2.1. «Угасание» обвинительных начал в судебном процессе в середине XVI - середине XVII вв.
Во второй половине XVI - первой половине XVII вв. мы можем наблюдать как традиционная обвинительная форма судебного разбирательства с ее приверженностью к сакральным доказательством, широкими полномочиями сторон и пассивной ролью судьи, справедливо охарактеризованная К.Г.
Стефа- новским как «народный суд»[251], постепенно ограничивается центральной властью. Централизация административных и судебных органов, издание нового общегосударственного свода законов способствовали постепенному устранению из судопроизводства принципов обвинительного процесса, что можно оценивать двояко. С одной стороны, существенно ограничивалась состязательность и равенство сторон в процессе, судебное разбирательство приобретало новые бюрократические черты в связи со стремлением центральной власти контролировать судопроизводство. Но, с другой стороны, внедрение публичных начал в судопроизводство позволило перейти на новую стадию развития процессуальных отношений, ограничить судейский произвол и обеспечить разрешение дела по существу.Однако любые социальные преобразования не происходят одномоментно и, как правило, требуется длительный срок для того, чтобы старый порядок уступил место новому. На протяжении нескольких веков судебный процесс имел явные признаки обвинительного типа и свойственные ему формы являлись основными и наиболее часто применялись для рассмотрения как гражданских, так и уголовных дел. Неизбежный в условиях централизации и укрепления царской власти переход к судопроизводству розыскного типа сталкивается с попытками местного населения сохранить привычный обвинительный порядок. Особенности взаимодействия центральной власти и местного населения при разрешении споров в форме «суда», ведущие к постепенному ограничению свободы усмотрения сторон, будут рассмотрены нами далее.
Важным событием, знаменующим переходный этап в развитии правосудия, является принятие Судебника 1550 г.
Значение данного акта для установления единой формы процесса подверждает статья 97 Судебника, которая провозглашает Судебник единственным источником права для всех судов на территории Московского государства.: «а вперед всякие дела судити по сему Судебнику и управу чинити по тому, как царь и великий князь в сем своем Судебники с которого дни уложил»1. Во многом царский Судебник повторял положения Судебника 1497 г., однако с существенными дополнениями. Так А.А. Зимин отмечал, что из 99 статей царского Судебника 1550 г. совершенно новыми были 37, а в остальные представляют собой кардинально переработанный текст великокняжеского Судебника[252] [253] [254].Ограничение суда как обвинительной формы судебного процесса проявляется, прежде всего, в изменении положения судей, связанного с централизацией административно-судебного аппарата. В рассматриваемый период сохраняется тройственность судебной системы, разделенной на центральную, церковную и вотчинную. Однако царский Судебник существенно усиливает роль центральных судебных органов. В 1547 г. Иван IV венчается на царство и с этого момента высший судебный орган вместо великокняжеского суда именуется судом царя, вместе с которым к числу центральных судебных органов относится Боярская Дума и приказы. Право на рассмотрение дело царским судом рассматривается во второй половине XVI в. как привилегия, доступная отдельным монастырям или волостям. Помимо этого, только царь мог рассматривать те дела, которые не были упомянуты в Судебнике 1550 г. «А которые дела будут новые, в сем Судебнике не писаны, и как все дела с государева доклада и со
-э
всех бояр вершается приговору, и те дела в сем Судебнике приписывати» .
В источниках акцентируется внимание на исключительном положении царя как судебного органа, обращение в который возможно лишь в крайних случаях. Существование права челобитья в Московском государстве, очевидно, являлось традицией, сохранившейся со времен Древней Руси.
В период раннефеодальной монархии данное право было особой привилегией для населения молодого государства, сближающей его с властителем. Однако увеличение масштабов государства потребовало постепенного ограничения данного права, и придание царскому суду значения главного контролирующего органа. В 1550-е гг. создается Челобитный приказ, обязанностью которого было рассмотрение многочисленных челобитных, поступающих к царю. «Право челобитья» - обращения напрямую к государю, минуя промежуточные инстанции, существовало вплоть до Соборного Уложения 1649 г., в котором для частных лиц был окончательно установлен запрет обращаться к царю «в приказе не бив целом»1.Реализация, данного права, по меткому замечанию Д.О. Серова, представляла собой «эффективный в своей гибкости механизм обратной связи между широкими слоями населения и верховной властью»[255] [256] [257]. Этим правом, судя по источникам, истцы пользовались довольно часто. Например, в 1647 г. житель города Ливны направил челобитную государю, в которой просил отменить назначенные судом пени за убийство его крестьянами посадского человека, по- -э скольку они, по его мнению, были слишком высоки . Наиболее значимым явлением в развитии центральных судебных органов в рассматриваемый период необходимо признать развитие приказной системы управления. Принцип неразделимости суда и администрации приводил к тому, что фактически каждый Приказ обладал судебными функциями. В конечном итоге царская бюрократия, существовавшая в виде приказной системы, стала крупнейшим (и, фактически единственным) институтом, хранившим юридические знания. Приказная система не была четко структурирована, а правовое положение приказов существенно различалось. Большое количество отраслевых органов обусловило многочисленные попытки проведения их классификации в научной литературе, хотя еще В.О. Ключевский отмечал, что систематическая классификация приказов не удавалась исследователям, так же как не поддавалась самим московским государям1. 3 вышеназванных групп выделял личные царские приказы . Основная сложность здесь связана с отсутствием четкого разделения полномочий между приказами. Так, К.В. Петров отмечал, что круг полномочий каждого приказа зависел от решений царя и Боярской Думы, обусловленных текущими задачами, стоящими перед страной[261]. Кроме того, практически все приказы были наделены судебными и финансовыми функциями, также нередко пересекающимися. Д.О. Серов характеризует данную ситуацию как «судебную чересполосицу», отмечая, что «каждый приказ кого-нибудь за что-нибудь да судил, а его должностные лица расследовали какие-то уголовные дела»[262]. В этой связи лица, возглавляющие приказ именовались судьями. Для некоторых приказов функции по осуществлению суда и следствия были основными, для некоторых - опосредованно вытекали из их основной компетенции. Можно говорить о том, что каждый приказ помимо основных функций обладал судебными функциями по отношению к лицам, которые в связи с родом своих занятий находились под его юрисдикцией (например, дело по жалобе на лекаря рассматривалось в Аптекарском приказе)1. Следует согласиться с мнением Д.