2.2. Развитие розыскной формы судебного процесса во второй половине XVI - первой половине XVII вв.
Как отмечалось нами выше, формирование розыскного типа судебного процесса представляет собой длительный процесс, в ходе которого последовательно сменяют друг друга различные розыскные формы, в которых последовательно увеличивается влияние публичных начал, ограничивается свобода сторон, усиливается бюрократизация процедуры, т.е.
появляются все те признаки, которые свойственны идеальной розыскной модели судопроизводства.Зародившийся в конце XV в. сыск, будучи одной из форм розыскного процесса, тем не менее, имел мало черт, свойственных идеальной розыскной модели, скорее его можно охарактеризовать как фундамент формирования розыска. На это, в частности, указывает Н.В. Стус, подчеркивая, что в различные исторические периоды понятия «сыск» и «розыск» имели различные значения1, вероятно вкладывая в эти понятия значение исторических форм розыскного процесса в том контексте, в котором они используются в данной работе. Если сыск является одной из форм судебного процесса в XVI в., ставшей впоследствии основой розыскного процесса, то розыск - это форма процесса, появившаяся позднее, во второй половине XVII в., подчинившая себе рассмотрение всех уголовных дел, а также многие гражданские дела. Исследование регулирования и практики судопроизводства с 1550 по 1649 гг. позволяет наблюдать постепенное укрепление в судебном процессе розыскных принципов.
Появление сыска можно считать предпосылкой становления розыскного порядка рассмотрения тяжких уголовных дел, и, в том числе, разграничения уголовной и гражданской юрисдикции, однако сыск был далек от уголовного процесса в его современном понимании. В качестве подтверждения приведем высказывание Д.Г. Тальберга, который писал, что «неопределенность общего принципа, положенного в основание разграничения «розыска» и «суда» в связи с отсутствием в период Судебников и Уложения ясного сознания различия между уголовным и гражданским процессами, вызвали на практике смешение этих двух форм судебного разбирательства, причем, с одной стороны, многие уголовные дела продолжают ведаться прежним общим для всех дел обвинительным порядком, иначе «судом», с другой стороны, некоторые чисто гражданские дела, напр., поместные, вотчинные и др., подлежали розыску»[348] [349]. Если в первой половине XVI в. сыск он применяется в основном по разбойным делам то, впоследствии в сферу применения сыска включаются все преступления, совершенные «ведомыми лихими людьми», а к концу XVI - началу XVII вв. посредством сыска рассматривается большинство гражданских дел, среди которых розыскным началам оказались наиболее подвержены холопьи, вотчинные и поместные дела. Возникает вопрос: с чем связано столь стремительное распространение данной формы судебного процесса? Можно с уверенностью сказать, что на данном этапе разграничение гражданского и уголовного суда еще не было целью законодателя. Представляется, что, внедряя сыскную процедуру, центральная власть стремилась закрепить такой порядок расследования наиболее важных дел в этот период дел, который способствовал бы наиболее быстрому и эффективному установлению истины по данному делу. В связи с этим распространение сыскного порядка судопроизводства на поместные и вотчинные дела объясняется стремлением правительства придать государственный характер вотчинам, поставив владение ими в зависимость от службы»1. Если говорить о холопьих делах, то государственный интерес в отношении них можно объяснить продолжающимся на протяжении XVI - XVII вв. процессом закрепощения крестьян. В качестве примера приведем сыскное дело по спору межевых судей - стольника князя Василия Ромодановского и дворянина Лариона Сумина . Спор возник на фоне событий, связанных с заключением в 1634 г. мира с Польшей и необходимостью определения новых границ, для чего в пограничные земли направлялись, так называемые межевые судьи. Между двумя из них возник конфликт, обусловивший появление обширного сыскного дела, включающего челобитные обеих сторон, проведение повального обыска и других сыскных мероприятий. На первый взгляд рассмотрение дела о споре между двумя дворянами в форме сыска кажется нелогичным, однако тому есть простое объяснение. Спор затрагивал межевые дела, то есть был прямо связан с земельными вопросами, представлявшими для государства, недавно [350] [351] преодолевшего Смуту, особый интерес. В этой связи дело рассматривается в наиболее удобной и эффективной форме, которую представлял собой сыск. По общему правилу с помощью сыска расследовались преступления, совершенные «ведомыми лихими людьми». «Ведомые лихие люди», судя по содержанию памятников права Московского государства, рассматривались как источник постоянной угрозы для общества, требующий особых мер по борьбе с ним. Проблема борьбы с разбойниками, довольно остро стоявшая перед властью еще в XVI в., в период Смуты стала особенно актуальной. Исторические исследования наглядно демонстрируют масштабы и драматизм борьбы с разбойниками, ряды которых формировались не только за счет