Самосуд русских крестьян

Специальных исследований, посвященных самосудам, в дореволюционной и советской историографии практи­чески нет. Определить роль самосуда в жизни деревни пытались исследователи народных обычаев.

ме крестьянского самосуда посвятил историк С. Фрэнк. Он считает самосуд проявлением народной культуры^[925]. Современный исследователь Т.И. Трошина, изучив яв­ление самосуда в революционную эпоху и трактуя его как форму социального контроля, приходит к выводу о том, что он служил «целям сохранения социальности, поддержки внутригрупповой солидарности, поощрения к совершению одобряемых поступков и проявлению же­лаемых коллективу моделей поведения»^[926].

Согласно нормам обычного права самыми тяжкими преступлениями в деревне являлись поджог, конокрад­ство, воровство. В крестьянском представлении кража считалась более опасным и вредным преступлением, чем преступления против веры, личности, семейного союза и чистоты нравов. Потерпевший рассматривал кражу его зерна или его коня как покушение на него самого вопреки официальной трактовке такого рода преступлений уголовным кодексом. Из всех имуще­ственных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство.

ях угона лошади они принимали все меры к розыску похищенного животного и наказанию виновного»^[929]. Крестьяне сознавали, что невозможно сидеть сложа руки ввиду грозящей опасности остаться без лошади. Мужик полагал: раз преступление направлено про­тив него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут: конокрады умело скры­вались, и волостные власти чаще всего не могли свои­ми силами справиться с этим бедствием^[930].

Факты самосуда над конокрадами были отмечены большинством дореволюционных исследователей русской деревни^[931]. Священник села Петрушково Карачевского уезда Орловской губернии Птицын в сообщении 25 мая

1897 г. так описывал местный самосуд: «С ворами и ко­нокрадами крестьяне расправляются по-своему и могут убить совсем, если вовремя пойман, а увечья часто быва­ют таким людям»^[932]. К конокрадам, застигнутым на месте преступления, крестьяне были безжалостны. Сельский обычай требовал немедленной и самочинной расправы над похитителями лошадей. Вот некоторые примеры та­ких самосудов. В д. Танеевке Обоянского уезда Курской губернии «крестьяне как-то гнались за вором, укравшим лошадь, и, поймав его в лесу, убили»^[933]. Житель с. Казинки Орловского уезда той же губернии В. Булгаков 30 июня

1898 г. сообщал в Этнографическое бюро: «Крестьяне с конокрадами поступают очень жестко, если поймают с лошадьми. Доносят начальству они редко, а большей частью расправляются самосудом, т.е. бьют его до тех пор,

пока он упадет полумертвым»^[934].

В случаях «хищения в особо крупных размерах» (ло­шади, коровы, мешки с мукой или зерном и т.п.) виновно­го ждало суровое наказание. Примеры, почерпнутые из периодики тех лет, весьма разнообразны: вору за кражу коровы выбили молотком зубы^[939]; за кражу посошников с сохи вора избили до потери сознания, после чего раз­резали живот^[940]; конокрадов повесили за большие пальцы

рук над костром до страшных ожогов^[941]; конокраду вбили гвозди в пятки^[942]; за кражу меда вора опустили головой в воду и держали, пока не умер^[943]; за кражу хлеба во­ров избили и привязали к хвостам лошадей, гоняя их по мерзлому полю, пока они не умерли^[944]; у конокрада сди­рали с рук и ног кожу, вытягивали жилы и в завершение топорами на мелкие части разрубили голову^[945]; крестья­нин избил конокрада и щепкой выколупал ему глаза^[946]; конокраду привязали один конец веревки к шее, другой к ногам, натянув ее так, что лопнул позвоночник^[947]; вор был найден убитым с размозженной головой, в заднее проходное отверстие была вставлена палка, другой конец которой вышел через рот^[948].