О. Серова, согласно которому приказы можно считать специализированными судебными органами, действовавшими в условиях отсутствия судов общей юрисдикции[263] [264] [265]. Судебная компетенция приказов зависела от ряда оснований, которые в литературе условно принято разделять на три группы: 1) от круга лиц, которые по роду службы или положению входили в юрисдикцию приказа (Стрелецкий, Пушкарный, Аптекарский и др; 2) по территории, которой заведовал приказ (например Земский приказ; 3) по кругу дел, для разрешения которых приказ непосредственно создавался . Подобная система, на первый взгляд, может показаться современному исследователю архаичной и запутанной, более того, именно так характеризовали ее историки XIX в., упрекая государственный аппарат того времени в излишнем дублировании полномочий. Однако современные исследователи постепенно пересматривают свое отношение к приказной системе и дают ей, по большей части положительные оценки. О.В. Новохатко полагает, что утвер- дившаяся в массовом сознании идея о неэффективности приказной системы управления обусловлена, во-первых, наличием устаревших взглядов на теорию государственного управления, а во-вторых, недостаточной изученностью приказной системы1. Несмотря на кажущуюся иррациональность подобной организации, они обеспечивала необходимую организационную мобильность, позволяя чиновникам быстро и эффективно выполнять свою работу. Кроме того, судя по документам того времени, у челобитчиков не возникало каких - либо трудностей с определением приказа, в который им надлежало обратиться. Как Судебник 1497 г., так и Судебник 1550 г. содержат упоминание о наличии среди должностных лиц центральной судебной системы дьяков и подъячих - представителей служилой бюрократии[266] [267] [268]. Дьячество как класс, не было однородным. Так, можно выделить думных дьяков, которые могли руководить работой приказов, в том случае, если для руководства приказом не назначался боярин, а также заседать в Боярской Думе. На более низкой ступени находились дьяки, а большинство бумажной работы выполняли подъячие. Система предоставляла возможности для карьерного роста, однако, весьма скромные. Н.Ф. Демидова отмечает, что думного чина в начале XVII в. достигали два-три человека, в конце столетия это число увеличилось до одиннадцати. Большинство подъячих и дьяков всю жизнь служили в одном приказе, приобретая там необходимую для решения подведомственных дел компетенцию. Ос- -э новной функцией дьяков, как утверждают источники, было «письмоводство» , однако есть основания понимать их функции шире. Исследователи признают, что именно приказные дьяки были обладателями специальных знаний и навыков, необходимых для организации судебного рассмотрения дел[269]. Деятельность дьячества оказала значимое влияние на внедрение в судебный процесс письменного оформления процессуальных действий - черты, присущей розыску, так как в рамках обвинительного процесса разбирательство в суде традиционно имеет устный характер. Судопроизводство в Древней Руси также проводилось устно. В связи с широким внедрением в практику судопроизводства письменности, техника отправления правосудия неизбежно должна была измениться, и, как следствие, - изменениям подвергалась форма судопроизводства. Роль дьяков и подъячих в формировании единой модели судопроизводства Московского государства трудно переоценить. В условиях отсутствия университетов, получивших развитие в средневековой Европе, профессиональных судей и юристов, именно дьячество стало тем классом, который сохранял и развивал юридические знания. На протяжении всей жизни находясь на службе в приказах они обучались на практических примерах, непосредственно разрешая дела, отнесенные к ведению приказов и это, по всей видимости, позволяло им овладеть правовыми знаниями в условиях отсутствия специальных учебных заведений. Дьяки и подъячие рассылались в города, назначались на службу в губные, приказные и воеводские избы, обеспечивая единообразный характер делопроизводства в огромном по своим масштабам государстве. Н.М. Золотухина, описывая служебную карьеру дьяка Ивана Тимофеева, отмечает, что он начал путь по служебной лестнице подъячим, а 1575 г стал дьяком Пушкарного приказа. В 1605 г. он был назначен дьяком Приказа Большого приказа, а уже в 1607 г. был направлен на службу в Новгород, а впоследствии занимал должности в администрации Астрахани и Ярославля[270]. Также в источниках можно встретить такие описания: «писали к нам из Нового города с Невли воеводы наши князь Андрей Васильевич Тулупов со товарищи...»1. В качестве «товарищей» воевод выступали направленные из приказов дьяки. Н. Коллманн характеризует деятельность дьячества на местах не иначе как «регулирование деятельности судей»[271] [272] [273]. Действительно, оставаясь в тени, эти «делопроизводители» оказывали колоссальное влияние на отправление правосудия на местах, проводя политику центральной власти намного эффективнее, чем это можно было бы сделать насильственными методами, в связи с чем, на наш взгляд, технически именно благодаря дьякам происходило постепенное ограничение обвинительных начал процесса и внедрение розыскных форм. Помимо этого, благодаря дьякам сформировался необходимый для установления единообразной формы судопроизводства юридический язык. В.А. Томсинов, характеризуя московский «приказной» язык, указывает, что он кардинально отличался от языка, используемого в летописях и повествовательных произведениях, и именно на его основе «сформировался новый юридический понятийный и терминологический аппарат, составивший одну из главных отличительных черт юриспруденции Московского государства» . В этом языке отсутствовали какие-либо литературные приемы, зато в избытке имелись различные устойчивые сочетания и специфические термины. Анализ документов, созданных в разных концах государства в первой половине XVII в. показывает, что один и тот же язык и стиль написания использовался во всех уездах Московского государства. Столь высокий уровень бюрократической централизации однозначно является заслугой служилой бюрократии. В рассматриваемый период продолжает функционировать система церковных судов, второй инстанцией которой с 1589 г. становится Патриарх и утвержденные при нем Патриарший разряд и Патриарший двор. Судебник 1550 г., повторяя положения Судебника 1497 г. о юрисдикции церковных су- дов, устанавливает важное правило, которое можно считать ограничением судебных полномочий церкви, согласно которому торговым людям запрещалось проживать в монастырских слободах, с целью оградить их от юрисдикции церкви, в частности, от сбора с этих категорий населения судебных