крестьян, холопов и разного рода «гулящих людей», как это традиционно считалось, но и за счет представителей привилегированных слоев населения - дворянства, детей боярских. Разбоем промышляли порой смешанные отряды помещиков и крестьян[352]. Рост преступности способствовал ограничению «суда» как судопроизводственной формы: диспозитивность обвинительной процедуры не позволяла гарантировать привлечение к ответственности наиболее опасных преступников. Указание на подозреваемого как на «ведомого лихого» человека незамедлительно влекло за собой проведение расследования в форме сыска. Разумеется, на практике случались и исключения, однако по общему правилу ведомое лихое дело расследовалось в розыскном порядке. Однако, сложность состоит в том, чтобы определить, какие признаки отличали «ведомых» преступников от просто обычных преступников, также именовавшихся «лихими людьми». Большинство авторов указывают, что различие между этими категориями преступников заключалось во мнении общества относительно них или же «народной молве». Чтобы «народная молва» указала на преступника как на ведомого, очевидно, что преступление должно было быть совершено им не впервые, большое значение имеет многократность действий. Иными словами, термин «ведомый лихой» был отчасти близок к современному термину «профессиональный преступник». Категории ведомых лихих дел, подведомственных губным учреждениям, значительно расширились по сравнению с началом XVI в. Помимо традиционных «татьбы с поличным» и «разбоя» Уставная книга Разбойного приказа отнесла к ведению губных старост убийство и ряд других уголовных дел. Это, во-первых, дела разбойные, во-вторых, дела татинные, к числу которых Уставная книга относит и святотатство, в-третьих, дела об убийствах («душегубстве»), в-четвертых, дела о преступлениях, совершенных должностными лицами губных учреждений, в-пятых, дела, связанные с разбоем и татьбой, например дела о ложных показаниях на обыске, неоказании помощи жертве преступления и т.д2. Помимо вышеперечисленного, уставной грамотой города Шуи губным старостам были поручены дела о корчемстве, ябедничестве и подделке подписей . [353] [354] [355] Особую категорию дел, среди расследуемых в розыскной форме, составляли дела по так называемым государственным преступлениям. Судебные процессы по политическим преступлениям становятся частым явлением в эпоху Соборного уложения, однако уже в Судебниках говорится про крамолу и земскую измену. Дореволюционный исследователь Г.Г. Тельберг по поводу политических процессов до принятия Уложения отмечает, что если в эпоху Ивана Грозного преследование политических преступников могло принимать катастрофические масштабы, не регулируемые законом, то в XVII в. 1614 г. ярославские воеводы задержали двух казаков, которые сбежали из немецкого плена. На них поступил донос, в котором сообщалось, что находясь в плену казаки «передались к немцам», сообщая им «всякие слухи и крепости». Воеводы отписались в Москву откуда пришли следующие указания: «пытать накрепко, кто с ними был еще, да буде скажут и их повесят» . В 1615 г. в Суздале стрелец Иван Дегтярев был схвачен и подвергнут пытке за то, что когда был пьян говорил про царя «непригожие слова»[359]. Как можем наблюдать из этих примеров, основным поводом к началу разбирательства был донос, а главным доказательством - полученное под пыткой признание обвиняемого. При этом, данная категория дел была изъта из ведения губных старост1 Усиление розыскных начал в судопроизводстве Московского государства во второй половине XVI в. наиболее наглядно проявилось в деятельности Разбойного приказа. Помимо Судебников 1550 и 1589 гг., правовая регламентация борьбы с «сыскными» делами («татьбой, душегубством и разбоем) осуществлялась посредством издания большого числа указов, приговоров и памятей, Наиболее активная нормотворческая работа осуществлялась в середине 50-х гг. XVI в., что нашло отражение в таких актах как Приговор о разбойных делах 1555 г., Указ о татебных делах 1555 г., а также Приговор о губных делах 1556 г. В создании Уставной книги Разбойного приказа историки выделяют два этапа. Первым этапом создания Уставной книги была кодификация указных статей 50-60-х гг. XVI в., проведенная дьяками Разбойного приказа. В это время возникла книга, «которая... была в Разбойном приказе за припи- сью дьяков Василья Щелкалова да Мясоеда Вислова» . В дальнейшем работа над книгой была продолжена, в частности, она была дополнена законодательством царей Федора Иоанновича и Бориса Годунова. Авторами новой редакции книги были, вероятно, дьяк Третьяк Корсаков и подъячий Микита Постников, упоминаемые в Уваровском списке Уставной книги. В этой редакции Уставная книга Разбойного приказа явилась наиболее полным и систематизированным сводом губного права, отражающим практику его применения. По содержанию ее нормы можно поделить на два вида: статьи, определяющие предмет ведения губных учреждений и статьи, регулирующие порядок судопроизводства и судоустройство. Судоустройство регулируется Уставной книгой лишь в самых общих чертах, получая необходимую конкретизацию