Решение о самосуде принималось, как правило, на сходе, домохозяевами 35—40 лет во главе со старостой. Приговор выносился втайне от местных властей, чтобы они своим вмешательством не препятствовали расправе. Практически всегда уличенного вора ждала смерть. Так, крестьяне деревни Григорьевской Самарской губернии 3 декабря 1872 г. собрались на сходку и порешили пой­мать Василия Андронова, обвиняемого в конокрадстве и поджоге, и разобраться с ним. Под предводительством старосты он был найден и убит. В Казанской губернии крупный вор по общему согласию крестьян был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок. В Саратовской губернии шестерых конокрадов повесили и бросили в снег. Застигнутого с поличным ко­нокрада застрелили из ружья в Вятской губернии. Кре­стьяне Самарской губернии делали на «каштанов» (т.е. конокрадов) облавы, а при их поимке бросали жребий,

кому приводить приговор мирского схода в действие^[949]. Даже если вора не убивали, его ожидала суровая кара. В случае предания конокрадов волостному суду, тот при­говаривал их к максимально возможному наказанию — 20 ударам розгами^[950]. А в ряде сел Саратовской губер­нии, вопреки закону, приговаривали к 100 и 200 ударам^[951]. Часто такие экзекуции заканчивались смертью.

Староста или волостной старшина обычно являлись сами на место экзекуции. Наконец, один из них останав­ливал жителей деревни: «Будет, ребята, бить, а то, пожа­луй, насмерть мошенника забьем, тогда отвечать за него придется». Избиение прекращалось, и жертву тащили под арест, где и оставляли за крепким караулом. Нередко бы­вали такие случаи, что на утро в арестантской находили труп помещенного в нее вора. Если вор оставался живым, то его обычно держали под арестом несколько дней, пока он не поправлялся от побоев, с целью избавления от сле­дов на теле. После этого вора передавали в руки власти. При следствии весьма трудно было обнаружить обсто­ятельства такого истязания вора, потому что не только крестьяне, но даже церковнослужители деревни, где про­исходил самосуд, не хотели показывать против лиц, уча­ствовавших в нем, т.е.

Бытование в русской деревне самочинных расправ над преступниками было обусловлено традиционным кре­стьянским представлением о праве общества карать ви­новного. Жестокость крестьянских самосудов преследо­вала цель внушить общинникам страх перед неминуемым наказанием и тем самым предотвратить повторение по­

добных преступлений. Речь идет не просто о существова­нии самосуда как архаически сохранившегося пережитка, а о создании новой нормы обычного права применитель­но к конкретным участникам и видам преступлений.

Не менее жестоко в деревне расправлялись и с поджи­гателями. Пожар для деревянных строений села был по­истине страшным бедствием. Последствием огненной сти­хии являлось полное разорение крестьянского хозяйства. Поэтому жители села не церемонились с теми, кто пу­скал «красного петуха». Если поджигателя задерживали на месте преступления, то его жестоко избивали так, что он умирал^[953]. По сообщению корреспондента «Тамбовских губернских ведомостей» (1884 г.), в селе Коровине Там­бовского уезда крестьянина, заподозренного в поджоге, привязали к хвосту лошади, которую затем несколько ча­сов гоняли по полю^[954]. Дореволюционный исследователь Д.Н. Жбанков приводит пример (1900 г.) самосуда мест­ных жителей над поджигателем в д. Лепеши Гродненской губернии. Он, в частности, пишет, что толпа во время пожара схватила заподозренного в поджоге и подвергла его страшным истязаниям: раскаленным железом ему вы­жгли глаза и жгли все тело, а один из крестьян взял топор и отрубил ему голову^[955].

Традиция крестьянского самосуда отличалась особой устойчивостью. Используя сами разрушительную силу огненной стихии в борьбе с ненавистным помещиком, крестьяне были непримиримы к тем, кто поджигал избы и имущество. В 1911 г., по сообщению в департамент полиции, в с. Ростоши Борисоглебского уезда Тамбов­ской губернии был избит и брошен в огонь крестьянин Пастухов, задержанный местными жителями за поджог риги^[956].

описание сельского самосуда. Селькор, очевидец произо­шедшего события, рассказал о расправе местных жителей над Клавдией Морозовой, обвиненной в пожаре, который уничтожил половину деревни. Приведу отрывок из этого письма. «Раздался крик „Бей ее!“, и вся озверевшая тол­па с проклятиями, иступленными воплями набросилась на Морозову. Милиционер ничего не мог поделать, и дикий самосуд свершился, в нем приняли участие и дети. Били ее каблуками, поленьями, вырывали волосы, рвали одежду, особенно зверствовали женщины, с матерей брали пример и дети. Морозову убили. Но убить толпе было мало: на тело плевали, ругали, потом потащили топить в пруду»^[957].