пошлин в пользу церкви1. Вопросы компетенции церковных судов в XVI в. вплоть до 1649 г. подробно регламентировались жалованными тарханно-несудимыми грамотами, которыми монастыри освобождались от налогов и других повинностей, а также получали право суда над людьми, проживающими на монастырских землях. В качестве примера приведем Жалованную несудимую грамоту 1550 г., выданную князем Иваном III игумену Волотовского монастыря Елипарху . Она предоставляла игумену с братией право самостоятельного суда над крестьянами и иными зависимыми людьми во всех делах «опричь душегубства и разбоя с поличным». Позднее к данным делам прибавилась «татьба», совершенная церков- -э ными людьми» . Таким образом, практически по любым делам, кроме дел по тяжким преступлениям, право вершить суд принадлежало церкви. Так, источники показывают, что в начале XVII в. игумен Николаевского Коряжемского монастыря довольно эффективно рассматривал судные дела между крестьянами прилегающих к монастырю слобод. В одном из дел, связанном, инициированном по жалобе зажиточного крестьянина Михаила Спешилы на сбежавшую из его владения кабальную крестьянку Наталью, мы можем наблюдать как игумен последовательно рассматривает дело: допрашивает сторон и свидетелей, изучает письменные доказательства и выносит решение, основанное на мировом соглашении сторон[274] [275] [276] [277]. Процедура, которую использовал священнослужитель, была преимущественно обвинительной: судья предоставлял сторонам право вести состязание на равных предоставляя доказательства в обоснование своей позиции. В то же время мы можем наблюдать несвойственное обвинительному процессу внимание к письменным документам, в частности, судья тщательно изучает обстоятельства выдачи кабалы, а также содержание кабальной записи, которое оглашается устно и фиксируется в судном списке. Впрочем, в практике встречаются случаи применения церковными судами розыскных процедур. Н.Коллманн приводит пример о применении в Соловецком монастыре розыскного процесса, который, по всей видимости, показался монастырским судьям наиболее эффективным для расследования воровства из монастырской казны1. В практике можно встретить и другие примеры. Так, судьи Кириллова Белозерского мужского монастыря при расследовании кражи лошадей, приняли решение применить по отношению к обвиняемым (крестьянину и монастырскому старцу), очную ставку, т.е. типичную розыскную процедуру[278] [279] [280]. Особую роль в развитии канонического права, а также закреплении церковной юрисдикции сыграл изданный в 1551 г. Стоглав, основанный на судебной практике церковных судов, постановлениях Вселенских Соборов и нормах Священного писания. В нем подробно урегулирован вопрос взаимоотношений светской и духовной властей в области судебного процесса. Как мы можем увидеть из практики, такое взаимодействие было весьма распространено. Объяснить это можно, в том числе, незначительным уровнем грамотности населения Московского государства, в связи с чем священнослужители нередко были единственными грамотными людьми на территории той или иной местности. В источниках пример взаимодействия светской и духовной власти: в 1616 г. на Белоозере воевода поручил местному священнику произвести обыск среди ме- -э стного населения в связи с совершенным на территории волости убийством , хотя проведение такого рода следственных действий было обязанностью местной уголовной юстиции - воеводских или губных изб. Все вышеуказанные памятники канонического права закрепляли за органами церкви широчайшую юрисдикцию, позволяющую им осуществлять судопроизводство практически по всем гражданским и уголовным делам, происходившим на подведомственной им территории. Столь широкая сфера церковной юрисдикции позволяет говорить о существовании особой разновидности канонического права - то есть, разрабатываемой церковью системы норм, регулирующих все существенные стороны жизни церкви и верующих1. В первой главе мы отмечали, что появление розыскного судебного процесса в Европе во многом обусловлено внедрением в светские суды канонического права. Мы полагаем, что в Московском государстве данное явление не получило столь широкого развития, однако, очевидно, что духовенство вносит новый взгляд в практику судопроизводства. Если до принятия христианства преступление воспринималось как частная обида, то с укреплением значения церкви появляется новое видение преступления, как нарушения предписаний церковного закона, главенствующее в византийском праве. Многие историки права отмечают факт влияния византийского права на характер судопроизводства. К.Г. Стефанов- ский пишет «мало помалу суд «под влиянием византийско-католических идей, получает характер не простого судебного разбирательства, а как бы нравственного воздаяния каждого своему»[281] [282]. Тем не менее, в отличие от Западной Европы, каноническое право и церковные суды не стали фактором развития розыскных начал судебного процесса. Напротив, по мере развития сыскной формы судопроизводства, юрисдикция духовенства все больше ограничивается, и дела, ранее отнесенные к ней, переходят под контроль светской власти. Ограничительные меры сталкивались с сопротивлением духовенства: например муромские монастыри, ссыла- ясь на наличие у них иммунитета, отказывались платить деньги на содержание служащих губных изб. Центральная власть решительно отказала в удовлетворении подобных жалоб, обязав монастыри поддерживать новые розыскные институты и подчиняться им1. В 1649 г. окончательно прекратилась выдача жалованных грамот монастырям, в связи с изданием Соборного Уложения установившего «несудимых грамот в городы никому не давать»[283] [284] [285] [286]. Коренным изменениям во второй половине XVI в. подвергается система вотчинных судов, многочисленные злоупотребления которых еще в начале века пыталась ограничить центральная власть. Судебник Ивана IV закрепляет для всех наместников и волостелей обязанность выносить приговор по тяжким уголовным делам, а также приводить их в исполнение только после «доклада» в соответствующий приказ. В ст. 71 на этот счет говорится: «татя, душегубца и всякого лихого человека, наместник «без доклада» не может «ни спродати», «ни казнити», «ни отпустити» . Судья, который нарушил данную норму, подвергался серьезному наказанию. Судебник предписывал такого судью «кинути в тюрьму до царева государева указу», и обязывал его заплатить вдвойне взыскиваемую с ответчика сумму. Контроль над кормленщиками устанавливался также закреплением случаев немедленной явки наместников и волостелей в Москву. Так, в соответствии со ст. 24 и 75 Судебника, кормленщики обязаны были явиться в приказ в следующих случаях: при обвинении в «ведомых разбойных делах», по служебным делам, связанным с отправлением «высших государственных обязанностей», а также по делам о нанесении ими «обиды» «инородцам» - не 4 подсудным наместникам жителям других городов . Здесь, как нам представляется, можно увидеть зарождение розыскного типа судебного процесса, поскольку таким образом государство проявляет непосредственный интерес в исходе судебного разбирательства. Необходимость утверждения приговора, вынесенного наместниками и волостелями, подчеркивает, что рассматриваемое в суде дело не носит больше характер частного спора между двумя лицами, и в его справедливом разрешении заинтересовано государство. Важной мерой стала официальная отмена кормлений, датируемая в большинстве источников 1555 г. (однако, некоторые источники продолжают упоминать о кормлениях в течение второй половины XVI в.), изменившая финансовую систему государства; примерно с этого времени на местах начинают исчезать должности наместников и волостелей. Однако назвать точную дату, с которой система управления на местах была реформирована, сложно - нововведения реализовывались постепенно, вытесняя старый порядок. Ф.