в губных грамотах и наказах. [360] [361] Компетенция Разбойного приказа напрямую определялась его главной функцией - контролем за местными губными учреждениями. Н. Шалфеев так определяет его основные задачи: 1) заботиться об искоренении ведомых лихих людей; 2) наблюдать за правильным отправлением службы губным начальством; 3) ведать судом губных старост; 4) докладывать государю те дела, которые губные старосты по тем или иным причинам не могли решить1. Однако на огромной территории Московского государства осуществление контроля за местными учреждениями было задачей довольно трудной, а иногда и вовсе неразрешимой. В этой связи губные старосты сконцентрировали в своих руках широчайшие полномочия по борьбе с преступностью, практически не ограниченные приказным контролем, и не удивительно, что на практике они нередко злоупотребляли данными полномочиями. Источники свидетельствуют о том, что старосты довольно часто не выполняли поступавшие из Москвы указания, совершали неправомерные действия и, в конечном итоге, отступали от той процедуры, которая была предусмотрена нормативными правовыми актами для расследования сыскных дел. Нормативные акты предусматривали конкретные меры юридической ответственности губных старост за злоупотребление полномочиями. Так, Приговор о разбойных делах от 18 января 1555 г. предписывает отправлять в темницу тех старост, которые «креста целовати не едут, и дел не делают, и грамот царя и великого князя не слушают»[362] [363]. Сдерживающим фактором в таких случаях была инициатива местного населения, наделенного широкими правами по подаче жалоб на нерадивых чиновников в Москву. Именно благодаря частным и коллективным челобитным центральная власть могла осуществлять контроль за губными и воеводскими избами. В.Н. Глазьев на основе анализа документов, поступавших в приказы из уездов, пришел к заключению, что «население русских городов и уездов в XVII в. не являлось пассивным объектом управления, оно активно влияло на состав и деятельность должностных лиц»1. Так, монахи Кириллова Белозерского монастыря во главе с игуменом направили в 1582 г. коллективную челобитную в Разбойный приказ, в которой жаловались на губного старосту Павлина Ощерева, который взимал с монастыря незаконные поборы, само- Л вольно брал под стражу людей и требовал уплаты «поминков» . Н.Я Ново- мбергский приводит слушавшееся в Курске дело по обвинению подъячего губной избы в презрительных словах о центральной власти и пытке боярского сына без государева указа. Реакция центральной власти была незамедлительной - -э на следующий день после получения челобитной подъячего арестовали . Таким образом, единообразие формы процесса и борьба с произволом местных следственных органов в Московском государстве обеспечивалось посредством установления обратной связи московских приказов с местным населением. Следует указать еще один аспект такой обратной связи - через дьяков, служивших в Разбойном и других приказах, которые отвечали за письменный характер процесса. В предыдущем параграфе мы указывали на роль служилой бюрократии в обеспечении единых стандартов судебного разбирательства, при этом в случае расследовании дел посредством «сыска» роль дьяков становилась особенно значимой. Контроль за расследованием столь значимой категорией дел, как губные дела, требовал ведения постоянной переписки с Москвой, осуществление которой ложилось на плечи дьяков, направленных на периферию из московских приказов. Судебные дела XVII в. свидетельствуют о необходимости рассмотрения дел коллегиально, причем в состав данной коллегии неиз- [364] [365] [366] менно входил дьяк или подъячий1. Такая практика также обеспечивала необходимый контроль за деятельностью судебных органов на местах. Далее необходимо рассмотреть, как на протяжении века эволюционировала процедура осуществления сыска. Поводы к возбуждению сыскного дела в корне отличались от тех, на основании которых дело рассматривалось в форме «суда». Если в последнем случае это исключительно челобитная от частного лица, то в случае сыска таких оснований могло быть несколько, и частная жалоба играла среди них второстепенную роль. Зато донос, который, как было отмечено выше, особенно широко применялся по делам о государственных преступлениях, играет в таких делах главную роль. В отличие от частного обвинителя, от инициативы которого в дальнейшем зависел весь ход процесса, доноситель впоследствии из процесса устранялся. Как отмечает Ю.