Как уже говорилось ранее, обычное право допускало самочинную расправу потерпевшего над вором. Как пра­вило, такое физическое воздействие на преступника но­сило коллективный характер. Из Новгородской губернии сельский информатор сообщал, что «крестьяне самосудом расправляются с пойманным вором на месте преступле­ния: побьют хорошенько да и отпустят»^[958]. В одном из сел Подорванской волости Ярославской губернии произошел случай самочинной расправы над крестьянином, который был застигнут за кражей холстов с поля. Несчастному дали полсотни ударов железным молотком по пяткам так, что он сделался безногим на всю жизнь^[959].

Решительно крестьяне расправлялись и с ворами, застигнутыми на месте преступления. Автор обзора об обычаях крестьян Орловской губернии в конце XIX в. писал, что «преступникам мстят, только захвативши на месте преступления, — бьют, иногда и убивают до смерти. Бьют все: как хозяин, так и соседи»^[960]. В декабре 1911 г. в департамент полиции МВД поступила информация о том, что «в с. Никольском Богучарского уезда Воронеж­ской губернии совершен самосуд над тремя крестьянами

за кражу со взломом из амбара. Один преступник убит, другой искалечен, третьему удалось бежать. За самосуд арестовано 6 крестьян»^[961]. Самосуд был не только результа­том эмоционального всплеска, проявлением коллективной агрессии, т.е. непосредственной реакцией на произошедшее преступление, но и действием, отсроченным во времени, не спонтанным, а обдуманным. В с. Троицком Новохопер­ского уезда Воронежской губернии 13 апреля 1911 г. были задержаны крестьяне Митасов и Попов, укравшие на мель­нице рожь и муку. При конвоировании задержанных толпа крестьян пыталась отбить их у стражников для учинения самосуда над ворами^[962]. Вмешательство со стороны власти воспринималось крестьянами как досадное препятствие, могущее помешать справедливому возмездию.

Самосуд являлся не просто личной расправой по­терпевшего, в наказании участвовали и другие члены общины. В жестокой самочинной расправе соединялись воедино чувства мести, злобы и страха. Именно страх превращал деревню в коллективного убийцу. Объясняя этот феномен, писатель-демократ Н.М. Астырев в «За­писках волостного писаря» утверждал, что крестьяне, воспитанные на страхе, сами прибегали к этому методу воздействия. «Отсюда и сцены дикого самоуправства, — писал автор, — когда при отсутствии улик за какое-либо деяние, наводящее страх (колдовство, поджог, конокрад­ство), доходят своими средствами: бьют, калечат, убивают и жгут»^[963]. Чувство коллективного страха перед преступ­ником, который разгуливал на свободе, а следовательно, мог и впредь учинить подобное, и толкало сельский мир на скорую расправу. В народе говорили: «Ничем вора не уймешь, коль до смерти не убьешь»^[964].

Другой причиной было то, что крестьяне не верили в заслуженное возмездие преступника. Так, в селе Низо­вом Тамбовского уезда в 1884 г. участились случаи само­

управства с ворами. Местные жители говорили: «Поди, там, таскайся по судам, с каким-нибудь негодяем, вором, а лучше всего топором в голову, да и в прорубь»^[965]. Та­кие народные расправы в конце XIX в. заканчивались ежегодными убийствами. Приведем лишь один пример. В 1899 г. уездный исправник проводил расследование в селе Щучьем Бобровского уезда Воронежской губернии по делу об убийстве трех крестьян. Выяснилось, что «кре­стьяне убиты всем обществом, по мнению которого они постоянно занимались кражами, сбытом краденых вещей и вообще были людьми небезопасными для окружающего населения»^[966]. Следовательно, крестьянская традиция до­пускала осуществление самосуда не только по отношению к преступнику, застигнутому на месте преступления, но и к тем, кто вел криминальный образ жизни и потому был потенциально опасен для общества.