М. Дмитриев отмечает, что «новое управление появлялось подле старого, не вытесняя его совершенно. Однако есть некоторая вероятность, что после Грозного кормленщиков уже не было»1. С этого времени доходы, которые ранее получали кормленщики, стали поступать в царскую казну. В результате реформирования системы наместничества, основанной на «самоокупаемом кормлении», была создана новая - воеводско-приказная система представительства интересов центральной власти в Московском государстве[287] [288] [289]. Таким образом, постепенно наместников полностью вытеснили дьяки и воеводы. Если при Иване IV воеводы назначались лишь в пограничных землях, то с 1613 г. данный институт учреждается повсеместно. Таким образом, изначально правительство стремилось урегулировать конфликт центральной и местной власти без ликвидации наместнических структур. Тем не менее, после проведения губной и земской реформ начинается формирование такой системы власти и управления, которая сочетала в себе 3 «...централизованное управление государством и местное самоуправление» и наместнические должности постепенно упраздняются. С этого времени доходы, которые ранее получали кормленщики, поступают в царскую казну и наместников полностью заменяют воеводы. От наместничьей системы управления воеводская отличалась по ряду признаков, в числе которых, как отмечает Г.П. Енин, были бюрократичность, постоянное руководство и неослабный контроль из центральных приказов1. Воеводы, в отличие от наместников, не могли рассматривать уезд как пожалованную вотчину и собирать часть царских доходов в свою пользу. Впрочем, несмотря на формальное упразднение кормлений, данная система продолжает неофициально существовать в виде различных подарков и подношений чиновникам. Новейшие исследования подтверждают, что вплоть до XVIII в. содержание местных чиновников производилось за счет управляемого населения, что можно считать продолжением института кормлений[290] [291] [292]. С начала XVII в. судебные функции на местах практически полностью переходят к воеводам, которые будучи представителями служилого, военного сословия, не обладали специальными юридическими познаниями. В отличие от губных старост, избираемых населением, воеводы назначались из Москвы. С.И. Штамм указывает, что в города первой степени воевод назначал сам государь, а в города второй степени и третьестепенные - по просьбе городских -э жителей или челобитью служилых людей . Вместе с воеводой направлялся дьяк, ответственный за делопроизводство и скреплявший своей подписью выносимое воеводой решение. Кроме того, именно дьяки обеспечивали постоянную двустороннюю связь воеводы с приказом. По общему правилу воевода должен был организовать в приказной избе прием всех челобитных у населения, независимо от того, было ли спорное дело «судным» или же «губным», т.е. связанным с преступлением и подлежащим расследованию в форме сыска. Судное дело воевода должен был оставить у себя и рассмотреть в соответствующей процедуре, губное же дело по- лагалось передать в функционирующую параллельно с приказной губную избу, местному губному старосте. Однако, как отмечает В.Н. Глазьев, границы между судным и губным делом были настолько размыты, что порой квалифицировать дело правильно не удавалось1. В итоге воеводы, в своей судебной деятельности применяли как обвинительные, так и сыскные процедуры, и, как показывает анализ практики рассмотрения дел воеводами[293] [294] [295], в подавляющем большинстве случаев превалировали розыскные процедуры: обыски, очные ставки и пытки. Воеводы были служилыми людьми, и как упоминалось ранее, не обладали знаниями в юридической сфере, в связи с чем, выполняя возложенную на них задачу по расследованию и разрешению уголовных дел, они, как правило, консультировались с Разрядным приказом. В практике первой половины XVII в. можно встретить случаи, когда после расследования дела воевода направлял отчет о нем в Разрядный приказ, а впоследствии лишь приводил в ис- -э полнение приговор, направленный ему из Москвы . Таким образом, в отличие от кормленщиков воеводы были полностью зависимы от назначившего их приказа. Эта зависимость лишь усугублялась сроком их службы, составлявшим один, в исключительных случаях два года. В то же время, в некоторых делах воеводы проявляли удивительную самостоятельность, оперативно принимая решения о применении той или иной процедуры для расследования дела. Вплоть до 1679 г. воеводская система управления существовала параллельно с выборными из местного населения чиновниками - земскими судьями и губными старостами. Это оборачивалось для местного населения двойными поборами на их содержание. Иногда местные жители протестовали против подобной политики, требуя устранения одного из данных институтов. Так, воевода Богдан Бельский, направленный для службы в Рузе, столкнулся с неожиданным для него нежеланием местных жителей содержать его и губного старосту. В своей челобитной государю воевода жаловался, что губной староста не пожелал отдать ему дела, находящиеся в его ведении, его люди «не исчи- стили для него двора», где жили прежние воеводы, и только лишь, видя его бедность, принесли ему «на два гроша калачей и на шесть денег осетрины». Сам же воевода по пути в Рузу после уплаты государевых пошлин «одолжился великими долгами» Из Москвы пришел ответ, согласно которому губной староста отстранялся от дел, а воеводе поручалось ведать всеми губными делами в Рузе1. С отменой кормлений в середине XVI в. возникает проблема реформирования судоустройства на местах. Эту проблему центральная власть решает посредством дарования общинам права осуществлять гражданское судопроизводство. Правительственные мероприятия, направленные на создание земских выборных учреждений в литературе принято именовать земской реформой, однако также как и органы губного управления, земские органы не были учреждены повсеместно. Как правило, земские учреждения создавались в тех уездах, где дворянское землевладение не было распространено, и где находились значительные торгово-ремесленные центры[296] [297]. Первое учреждение данных должностей относится к 1552 г. - именно с этого времени должности наместников и волостелей начинают устраняться, а их обязанности передаются излюбленным судьям, губным старостам и воеводам. Наиболее подробно земскую реформу описал в своих трудах А.