В. Мещеряков, «свобода личности отрицается в доносителе, на которого в крайних проявлениях розыска возлагается обязанность доказать донос под страхом уголовной ответственности; он может быть также подвергнут пытке»[367] [368]. Именно такую тенденцию мы можем наблюдать в Уставной книге Разбойного приказа и губных наказах: роль потерпевшего сводилась к заявлению о лихом деле и просьбе об удовлетворении убытков из имущества преступника. Контролировать дальнейший ход процесса должен был судья - губной староста или воевода, который допрашивал свидетелей, принимал меры к задержанию подозреваемых и получению от них признания. Однако, в рассматриваемый период розыск не вошел в еще стадию своего расцвета, в связи с чем некие остатки влияния истцов на процесс все же имели место. Н. Шалфеев упоминает, что истец мог потребовать употребления одного до- казательства вместо другого, несмотря на то, что требуемое им доказательство следовало за тем, которое он хотел обойти1. В источниках встречаем такие челобитные, подававшиеся в ходе сыскного дела: «Милосердый государь и Великий князь Михайло Федорович, всея Руси, пожалуй меня, холопа своего, вели Государь, мое челобитье записать, а тех ложных обыскных людей, Алексея Татищева с товарищи, вели поставить со мной на очную ставку, здесь, в Москве» . Таким образом, жалоба частного лица долгое время продолжала оставаться основным поводом для возбуждения сыскного дела. Этому способствовало также отсутствие специализированных органов предварительного расследования. Д.О. Серов отмечает безусловную «тенденцию доминирования частного иска, как основания для начала не только гражданского, но и уголовного процесса» . Он же указывает, что независимые следственные органы впервые были созданы лишь при Петре I[369] [370] [371] [372]. В отличие от обвинительного процесса, истец не имел права отозвать иск и освободить преступника от ответственности, дальнейшие действия в процессе выполняли государственные органы в лице губных старост и целовальников. Относительно примирения с преступником в статье 41 Уставной книги Разбойного приказа говорится категорично: «которые истцы с разбойниками не дождавшись указу начнут мириться и мировые челобитные в Приказ начнут приносить, тот мир их не в мир ставить, а разбойников судить по государеву указу, а истцам пени чинить, смотря по делу»[373]. Возложенная губными грамотами на общину обязанность самостоятельно преследовать и выдавать лихих людей обусловила решающее значение другого повода к возбуждению дела, которым были показания, полученные при повальном обыске. Повальный обыск - опрос местного населения, мог предоставить губному старосте необходимые сведения для начала сыскного дела. Такой опрос мог проводиться как после получения сведений о совершении преступлении посредством доноса, но мог выступать в роли превентивной меры. М.В. Владимирский-Буданов указывает, что после принятия губным старостой присяги в Разбойном приказе он, вернувшись на территорию своей губы, приказывал собраться в одном месте представителям своего округа «с выти по человеку». После того, как все съезжались, староста производил допрос, выясняя, кто в их селах и деревнях лихие люди, у кого они прячут украденное имущество, и кому его перепродают. Обыскиваемые лица (кроме представителей духовенства) обязаны были перед допросом целовать крест и в том случае, если они не выдавали известных им преступников, они подвергались различным наказаниям - от битья кнутом до смертной казни1. Еще одним поводом являлся «оговор» - пойманные преступники в ходе расследования могли указать на своих товарищей (чаще всего такое признание получали под пыткой, оно же являлось одной из главных целей проведения пытки). Оговор в источниках упоминается как «язычная молка» или «язычные молки» (если количество оговоривших лиц - «языков» - превышало одного). Н. Шалфеев полагает, что также как и в случае с повальным обыском язычная молка одновременно выступала в качестве доказательства по сыскному делу, однако в соответствии с нормами Судебника показания об «оговорном» человеке сперва проверялись на обыске, и, в случае их подтверждения, его пытали[374] [375]. После пытки устраивалась очная ставка, на который оговорщик должен был среди нескольких людей узнать оговоренного. Если показания, данные под пыткой, подтверждались на очной ставке, то это служило поводом к началу процесса. При этом, как отмечает Л.В. Черепнин, незавидной была участь оговоренного, если он был пришлым человеком и не был известен жителям данной местности. В этом случае Уставная книга Разбойного приказа устанавливала для него пожизненное заключение1. Обвинение оформлялось с помощью «зазывной» грамоты, требовавшей от местных властей схватить преступника, если было известно его местонахождение, или же «погонной грамоты», выдававшейся в том случае, если преступник скрывался, и его надлежало разыскать[376] [377] [378]. Губные старосты и воеводы в условиях нехватки людских ресурсов широко опирались на местное население при расследовании. На место происшествия, как правило, отправлялись губные целовальники и дьяки, которым необходимо было произвести осмотр, разыскать свидетелей и арестовать подозреваемых, если таковые имелись. В Царской грамоте, датируемой 15 89 г., губному старосте Ом- шану Бобоедову предписывалось допросить «тутошних и сторонних попов и 3 дьяков, и старост, и целовальников и крестьян лучших, сколько пригоже...» . Если подозреваемого все же удавалось задержать, то на период проведения расследования его, как правило, помещали в тюрьму. Тюрьма была организована непосредственно при губной избе и была местом заключения для всех, кто подозревался в совершении «ведомого лихого дела». Однако в случае, если правонарушение было менее значительным, то по сыскным делам, также как по судным, допускалось поручительство. В.