Крестьяне были убеждены в своем праве вершить са­мосуд, и при таких расправах они не считали убийство грехом. Убитого самосудом общество тайком хоронило, зачисляя его в список без вести пропавших. Судебные власти пытались расследовать факты самосудов, ставшие им известными. Все усилия полиции выяснить обстоя­тельства произошедшего, найти преступника, как правило, были безрезультатны. Определить виновного было весьма затруднительно по причине того, что на все вопросы следо­вателя крестьяне неизменно отвечали, что «били всем ми­ром», или говорили: «Да мы легонько его, только поучить хотели. Это он больше с испугу умер»^[967]. Те немногие дела, которые доходили до суда, заканчивались оправдательным приговором, который выносили присяжные из крестьян^[968]. Традиция самочинных расправ отличалась устойчивостью, что подтверждалось фактами крестьянских самосудов, от­меченными в советской деревне в 20-е гг. XX века^[969].

За менее тяжкие преступления, такие как кража одеж­ды, обуви, пищи, воров в селе подвергали «посрамле­нию». Обычное право предусматривало наказания, вовсе неизвестные официальному законодательству. Одно из таких — обычай срамить преступника, т.е. подвергать его публичной экзекуции, унижающей его честь и достоин­ство. Крестьяне объясняли существование этого обычая тем, что «сраму и огласки более всего боятся»^[970].

По мнению М.В. Духовского, позорящие наказания применялись волостными судами в 1870-е гг. Ссылаясь на материалы трудов комиссии по преобразованию волост­ных судов, он приводит несколько примеров таких ре­шений. В Черкасском уезде Киевской губернии за кражу 16 снопов овса крестьян М. был приговорен к вождению по селу с навешанными на шею снопами, «дабы осрамить его»^[971]. В той же губернии Семеновский волостной суд крестьянку А. П. за кражу курицы приговорил к штрафу в один руб., а также в пример другим для стыда провести ее с ворованной курицей через село^[972]. Аналогичные нака­зания выносили и суды великорусских губерний^[973].

Такая форма самосуда носила прежде всего демон­страционный характер. Символикой и ритуалом «вожде­ния» вора община показывала свою власть и предупре­ждала жителей деревни, что в случае воровства кары не избежит никто. По приговору сельского схода уличенного вора, порой нагишом, с украденной вещью или соломен­ным хомутом водили по селу, стуча в ведра и кастрюли. Во время такого шествия по селу каждый желающий мог ударить преступника^[974]. Били по шее и в спину, чтобы истязаемый не мог определить, кто наносит удары. После такого публичного наказания вора сажали в «холодную», а затем передавали в руки властей^[975].

С этой же целью, «для сраму», применялись обще­ственные работы. Женщин заставляли мыть полы в волос­тном правлении или принародно мести улицы на базаре. В селе Новая слобода Острогожского уезда Воронежской губернии мать и дочь за дурное поведение очищали сло­бодскую площадь от навоза. Мужики в качестве наказа­ния исправляли дороги, чинили мосты, копали канавы^[976].

С введением в русском селе волостной юстиции «осра- мительные» наказания стали применяться реже. Однако в материалах комиссии по преобразованию волостных судов содержатся приговоры о вождении воров-рециди­вистов по селу с навешенными на шею украденными ве- щами^[977]. Таким образом, в ряде мест волостные суды про­должали применять виды наказания, непредусмотренные действующим законодательством.

Коллективные расправы над преступником в ходе само­суда выступали действенным средством поддержания сель­ской солидарности. Община решительно пресекала споры, проявление вражды между односельчанами, т.е. все то, что могло разрушить социальные связи и общность действий. Участие селян в самосудах служило и возможностью вы­хода агрессии, затаенной вражды. Мирской приговор, предшествующий самосуду в глазах крестьян придавал са­мосуду законную силу и делал месть со стороны жертвы маловероятной. В этом следует видеть одно из проявлений коллективистских начал общинного сознания.

Не менее жестоким был семейный самосуд. Вот при­мер такой домашней расправы. Свекровь застала невестку в соитии с холостым братом мужа. На семейном совете порешили наказать «гулену». Муж, свекровь и старший брат попеременно избивали ее плетью. В результате ис­тязания несчастная более месяца лежала при смерти^[978].

В другом случае для расправы оказалось достаточным одного подозрения в супружеской неверности. Мать и сын в течение нескольких дней били беременную невест­ку. После очередного избиения она «выкинула» ребенка и сошла с ума^[979].