А. Зимин. Земская реформа, - отмечает он, - представляла собой четвёртый удар по системе кормлении, нанесенный в результате реформ XVI в. Сперва, при проведении губной реформы из ведения наместников были изъяты дела о «ведомых лихих людях», впоследствии, в 1549 г., из компетенции наместников изъяли дела дворян; Судебник 1550 г. ограничил суд наместников необходимостью участвовать в нем выборным представителям местного населения, и последней мерой стала Земская реформа. Она проводилась не повсеместно и не единовременно, и, на протяжении длительного периода, поуездно. Если говорить точнее, реформа была проведена в отдельных уездах, волостях и посадах, в зависимости от того, какие кормления заменялись выборными властями»1. В отличие от другого нововведенного института - губных старост, выборы излюбленных судей происходили исключительно в крестьянской среде. Разумеется, в таких условиях рассчитывать на наличие у судей каких-либо юридических знаний не приходилось, редким явлением было владение грамотой в принципе. Вторая половина XVI в. - период, в который зародился и начал функционировать институт земских судей, с точки зрения развития культуры и просвещения был наиболее тяжелым временем в истории страны. Как отмечают в своей монографии В.А. и В.В. Роговы, в правление Ивана IV значительно сузился интеллектуально -религиозный потенциал населения в целом, что объясняется деформацией экономики и монархической власти, и обуЛ чение в лучшем случае давало навыки обычной грамотности . А.И. Рогов приводит статистические данные, согласно которым лишь 15 % крестьян к началу -э XVII в. обладали навыками чтения и письма . Вероятно те «лучшие люди», которых население избирало в судьи относилось к малочисленной грамотной прослойке, однако говорить о грамотности юридической в таких обстоятельствах не приходилось. Тем не менее, земские судьи на протяжении длительного времени и, по всей видимости, довольно успешно разбирали спорные дела, возникающие среди жителей волостей и уездов. В царских жалованных грамотах описываются челобитные местного населения, просившего царя не направлять «при- кащиков» из Москвы, а вернуть тех самых «выборных мирских судееек», ко- [298] [299] [300] торые были у них «до Московского разренья»1. Как и дьякам обучаться им приходилось в ходе практической работы. Государственная служба на выборных должностях представляла собой, своего рода, «юридическую школу», в ходе которой выборные представители населения были вынуждены знакомиться с царскими грамотами и указами, направляемыми из Москвы и осваивать правовые знания, позволявшие осуществлять возложенные на них задачи. Списки избранных судей должны были направляться в Москву в Судный приказ, где происходило утверждение кандидатур излюбленных судей и приведение их к присяге. В приведенной выше уставной грамоте указано: «и мы тех излюбленных судей велели к целованию привести, чтоб им в Пере- славле на посаде, в Рыболовной слободе... крестьян судити и управу чинити по Судебнику и Уставной грамоте, по нашему крестному целованию, безволо- Л китно» . Присяга выполняла функцию морального давления на выборных судей, и, кроме того, нарушение присяги влекло серьезную юридическую ответственность. В качестве гарантии добросовестного выполнения обязанностей применялось поручительство. Так, в Судебнике 1589 г. говорится, что судью, который выносит несправедливые приговоры, ждет «от господаря царя вели- -э кая опала» и денежные штрафы . В литературе высказано мнение, что вопрос о подсудности земских изб не был четко урегулирован[301] [302] [303] [304]. Полномочия земских судей распространялись на тот округ, в границах которого они осуществляли правосудие. Их предметная подсудность зависела от того, были ли избраны в одном округе с ними губные старосты. Как отмечает Н.И. Костомаров, в некоторых посадах Новгорода были избраны излюбленные судьи, при этом объем их власти отличался в разных городах: так в одном городе они могли разбирать уголовные дела, а в другом городе их судейская их деятельность распространялась только на ссоры между посадскими людьми по поводу их имущества или оскорблений. При этом уголовные дела не входили в их компетенцию1. Однако из этого правила были исключения. Так, Земская грамота крестьянам дворцовых подклетных сел Переяславского уезда 1556 г. устанавливала возможность совместного рассмотрения уголовных дел земскими и губными избами[305] [306] [307]. Н.Е. Носов отмечал, что «земские учреждения на местах обладали широкой компетенцией не только в следственно-судебной деятельности, но и в раскладке податей, сбора оброка, - 3 контроле за промыслами и торговлей» . Как может показаться на первый взгляд, учреждение излюбленных судей свидетельствует о возвращении к существовавшему в древности состязательному «суду равных», и может считаться возрождением обвинительной формы судебного разбирательства. Однако, фактически, эта мера была не более чем уступкой центрального правительства, которая лишь создавала видимость древнего общинного суда. На самом деле община приобретала «не право, а скорее обязанность осуществлять суд»[308]. «В этот период судье, - отмечает В.Г. Стефановский, - была вменена обязанность не идти за истцом с целью получения своей выгоды, и не наблюдать пассивно за правильностью разбирательства, а принимать деятельное, и даже исключительное участие в ходе процесса»[309]. Изменения коснулись и непосредственно процедуры судебного разбирательства. В основном эти изменения были связаны с дополнительной регламентацией действий сторон в судебном процессе. Так, судопроизводство по «судным» делам, как и прежде инициировалось путем подачи челобитной. Форма и содержание челобитных так и не получили нормативного закрепления, однако анализ судебных дел позволяет говорить о формировании определенного шаблона, используемого при обращении в суд. В челобитных XVI - начала XVII вв. мы можем наблюдать схожую структуру, фразеологические обороты и даже ссылки на законодательство1. Единообразие такого рода документов, очевидно, вырабатывалось в ходе правоприменительной практики. Источники, из которых истцы черпали знания о составлении процессуальных документов, однозначно указать нельзя, поскольку вплоть до 1864 г. профессия юриста в нашей стране отсутствовала, в связи с чем не ясно, кто мог бы консультировать тяжущихся. Н. Коллманн делает вывод о том, что роль профессиональных писцов, составляющих юридические документы, выполняли площадные