Н. Глазьев в результате исследования архивных источников делает вывод о трех разновидностях поручных записей: во-первых, поручная запись «в статье», в которой поручители давали обязательство, что обвиняемый будет являться в губную избу по первому требованию; во-вторых, «чистая порука» - обязательство, что отданный на поруки человек не будет совершать преступлений; и, в- третьих, поручная запись, в которой истец ручался, что «от дела не отступится», то есть, сохранит имущество, предъявленное в качестве поличного[379]. Если же отданные на поруки преступники сбегали, поручители несли серьезную ответственность1. По поводу того, какие следственные действия надлежит провести и какие доказательства использовать местным судьям, правовые акты не содержали каких-либо четких указаний, лишь очерчивая круг таких доказательств. Нередко воеводы сообщались с приказом с целью получения указаний, по поводу точного порядка действий по делу. Такие запросы преследовали цель получения дополнительных гарантий в правильности действий местного чиновника, однако, в некоторых случаях, центральная власть настаивала на самостоятельном оперативном принятии решений. Так, в 1605 г. смоленские воеводы получили царскую грамоту с выговором за промедление в исследовании дела, проявившееся в том, что воеводы «ставили дела в оплошку», медлили с решением о применении пытки, дожидаясь указаний из Москвы. Грамота предписывала немедленно после получения допросить обвиняемых под пыткой[380] [381] [382]. Выбор того или иного способа получения доказательств определялся простым удобством и эффективностью поиска истины в процессе. Постепенно отдельные доказательства становятся неотъемлемой частью той или иной формы процесса, как это произошло, например, с повальным обыском и пыткой. Указание на возможность применения поединка или присяги исключало сыскной порядок, в то время как очная ставка стала считаться важной частью сыска. В то же время, Уставная книга Разбойного приказа, как это ни парадоксально, упоминает в ст. 18 о возможности использования истцами крест- 3 ного целования и поля , однако здесь же делается оговорка, что в случае отсутствия других доказательств необходимо подтвердить обвинение в ходе повального обыска. Возложенная губными грамотами на общину обязанность самостоятельно преследовать и выдавать лихих людей обусловила решающее значение повального обыска в процессе расследования сыскных дел. Обыск применялся в качестве доказательства при судопроизводстве в форме «суда». Например, в одном из источников встречаем обыскные речи, причем целью обыска было удостовериться в пьянстве и беспутном поведении обвиняемого1. Таким образом, если в этом случае расспрос жителей местности был нацелен на получении информации и каком-либо факте, то при сыскном судопроизводстве целью обыска было обнаружение разбойников и совершенных ими преступных деяний. Единственное, что объединяет повальный обыск при судном и сыскном судопроизводстве, как отмечает Н.В. Сокольский, - сходная форма, в то время как влияние на судебное решение и сам процесс Л проведения в обоих случаях существенно различаются . Сыск, как наиболее ранняя форма розыска, продолжал опираться на мнение населения и учет общинных интересов, поэтому повальный обыск был основным доказательством при расследовании дела в розыскном порядке. В то же время, по мере бюрократизации государственного аппарата значение данного доказательства уменьшается, что во многом было обусловлено противодействием со стороны общины. Нередко местное население прикрывало преступников, пытаясь скрыть от властей информацию о них и месте их нахождения. Так, в 1621 г. посланный из Москвы в Мценск обыщик столкнулся с нежеланием местных дворян и боярских детей давать показания по расследуемому делу, о чем и отписался в Москву. Ему прислали ответ в котором велели повторно провес- -э ти обыск под угрозой денежного штрафа . В связи с этим, несмотря на огромное значение, придаваемое показаниям, полученным посредством обыска в этот период, власти не доверяли ему полностью, в связи с чем он был заключен в строгие законодательные рамки. [383] [384] [385] Постепенная формализация обыскной процедуры проявилась в ужесточении требований к опрашиваемым лицам. Они предупреждались о необходимости давать правдивые показания, поскольку «отрицательное мнение окружающих имело решающее значение для судьбы оговоренного»1. В случае оговора, обвиняемый подвергался пытке, причем, даже не признав свою вину в ходе пытки, он приговаривался к пожизненному заключению. В связи с этим, в случае если оговор не подтверждался, оговорщиков ждала та же участь, что и оговоренного - пытка, казнь или пожизненное заключение[386] [387] [388]. Уставная книга Разбойного приказа также как и губные грамоты, не содержит указания на то, какое количество людей должно быть опрошено при повальном обыске, соответствующие статьи мы находим в Судебниках, причем по Судебнику Ивана III для того, чтобы доказать, что приведенный с поличным - «ведомый тать», т.