ нормативности. «Общинно-вечевые государственно-правовые традиции, ценности и институты, видоизменяясь и модифицируясь на протяжении тысячелетия российской государственности, являлись основной константой ее сохранения и развития», - отмечается правоведами^[436].

При этом, жизнеспособность евразийской государственности во многом обусловливалась фактором консолидированности общества, «когда правящая верхушка не отрывалась от народной массы и внутренние подпочвенные воды питали власть». Этой цели в допетровский период призвана была служить «достаточно гибкая социально-государственная организация», в которой большое значение «имели сами формы совещаний правительственной власти с исполнительными деятелями (причем эти последние связаны были с местными мирами). Таковы монгольский курултай и московский земский собор»^[437].

Чиновничество представляло собой «служилое сословие», основной задачей которого является выполнение воли субъекта верховной власти, личное служение правителю, которое воплощает и все остальные формы служения (государству, народу, обществу)^[438]. При этом для евразийской политико-правовой традиции свойственна персонифицированность (отсутствие признака обезличенности) власти. Индивидуальное правосознание, ценностные установки конкретных правителей находили отражение в государственно-управленческой сфере. Например, просвещенный абсолютизм Екатерины II, полицейский стиль правления Николая I проецировались на ход развития всей государственной машины.

В России «длительное время понятие закона ассоциировалось исключительно с единоличной волей «государя». В Основных Законах 1906 года определенно просматривалась попытка установить «различие между законами и другими высочайшими повелениями». Однако практически никакого различия между законом и указом не было. Основные Законы были последовательны в своей основополагающей идее, что «власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору»^[439].

В жизненных реалиях не столько хороший закон гарантировал безопасность и благополучие отдельного индивида, сколько добрая воля и сила верховной власти. Поэтому больше верили не правовым законам и нормам, а правителям, выступающим от имени государства^[440]. При этом в общественном сознании ограничителем произвола власти призваны выступать не законы, права и свободы или само гражданское общество, а нравственный долг, чувство ответственности за народ: «В праве царя на распоряжение никто не сомневался, но

столь же мало сомнения было и в том, что истинный, православный царь определяет свою власть и сознанием нравственных обязанностей, на нем лежащих»^[441]. По Н.С. Трубецкому, царь в российской истории всегда олицетворял национальную волю, и «в качестве такого человека, воплощающего в себе волю национального целого, царь мыслился и как принимающий нравственную ответственность пред Богом за грехи нации, а потому царствование представлялось как известного рода нравственный подвиг. Однако «даже при наилучшем царе агенты государственной власти могут совершать злоупотребления, о которых царь неосведомлен. Эта «неправда» отдельных агентов власти, неизбежная с точки зрения христианского взгляда на нравственное несовершенство человеческой природы и на то, что «мир во зле лежит», не считалась противоречащей тому принципу, что царь во всем своем управлении стремится осуществить на земле «правду»: злоупотребления агентов власти приписывались естественному факту неведения царя»^[442].

Для евразийского пространства исторически характерна модель организации государственной деятельности, которая может быть охарактеризована как патерналистская. Высший субъект государственной власти, облеченный наибольшей полнотой полномочий в области государственного управления, в данной системе нравственно-правовых координат воспринимается как «отец», а прочие должностные лица - как «члены семейства». Патерналистская модель тесно связана с концепцией «сильного государства»: последнее легитимно только в том случае, если способно исполнять определенные «опекунские» социальные функции.

Для евразийского типа политико-правовой культуры институт частной собственности не имел того священного статуса, той особой ценности, как в западном. Задачу развития предпринимательской среды брало на себя государство. Это можно проследить на примере пожалования земель в собственность за службу государю, на основе которой сформировался кластер дворянского землевладения, являвшийся самым значительным в доле частной собственности. Государство было одним из крупных собственников, уклад экономики формировался в рамках государственного капитализма^[443].

Система государственного управления распределялась на центральную и периферическую подсистемы. Периферическая подсистема состояла из органов управления на местах. В юридической литературе отмечается, что «управление в России в дореволюционный

период состояло из двух элементов: управления верховного, выполняемого лично монархом, и управления подчиненного, принадлежащего отдельным правительственным учреждениям. Правительственные учреждения помогали монарху также и в делах верховного управления, но там характер их деятельности был вспомогательным; в подчиненном же управлении деятельность этих учреждений получала вполне самостоятельное значение»^[444]. Исторически сформировавшееся сочетание центральной и периферической подсистем государственного управления являлось закономерным следствием географической протяженности территории государства, обеспечивавшим его эффективность, диалектическое единство целого и части. Но при этом качественных различий в способах управления в центре и периферии (окраинах) не было: модель взаимодействия власти и общества по существу повсеместно была схожей.

Помимо общих черт развитие государственного управления в России и Казахстане имело свои особенности. Спецификой управления делами государства в России являлось то, что периодически, нередко в зависимости от личных побуждений конкретного правителя, осуществлялись реформы, зачастую в последующем отказ от них, а то и проведение антиреформ. При этом, сдерживающим фактором выступала не только персонифицированность власти: «Россия в силу своего сложного геополитического положения - прежде всего огромной протяженности территории, ее слабой освоенности и неблагоприятного климата, - медленно накапливала необходимые предпосылки для модернизации»^[445].

Политико-правовые институты Казахстана на протяжении веков не подвергались глубинной трансформации, в чем отражался традиционный уклад номадического социума, воспроизводство которого основывается на поиске гармонии с окружающей средой и внутреннего равновесия, между тем как преобразования с неизбежностью увеличивают угрозу и риски подрыва самих сущностных устоев подобного бытия. Первым существенным институциональным преобразованиям старт был дан в начале XIX века, когда политико­правовое устройство казахского традиционного общества подверглось реформированию.

В целом же, проведение исторических параллелей развития России и Казахстана свидетельствует о тесном взаимодействии происходивших в них на протяжении многих столетий социально-политических процессов и складывании особой, промежуточной между западной и восточной, цивилизационной матрицы - евразийской. В евразийских государствах сложилась своеобразная политико-правовая традиция, сформировавшаяся под влиянием множества факторов географического, климатического, политического, экономического, социального характера, а также пребывания на протяжении долгих периодов в рамках одних

государственных образований. Политико-правовая традиция стала одной из важных детерминант евразийской модели управления государственно-организованным обществом.