подъячие[310] [311] [312]. Первое упоминание о них можно обнаружить в 1540 г., однако в литературе утверждается, что прак- -э тика их работы относится к более раннему периоду . Представители этой группы не состояли на государственной службе и входили в особую гильдию, задачей которых было «письмоводство»: оказание помощи малограмотному населению при оформлении разного рода документов. Источники свидетельствуют о том, что в обязанности площадных подъячих входило «писать всякие крепости, духовные памяти, и челобитные»[313]. Таким образом, без императивного требования из центра формировалась особая делопроизводственная культура. Цена иска, как правило, указывалась в челобитной, и размер взыскиваемой суммы истец определял самостоятельно. В связи с этим часто возникали злоупотребления, например, определяя размер взыскиваемой суммы за убитого, истцы нередко включали туда и долги убитого. Все это привело к тому, что законодатель предпринял попытку закрепить фиксированную цену иска. Первые указания на законную цену иска мы можем обнаружить в одном из дополнительных указов к Судебнику 1550 г. Позже при Михаиле Федоровиче, указом 1628 г., определена цена каждого беглого крестьянина: каждую «голову» велено было оценивать в четыре рубля. В этом же указе установлено правило, согласно которому, если истец «ищет больших животов, рублей на пятьдесят и более, то дело предписано вершить по суду, не веря на слово челобитной»1. То есть, в случае значительного преувеличения взыскиваемой суммы, суду предписывалось самостоятельно определять цену иска. Еще одним способом борьбы с превышением размера исковых требований стал запрет подавать иски на сумму, превышающую размер имущества истца. Имущество представителей тяглового населения оценивалось по специальным разметным книгам, вести которые местные учреждения обязал Судебник 1550 г. . В них определялось как имущественное положение посадских людей, так и размер их повинностей. В случае если истец указывал в челобитной сумму иска, превышающую записи в разметной книге, и это обнаруживалось, истец без суда становился обвиняемым и для дальнейшего разбирательства его направляли в Москву. За укрывательство доходов на злоумышленника налагал- Л ся штраф . В отличие от сыска по судным делам в этот период широко применяется поручительство как гарантия явки сторон в суд. Проиллюстрировать практику использования поручных записей можно на примере следующего дела. В 1639 г. воронежский купец Поликарп Анисимов направил в Москву челобитную на своего товарища Алфера Иванова, с которым они совместно вели торговые дела. Воронежец обвинял ответчика в том, что он вместе с ним взял у кабацких откупщиков товаров на сумму 480 рублей, которые они ездили продавать в Азов, но на обратной дороге Иванов похитил большую часть выручки и скрылся, из-за чего истец «стоял на правеже и живот свой мучил» и, не выдержав правежа, попал в кабалу. Из Москвы воронежскому воеводе пришел ответ: выслать Алфера Иванова за порукой в Москву и велеть ему в Москве [314] [315] [316] явиться в Разряд и отдать поручную запись1. Очевидно, центральная власть весьма высоко оценивала надежность поручных записей, так как в царской грамоте не предусматривалось каких-либо иных мер, призванных обеспечить явку ответчика. Поручные записи истребовались не только для гарантий явки перед правительственными судами, но и перед судами вотчинными. Приведем следующий пример поручной записи. Монастырскому слуге Тихвинского Богородицского монастыря Федору Кошелеву «пришлым человеком» Осипом Никитиным было предъявлено обвинение в краже двух лошадей. Поскольку истцом не было предоставлено поличного, дело подлежало рассмотрению в монастырском вотчинном суде, то есть речь шла о судной, а не о сыскной форме процесса. В связи с началом разбирательства монастырскому приказчику Василию Климентьеву, исполнявшему обязанности пристава, было приказано отдать Федора Кошелева на поруки, относительно его явки в суд. Поручители - Карп Булыгин и Федот Онков предоставили поручную запись следующего содержания: «Се яз Карп Булыгин, да яз Федот Онков... выручили есми у приказного Василия Климентьева Пречистой Богородицы Тихвина монастыря слугу Федора Кошелева в том, что на него бил челом пришлый человек Осипко Никитин в двух лошадях; и ему, Федору, за нашею порукой ставиться пред государем игуменом с братией в монастыре, пока дело вершится. А будет он, Федор, не учнет ставиться во все дни, пока его не спросят в том деле, мы его поручники Карп и Федот, станем на его, Федорово, место»[317] [318]. Использовались и другие формулировки, например «на нас поручниках проезд и вся волокита», «нам взять истцов иск весь сполна и убытки». В некоторых записях добавлялось «и пеня, что Г осударь укажет». Поручительство применялось также в качестве гарантии исполнения судебного решения и дальнейшего правомерного поведения ответчика. Эта разновидность поручительства именовалась «порука с суда». Поручители в этом случае давали гарантию в том, что лицо, взятое на поруки, больше не совершит преступного деяния. Так, в 1633 г. были отпущены на поруки казак Кузьма Колышев и его товарищи, сидевшие в тюрьме за воровство. В челобитной в свойственной тому времени жалобной манере они описывали претерпеваемые лишения («живот свой мучим и погибаем голодной смертью и со всякой тюремной нужи в конец помираем») и просили «их бедных и заключенных из темницы выкинуть на поруки», чтобы они «в темнице в конец не погибли». Г осударь удовлетворил их прошение, велев отдать их на поруки и вернуть на царскую службу1. Поручительство очевидно тяготеет к судопроизводству обвинительного типа, однако представляет собой одну из претензий центральной власти контролировать ход процесса. Сущность поручительства со временем изменялась. Изначально на поручителя возлагалась прямая обязанность лично доставить ответчика к месту суда, если ответчик не мог выехать с приставом немедленно. Уже в XVI в. в большинстве случаев обязанностью поручителя было отвечать по обязательствам ответчика в случае его неявки своим имуществом, что подтверждается употреблением в поручных записях формулировки «а не станет он за нашею порукою» вместо распространенной ранее формулировки «а не поставлю яз его на суд»[319] [320]. Во второй половине XVI в. более детально регламентируется поведение сторон в судебном процессе. Так, уже возбужденное судебное производство могло быть окончено в самом начале процесса по ряду причин, среди которых следует особо отметить неявку одной из сторон в суд и истечение срока давности. В случае неявки в суд ответчика истец мог просить суд о выдаче ему так называемой «безсудной грамоты». Этот документ по своим характеристикам можно сравнить с современным судебным приказом, различаются лишь причины выдачи данных документов. Для древнерусского суда неявка ответчика являлась безусловным признанием своей вины