Безотчетная власть мужа над своей женой отражена в народных поговорках: «Бью не чужую, а свою»; «Хоть веревки из нее вью»; «Жалей как шубу, а бей, как душу»^[980]. Этот варварский обычай, шокировавший просвещенную публику, в деревне являлся делом обыденным. С точки зрения норм обычного права побои жены не считались преступлением, в отличие от официального права. Руко­прикладство в деревне было чуть ли не нормой семей­ных отношений. «Бить их надо — бабу да не бить, да это и жить будет нельзя». Мужик бил свою жену беспощадно, с большей жестокостью, чем собаку или лошадь. Били обычно в пьяном виде за то, что жена скажет поперек, или били из-за ревности. Били палкой и рогачем, и сапо­гами, ведром и чем попало^[981]. Порой такие расправы за­канчивались трагически. В местных газетах того времени периодически появлялись сообщения о скорбном финале семейных расправ. Приведем лишь одно из них. «Там­бовские губернские ведомости» в номере 22 за 1884 г. писали, что в деревне Александровке Моршанского уезда 21 февраля крестьянка, 30 лет от роду, умерла от побоев, нанесенных ей мужем.

Проблема, на наш взгляд, заключалась не в особой же­стокости русского мужика, а в необходимости ему следо­вать традиции, соответствовать образу «грозного мужа». «Крестьянин сознает, что он глава жены, что жена долж­на бояться своего мужа, вот он и выражает свое превос­ходство перед нею, внушает ей боязнь, уважение к себе

кулаком, да вожжами», — делился своими впечатлениями о деревенских нравах священник из Курской губернии^[982]. Корреспондент В. Перьков из Болховского уезда Орлов­ской губернии сообщал: «Власть мужа состояла в том, что он мог от нее требовать работы и полнейшего повинове­ния во всем. Он мог ее бить, и соседи относятся к этому хладнокровно. „Сама себе раба, коль не чисто жнет“, — говорят они»^[983]. Общественное мнение села в таких ситуа­циях всегда было на стороне мужа. Соседи, не говоря уже о посторонних людях, в семейные ссоры не вмешивались. «Свои собаки дерутся, чужая не приставай», — говорили в селе. Иногда крестьяне колотили своих жен до полус­мерти, особенно в пьяном виде, но жаловались бабы по­сторонним очень редко. «Муж больно бьет, зато потом медом отольется»^[984]. То есть и сама женщина относилась к побоям как к чему-то неизбежному, явлению обыден­ному, своеобразному проявлению мужниной любви. Не отсюда ли пословица «Бьет — значит любит»?

В сельской повседневности поводов для семейного ру­коприкладства всегда было более чем достаточно. «Горе той бабе, которая не очень ловко прядет, не успела мужу изготовить портянки. Да и ловкую бабу бьют, надо же ее учить»^[985]. Такая «учеба» в селе воспринималась не только как право, но и как обязанность мужа. Крестьяне гово­рили, что «бабу не учить — толку не видать». О живу­чести таких взглядов в сельской среде свидетельствуют данные по Больше-Верейской волости Воронежской гу­бернии, собранные краеведом Ф. Железновым. В своем исследовании за 1926 г. он приводил результаты ответа крестьян на вопрос «Надо ли бить жену?». Около 60 % опрошенных крестьян ответили утвердительно, считая это «учебой». И только 40 % сельских мужчин считали, что делать этого не следует^[986].

Главной причиной семейного самосуда являлся факт супружеской измены. Прелюбодеяние в обычном пра­ве не признавалось основанием для расторжения брака. В этом случае от обманутого мужа ожидали вразумления неверной жены, а не развода. Жен, уличенных в измене, жестоко избивали. На такие расправы в селе смотрели как на полезное дело: по понятиям крестьян, с женой всегда нужно обращаться строго — чтобы она не забаловалась. «Жену не бить — толку не быть!»^[987]