е. преступник, промышляющий воровством, необходимо получить свидетельство 5-6 человек - боярских детей или чер- -э ных людей - целовальников . В Судебнике Ивана IV количество обыскиваемых по «татебным» делам увеличивается - требуется 10-15 боярских детей или же 15-20 черных людей-целовальников[389]. Количество обыскных людей в соответствии с требованиями нормативных документов все более увеличивается. Так, уставные грамоты этого периода указывают еще большее количество обыскиваемых - от пятидесяти человек и более[390]. Очевидно, местные судьи нередко злоупотребляли полномочиями и приписывали в обыскные речи «за очи», то есть тех людей, которые фактически не были ими опрошены. Московские власти строго пресекают такие нарушения, указав «за очи и подставою в обыскные речи людей писать не велено», и «имена тех обыскных людей и речи написать на список земскому или церковному дьяку... да к тем обыскным речам велено обыскным людям руки свои приложить»[391]. Этот пример наглядно демонстрирует переход к письменному судопроизводству и трансформацию доказательственного значения обыска, который приобретает силу лишь после надлежащего документального оформления полученных в ходе обыска показаний. В то же время в нормативных актах отсутствуют какие-либо требования, связанные с этнической, половой или сословной принадлежностью опрашиваемых. Очевидно, никто не мог быть освобожден от необходимости давать показания на обыске. Так, в 1629 г. суздальский воевода Андрей Наумов направил в Москву две челобитные посадских людей и площадного подъячего с жалобами на Ивана Болотникова, обвиняемого «в насильстве и грабеже». Описание преступлений, совершаемым Болотниковым («побивает нас среди бела дня до полусмерти, грабит, похваляется пожегой и убивством смертным») давало основания для проведения расследования по розыскной процедуре. В грамоте, направленной суздальскому воеводе из Москвы, предписывалось обыскать среди «архимандритов, игуменов, попов и дьяконов по священству, дворян и детей боярских, их прикащиков, старост, целовальников, крестьян и прочих людей»[392]. Буквальная трактовка этого документа позволяет считать, что опрос касался всех до единого жителей местности. Вероятно, центральная власть рассчитывала таким образом уменьшить вероятность дачи ложных показаний. Правительство не полностью доверяло этой разновидности доказательств и стремилось максимально предотвратить возможность получения ложных показаний на обыске. Так, в 1641 г. вологодскому воеводе Григорию Хованскому была направлена наказная память о повальном обыске, в которой предписывалось «обыскным людям говорить накрепко, чтоб в обысках не лгали... А учнуть обыскные люди в исках своих лгати, правового винить и виноватого править, за то им от Государя быть в опале, а в наказание да них же велят править пени»1. С этой же целью устанавливались строгие наказания для лжесвидетелей. В статье 27 Уставной книги указывается, что у тех обыскных людей, которые солгали по поводу наличия в их селе или деревне разбойников и татей, надлежит получить компенсацию для потерпевших - «имати выти» - и два-три человека из них бить кнутом[393] [394] [395]. Повальный обыск как средство получения свидетельских показаний демонстрирует наличие в сыскной форме судебного процесса местного (общинного элемента). Как отмечалось ранее, в следственном процессе, как более совершенной форме судопроизводства розыскного типа, этот элемент утрачивает свое значение и полностью исчезает. В 1688 г. Сыскной приказ издает указ «О недаче грамот в города для сыску воров и разбойников..», в котом окончательно запрещает проведение повального обыска, мотивируя это тем, что обыскные люди говорят не то, что «сами подлинно ведают и виде- -э ли», а используют обыск для ведения соседских ссор . Однако на ранних этапах укрепления централизованной государственной власти такое обращение к местному населению является уступкой правительства, позволяющим сглаживать противоречия между интересами местных общин и центральной власти. Очная ставка неоднократно упоминается в Уставной книге Разбойного приказа, например в статье 12 находим: «а на которых людей языки говорят в разбое за очи, а с очей на очи во многих людях их не узнают... тех языков пытать накрепко»[396]. Впрочем упоминается и непосредственно название «очная ставка». Цель ее заключалась в том, чтобы избежать несправедливых обвинений, для чего оговорившее кого-либо лицо давало показания в присутствии оговоренного им человека. Для большей мотивации свидетеля давать правдивые показания допускалась демонстрация перед ним пыточных инструментов. В качестве примера очной ставки приведем дело по жалобе «беглого человека» Ивана Лазарева, который сообщил брянскому воеводе о том, что боярские дети, брянчане Афанасий Савин и Нехороший Семитов задержали его у границы с Литвой, заподозрив в побеге, и ограбили, забрав у него «мерина гнедого, седлушко без войлок, пистоль, да пять рублей денег». Воевода распорядился поставить боярских детей и Лазарева «с очей на очи» и допросить. В ходе очной ставки обвиняемые признались в том, что забрали у беглеца все кроме денег, и сделали это с целью предотвратить побег 1. Тремя месяцами позднее из Москвы пришло распоряжение их оправдать. Еще одним наиболее характерным для розыскного процесса доказательством является собственное признание обвиняемого, как правило, получаемое посредством пытки - различного рода истязаний, применяемых к об- виняемому.