и давала повод для удовлетворения требований истца без судебного разбирательства. Если по Судебнику Ивана III безсудная грамота выдавалась по истечении восьми дней со дня, назначенного судом для явки ответчика: «а безсудные давати с осмаго дня»1, то Судебник Ивана IV детализировал эту процедуру, закрепив правило, согласно которому ответчику предоставлялось семь суток, в случае, если он жил на рас- л стоянии не более ста верст от места суда . Во время правления Михаила Федоровича в случае, если ответчик предоставил поручную запись, но не явился в суд, то его вызывали повторно. Если после повторного вызова ответчик так и не являлся, то на него и его поручителя возлагались штрафные санкции («проезд, волокита и приставные убытки») и «зазывная грамота» направлялась в третий раз. После третьей неявки суд удовлетворял требование истца и выдавал -э ему безсудную грамоту . Особые правила действовали в случае неявки в процесс истца. Долгое время к истцам не применялось никаких санкций в случае их неявки и это приводило к многочисленным злоупотреблениям. Во избежание этих злоупотреблений указом от 15 января 1628 г. было введено положение о том, что в случае, если направивший челобитную истец не явится к месту суда в течение недели, то производство по делу должно быть прекращено. Это правило было подтверждено указом от 21 ноября 1629 г., а неделя получила название указной[321] [322] [323] [324]. Что касается давности, то источники позволяют выделить сроки давности для некоторых дел; по истечении которых процесс не начинался. Так, например, в случае, если иск о компенсации за грабеж был подан по истечении пятнадцати лет, то предписывалось «суда по таким искам не давать»[325]. Особые сроки исковой давности действовали в отношении поместных и вотчинных дел: Судебник 1550 г. устанавливает по делам о выкупе родовых вотчин сорокалетний срок исковой давности1. Отдельно следует сказать об отводе судей, поскольку подобный порядок, очевидно, допускался в Московском государстве, несмотря на то, что конкретное указание на данную меру в законах отсутствует. Интересный пример отвода судьи, датируемый 1596 г., приводит Н. Ланге. Игумен Богоявленского монастыря, расположенного в Важском уезде, Даниил обратился с иском к ха- манемским волостным крестьянам по поводу права владения островом на реке Ваге. Иск был подан излюбленному судье Василию Леонтьеву, который «дружа и норовя крестьянам», велел вести записи церковному дьячку, а не выборному земскому дьяку. По жалобе игумена Даниила на несправедливое разбирательство дело было передано на рассмотрение другим излюбленным судьям[326] [327] [328]. Изменения коснулись также процесса доказывания, который стал более детально регламентирован, а некоторые доказательства и вовсе устранялись, как не заслуживающие доверия со стороны властей. Так, по судным делам в этот период нередко производится свойственный сыскной форме повальный обыск. Здесь следует сделать оговорку: обыск, производившийся в рамках судного дела, нередко именовался «сыском», однако слово «сыск» здесь используется в узком значении. Например, в 1627 г. крестьянин Баженко Мальцов, сын Бутаков подал в Устюжскую четверть иск «о сыску», который должен был под- -э твердить ложность обвинений со стороны крестьянина Федки Захарова . После чего местному воеводе было рекомендовано провести в слободе сыск: «про его Баженково прежнее ябедничество и воровство и про поклепы сыскать»[329]. Из содержания последующих документов следует, что «сыск», которого добивался истец, был произведен и он именуется обыском, что подтверждает синонимичность данных терминов. Процедура проведения обыска как по судным, так и по сыскным делам, практически не отличалась, однако в обвинительном процессе значение полученных посредством обыска показаний было значительно выше. Обыск производили местные старосты или целовальники, при этом нормативные акты предписывали допрашивать только «лучших людей» - под такими, очевидно, подразумевались те лица, которые обладали хорошей репутацией, независимо от принадлежности к какому-либо сословию. Запрещалось производить обыск заочно: «за очи обыскных людей запрещается писать»1. Уполномоченному лицу полагалось допрашивать обыскиваемого «с лица на лицо», при этом грамотные люди должны были записывать свои показания сами, а за неграмотных «к их речам прикладывали руки их духовные отцы»[330] [331] [332]. Запрещалось допрашивать в качестве обыскных людей родственников истца и ответчика: «роды и зазоворы», а также лиц, каким либо образом зависящих от них или находящихся с ними в -э обязательственных правоотношениях . Ключевым отличием процесса проведения обыска при «суде» и «сыске», как отмечалось нами ранее, было значение обыска: если в обвинительном процессе показания, полученные на обыске, считались бесспорным доказательством, то в розыскном процессе они в любом случае требовали подтверждения пыткой. Изменяется значение свидетельских показаний. При господстве обвинительного типа судебного процесса они играют наиболее важную роль, однако постепенное укрепление в процессе розыскных начал снижают значимость данного доказательства, уступая место письменным доказательствам. В.Г. Демченко так оценивает изменение отношения к свидетельским показаниям в исследуемую эпоху: «из свидетельства чисто частного, обязанность которого для тяжущихся основывалась лишь на договорном начале, оно выработалось, наконец, в свидетельство с характером публичным, государственным, поднявших и самих свидетелей из сторонников тяжущихся до звания, некоторым образом, лиц официальных»1. Это выражается в нескольких аспектах. Во-первых, в эпоху Московского государства ужесточаются требования, предъявляемые к процедуре получения свидетельских показаний. Так, в XVII в. при цене иска превышающей 50 рублей законом требовалось ссылаться на показания стольников, стряпчих, дворян московских и городовых, детей боярских, стрелецких голов и сотников, гостей, дьяков и подьячих «по имяном на десять человек[333] [334] [335]. Во-вторых, произвол тяжущихся при представлении к суду свидетелей ограничивался возможностью отвода последних, на основании объективных причин, указанных в 3 законе . Продолжают применяться сакральные доказательства, однако в рассматриваемый период мы можем наблюдать тенденцию их постепенного вытеснения из судопроизводства. В частности, начиная с XV в., власть неоднократно предпринимает попытки запретить судебный поединок - «поле». Первой мерой стал запрет принуждать к участию в «поле» духовенство[336]. Затем, в 1556 г., Иван IV приказал «сыскивати и судити во всяких делах и чинить управу без поля»[337]. С этого момента значение судебного поединка как судебного доказательства начинает падать и на смену «полю» постепенно приходит крестное целование. Тем не менее, укоренившийся в народных обычаях порядок подтверждения показаний послухов посредством «поля» невозможно было просто запретить, поскольку в этом случае требовалось выработать новые процессуальные средства, обладающие не меньшей доказательственной силой. В 1572 г. Иван Грозный был вынужден дать разрешение «спускать поля по старине» в Нижнем Новгороде[338].. Однако, в конечном итоге, к началу XVII в. «поле» как доказательство практически перестает применяться, и вместо поединка стороны приводятся к присяге - «крестному целованию». Этот вид доказательств применялся исключительно в рамках обвинительного процесса и только лишь в случае отсутствия других доказательств. Несмотря на то, что крестное целование запрещено было использовать в качестве доказательства при расследовании дел в форме сыска, даже в рамках судной формы власти предпринимали все возможные меры для его ограничения. По этому поводу О.