Вот описания нескольких эпизодов расправ мужей с неверными женами, произведенных в селах Орловско­го уезда в конце XIX в. «Жену, захваченную на месте преступления, муж, крестьянин села Мешкова, привязал вожжами к воротам, а косами за кольцо в воротах и начал бить. Он бил ее до посинения и иссечения тела. Затем несчастная при всей родне три раза поклонилась мужу в ноги и просила прощения. После этого ее принудили пойти по селу и, заходя в каждый дом, заказывать жен­щинам не делать этого». «В деревне Кривцовой мужья наказывали своих жен за прелюбодеяние, связав им на­зад руки, а сами брали жен за косы и секли ременным кнутом (женщины при этом были в одних рубахах), объ­ясняя, за что они их бьют». «В деревне Суворовке муж на жене-прелюбодейке пачкал дегтем рубаху и запрягал в телегу без дуги, а хомут надевал на голову. Волосы обя­зательно были распущены. Муж садился на телегу, брал в руки кнут и при огромном стечении народа ехал вдоль деревни, что ни есть силы подгоняя ее кнутом, приговари­вая: „Ну, черная, не ленись, вези своего законного мужа“. В соседнем селе Людском обманутый муж сначала, со­всем не по-людски, бил жену ремнем, затем привязывал к столбу на улице, распустив волосы и обсыпав пухом. После этого он бил ее по щекам ладонями и плевал в лицо: „Больно и стыдно тебе от моего наказания, а мне еще было больнее и стыднее, когда я узнал, что ты развратничала“^[988].

Публичность наказания и его назидательный характер яв­лялись непременными атрибутами семейного самосуда.

Насилие порождало насилие, создавало примеры для подражания. И то, что шокировало стороннего наблю­дателя, воспринималось в деревне как обыденное явле­ние. Интересное суждение о сельских нравах приводил в своих мемуарах А. Новиков, прослуживший семь лет в должности участкового земского начальника Козловско­го уезда Тамбовской губернии. Он писал: «В крестьянской семье более чем где-либо проявляется победа грубой физи­ческой силы; уже молодой муж начинает бить свою жену; подрастают дети, отец и мать берутся их пороть; старится мужик, вырастает сын, и он начинает бить старика. Впро­чем, бить на крестьянском языке называется учить: муж учит жену, родители учат детей, да и сын учит старика-от­ца, потому что тот выжил из ума. Нигде вы не увидите такого царства насилия, как в крестьянской семье»^[989].

Русская баба, являясь объектом насилия, репродуци­ровала его. Сама, терпя побои, воспринимая их как долж­ное, она культивировала эту «традицию» у подрастающего поколения. Приведу описание сцены семейной расправы, произошедшей в селе Александровке. Этот документ обнаружен мной в архиве редакции «Красный пахарь» и датирован 1920 г. «На расправу сбежалась вся деревня и любовалась избиением как бесплатным зрелищем. Кто- то послал за милиционером, тот не спешил, говоря: „Ни­чего, бабы живучи!" „Марья Трифоновна, — обратилась одна из баб к свекрови. — За что вы человека убивае­те?". Та ответила: „За дело. Нас еще не так били". Дру­гая баба, глядя на это избиение, сказала своему сыну: „Сашка, ты, что ж, не поучишь жену?". И Сашка, совсем парнишка, дает тычок своей жене, на что мать замечет: „Разве так бьют?", по ее мнению, так бить нельзя — надо бить сильнее, чтобы искалечить женщину. Неудивитель­но, что маленькие дети, привыкнув к таким расправам, кричат избиваемой отцом матери: „Дура ты, дура, мало еще тебе!"»

Крестьянство России на рубеже веков сохраняло юридические обычаи, выработанные веками. Об офици­альных законах деревня имела смутное представление и продолжала регулировать свои семейные и обществен­ные отношения нормами обычного права. Стремление крестьян подчиняться суду своих односельчан, часто ни­чего общего не имеющего с судом формальным, следу­ет объяснить тем, что он вполне удовлетворял нормам народной морали. Сохранение самосуда в крестьянской среде отражало приверженность жителей села традици­ям общинного уклада. Карательный характер народных расправ был направлен против преступлений, послед­ствия которых грозили существованию крестьянского хозяйства. Жестокость наказания была обусловлена как желанием отомстить, так и стремлением предотвратить рецидив подобных преступлений. Убийство преступника в ходе самосуда не считалось грехом и воспринималось как заслуженная кара.