лицу. Сложно дать однозначный ответ на вопрос о том, откуда в русском законодательстве появилась пытка. Русская правда не содержит упоминаний о пытках, однако уже в XV веке пытка широко применяется как способ получения признания вины подсудимого. Н. Гартунг выдвигает предположение о двух возможных путях заимствования пытки. Во-первых, московские власти могли заимствовать пытки из римского права, также как это произошло во Франции. В то же время автор приводит аргументы, в соответствии с которыми влияние римского права на русское весьма сомнительно, в связи с чем данное предположение видится ему спорным. Второй путь заимствования пытки Н. Г артунг связывает с позицией Н. Карамзина, полагающего, что появлением пытки Московское государство обязано влиянию монголо-татарских традиций[397] [398]. Этот путь также представляется нам наиболее вероятным. Исследователи сходятся во мнении относительно того, что в течение XVI в. пытка становится главным средством подтверждения обвинения. Так, Ф.М. Дмитриев констатирует что по мере того как процесс начинает склоняться к следственному, вынуждение признания становится до некоторой степени его целью1, а О.Е. Кутафин отмечает, что полученное под пыткой призание считалось «царицей доказательств» в этот период[399] [400] [401]. Во время расцвета губных учреждений преступник мог быть казнен и в том случае, если он не признавал свою вину, в то время как другие доказательства свидетельствовали о его ви- 3 новности В период царствования Ивана IV большое значение приобретает другая цель применения пытки, а именно получение сведений о сообщниках пытаемого, а также о количестве награбленного и месте его сокрытия. Интересный отрывок находим на этот счет у Н.Н. Ланге: «лицо, отданное за пристава подвергалось сперва расспросу, по возведенным на него обвинениям, а потом пытке. При этом его подробно расспрашивали: как давно он занимается разбоем или татьбой, кого именно он разбивал или обкрадывал, сколько у кого лошадей, денег и всякого живота на разбое или татьбе взял? Сознавшийся при расспросе не избавлялся этим от пытки: его, несмотря на это, пытали в том, не совершил ли он какого либо разбоя или татьбы и кто были его сообщники?»[402]. Таким образом, избежать пытки в случае обвинения лица по разбойному делу, влекущему смертную казнь, было фактически невозможно. Во времена Федора Иоанновича вновь запрещено было казнить лиц, не сознавшихся в совершении преступления под пыткой: «A при государе царе и великом князе Федоре Ивановиче всея Руси дан в Разбойной Приказ боярской приговор, что таким людям, которые на себя в разбое, с пыток не говорили, и тем людям сидеть в тюрьме до смерти, a смертью их не казнить»[403]. Такая либерализация ответственности, по мнению М.Ф. Владимирского-Буданова, соответствовала общему характеру узаконений этого царя, которым свойственна мягкость уголовной ответственности[404]. Н. Шалфеев указывает, что именно с этого времени главной целью пытки стало вынуждение собственного признания, тогда как ранее этой целью было установление сообщников1. Применение пыток и членовредительских наказаний является характерной чертой розыскного процесса не только в России, но и в европейских странах. При этом исследователи отмечают, что европейское уголовное право имело более жестокий характер. Так, В.А. Рогов на основе сравнительного исследования наказаний, применявшихся в этот период в Западной Европе и в России, делает вывод о том, что в нашей стране утонченно-зверские методы пыток и казней не получили широкого распространения: «карательной политике Московских великих князей были присущи элементы здравого Л смысла, политического такта и большая доля терпимости» . Объясняет он это тем, что ордынское владычество заставляло московских государей считаться с нравственно этическими традициями в уголовной политике гораздо больше европейских монархов, так как народ был главной силой в борьбе с Ордой. Изученные нами судебные дела дают крайне мало сведений об особенностях проведения пытки. Большинство приговоров предельно лаконичны: «было велено пытать накрепко», другие чуть более подробны: «пытаны на- -э крепко и огнем сожжены» . В одном из дел по обвинению в совершении государственного преступления встречаем следующее описание пытки: «мы, холопи твои, гулящего человека Ваську Лося выняв из тюрьмы, велели пытать... И ударов, государь, ему было 100, да 10 стрясок, да трижды на огонь подымали»[405] [406] [407] [408]. Иностранный путешественник Олеарий описывает в своих заметках пытку водой, которая заключалась в том, что обвиняемому выбривали макушку и лили на нее воду по каплям. По словам Олеария, редкий преступник выдерживал данное испытание[409]. Несмотря на крайнюю жестокость приведенных испытаний, мы можем согласиться с В.