Е. Кутафин отмечает, что присяга, сопровождаемая обычно крестным целованием, довольно давно смущала и судебные власти, и общественное мнение»1. Такие политические публицисты, как Иван Пересветов и Максим Грек выступали с резкой критикой данного доказательства («оба крест целуют и оба лгут»). Сакральные доказательства, опиравшиеся на божественную волю, не вызывали больше доверия у власти, но совсем запретить их было проблематично, поэтому, также как и в случае с «полем», процедура приведения к присяге была детально формализована. Так, Память из Челобитного в Земский приказ, содержит Указ о порядке крестоцелования, в котором установлена единая для всех приказных судов процедура приведения истцов к прися- ге[339] [340] [341]. Основным и решающим видом доказательств по судным делам в рассматриваемый период становятся письменные доказательства. Особую роль письменные доказательства играли при разрешении земельных споров, в которых наличие у какой-либо из сторон письменных документов отодвигало на -э задний план все другие доказательства . В одном из дел мы можем наблюдать как земский судья, рассматривая спор о самовольном покосе, потребовал у сторон предоставить купчую на спорный участок земли, и после ее предъявления исковые требования были полностью удовлетворены1. Что касается порядка обжалования решений и приговоров, вынесенных в рамках судной формы судопроизводства, то здесь для местных властей вводятся серьезные ограничения, связанные с запретом самовольного исполнения приговоров. Согласно ст. 71 Судебника 1550 г. (отчетливо восходившей к ст. 43 Судебника 1497 г.), направлению на утверждение в Боярскую думу, как и прежде, подлежали приговоры, вынесенные органами наместничьей власти по делам об особо тяжких преступлениях (как было сформулировано в статье: «татя и душегубца и всякого лихого человека без докладу не продати, ни казнити, ни от- Л пустити») . Правда, в отличие от ст. 43 Судебника 1497 г., в ст. 71 Судебника 1550 г. была дополнительно предусмотрена уголовная ответственность наместника и волостеля за нарушение ревизионно-решающего порядка судопроизводства, а именно за самовольное исполнение не утвержденного вышестоящей инстанцией приговора. При этом в качестве санкции устанавливались тюремное -э заключение «до царева государева указу» и значительный штраф . Впрочем, пересмотр судебного решения допускался и по инициативе сторон. В Судебнике на этот счет говорилось следующее: «Ино та грамота не в грамоту, а взятое отдати назад, а боярину и диаку в том пени нет, а исцем суд с головы»[342] [343] [344] [345]. Мы полагаем, следует согласиться с утверждением, что введение института пересмотра «способствовало повышению авторитета суда и способствовало повышению авторитета центральных судебных органов над местными»[346]. В то же время, данный порядок существенно ограничивал древние обвинительные начала судебного процесса, при котором опиравшееся на божественную волю решение суда была окончательным. Таким образом, частно-состязательные начала судопроизводства, проявляющие в судной форме процесса, во второй половине XVI - первой половине XVII вв. постепенно ограничиваются центральной властью, стремившейся контролировать ход судебного разбирательства по всем категориям дел. Развитие судебных учреждений демонстрирует возрастающее внимание государства к осуществлению правосудия на местах и устранения из суда чересчур широкого усмотрения сторон, свойственного судопроизводству обвинительного типа. Во второй половине XVI в. коренным изменениям подвергается система административно-судебных органов, включая как центральные органы власти, так и органы, осуществляющие судебные полномочия на местах. Развитие приказной системы управления способствует увеличению бюрократического контроля за осуществлением судопроизводства местными судьями, кроме того в приказах постепенно формируется прослойка профессиональных чиновников - дьяков, которые в условиях отсутствия профессиональных юристов стали тем классом, который сохранял и развивал юридические знания. Деятельность служилой бюрократии способствовала унификации делопроизводства, в том числе на уровне местных судов. Помимо этого, важной новеллой в сфере судоустройства следует считать ограничение судебных полномочий наместников и волостелей, и последовавшую за ним ликвидацию кормлений. Право осуществления гражданского судопроизводства было передано представителям местного населения. Государственная служба на выборных должностях представляла собой, своего рода, «юридическую школу», в ходе которой земские судьи были вынуждены знакомиться с царскими грамотами и указами, направляемыми из Москвы и осваивать правовые знания, позволявшие осуществлять возложенные на них задачи. Начиная с середины XVII в. можем наблюдать активное «свертывание» обвинительного процесса в форме «суда». Так, начиная с 1550 г., законодатель ограничивает цену иска, а в 1628 г., в случае очевидно завышенной цены иска, суд определял ее самостоятельно, не доверяя челобитной; в XVII в. устанавливаются строгие правила получения свидетельских показаний; ограничивается порядок применения сакральных доказательств: в 1556 г. Иван IV установил «судити и сыскивати во всяких делах и управу чинить без поля»[347], а приведение к присяге становится жестко формализованной процедурой. Увеличивается значение письменных доказательств, которые в большинстве случаев играют решающее значение для исхода дела. Особо следует отметить введение обязательного ревизионноразрешительного порядка пересмотра для всех категорий дел, рассматриваемых государственными судами. За самовольное исполнение местными судебными чиновниками - наместниками и волостелями вынесенных ими приговоров устанавливались меры ответственности в виде тюремного заключения «до царева государева указу» и значительного штрафа. Все это свидетельствует о постепенном ограничении обвинительного порядка судопроизводства и создании предпосылок для последующего распространения розыскной формы судебного процесса на все категории дел.