А. Роговым в том, что методам осуществления пытки не уделялось так же много внимания как в Западной Европе. Ставя перед собой цель получить показания посредством физического воздействия на пытаемого, московские власти, в отличие от современников-европейцев, не возводили пытку в культ, и изобретали все более изощренные методы ее проведения. Текст Приговора о разбойных делах 1555 г. свидетельствует о скептическом отношении властей к показаниям, полученным под пыткой: «А на которого человека говорит язык, и тот человек под пыткой на себя не скажет, а в обыску его назовут лихим человеком, и того человека казнить же, потому что они к пыткам привыкают и в разбоях не признаются, а если посадить их в тюрьму до смерти, то они из тюрьмы утекают или разбойники их выбивают, и те разбойники опять разбивают и кровь от них крестьянская льется»1. Данный отрывок демонстрирует, что губные власти не всегда доверяли показаниям, полученным под пыткой, в том случае, если эти показания свидетельствовали о непричастности пытаемого к совершенному лихому делу. Однако мы не встречаем каких-либо подтверждений недоверия властей к полученному под пыткой собственному признанию. Напротив, в Уставной книге Разбойного приказа (статья 4) находим следующее указание: «А на которого человека в розспросе и с пытки язык говорит в розбое или в татьбе... и того человека с язычной молки пытать; а будет на себя с пытки, в розбое, учнет говорить, и его казнить смертью; а не учнет на себя говорить, и его дать на чистую поруку за записью»[410] [411] [412]. То есть, полученное под пыткой собственное признание служило достаточным условием для смертной казни обвиняемого. Возможность примирения по делам, судопроизводство по которым производилось в сыскной форме, строго запрещалось. О.Е. Кутафин объясняет это необходимостью «соблюдения приоритета публичного обвинения над част- -э ным» . Данный запрет впервые был закреплен в Уставной книге Разбойного приказа, которая также устанавливает наказание для лиц, примирившихся с виновными в разбое. В 1624 г. Земский приказ запросил в Разбойном приказе разъяснения по поводу данного вопроса, в результате чего была составлена Память из Разбойного приказа в Земский о мировых соглашениях по разбойным и та- тинным делам. В этой памяти еще раз подтверждался запрет на заключение мировых сделок разбойников и истцов, которые, во-первых, признавались недействительными, а во-вторых, приводили к взысканию с истцов пени1. В Уставной книге Земского приказа данная норма подверглась расширительному толкованию. В ней указывалась конкретная мера ответственности, которую должен был понести истец, нарушивший норму, а также прописывались обязанности губной администрации по расследованию обстоятельств заключения мировой сделки[413] [414] [415]. Однако если развитие права шло по одному пути, то правоприменительная практика шла по пути совершенно противоположному. Сыск, как дело государево, не всегда находил отклик у простонародья, в связи с чем по уголовным делам довольно часто заключались мировые сделки. Например, в деле об убийстве крестьянина, расследовавшемся белозерским губным старостой, несмотря на то, что убийца был пойман, ему так и не было назначено наказание в связи с примирением сторон. По всей вероятности родственники убитого в соответствии с обычной практикой обвинительного процесса, по- 3 лучили денежную компенсацию . В.И. Власов приводит следующий пример мировой записи, датируемой 1560 г.: «Я, Михайла Леонтьев, слуга Новинского Митрополичья монастыря, бил челом государю вместо игумена и братьи, на крестьян Кириллова монастыря, которые убили слугу Новинского монастыря. И мы, не ходя на суд перед губных старост, по государевой грамоте перед князем Гнездилов- ским с товарищи помирились с слугой Кириллова монастыря, Истомой Васильевым, который помирился с нами вместо тех душегубцев». Автор отмечает, что потерепевшей стороной за эту мировую запись было получено сорок рублей при обязательстве «впредь на душегубцах этого дела не отыски- вати»1. В 1625 г. крестьяне Троицкого монастыря Долмат и Василий Корзины заключили мировую сделку с обвиняемым в грабеже Сидором Михайловым, обязуясь впредь «о тех делах не бити челом и убытку не искать»[416] [417] [418]. Следовательно, на практике многие дела по тяжким уголовным преступлениям продолжали решаться по древним обычаям, обвинительным порядком. Это во многом объясняется социально -политической и экономической ситуацией в стране, усугубившейся многочисленными войнами и карательной политикой центральной власти. Зачастую решить дело между собой, «полюбовно» договорясь с преступниками, было более эффективной мерой. К тому же, довольно часто преступниками становились такие же крестьяне, страдающие от разорений и вынужденные заниматься разбойным промыслом. Все это было способствовало желанию населения решать данные дела самостоятельно. Особенностью рассмотрения дел в форме сыска в рассматриваемый период являлось применение ревизионно-решающего порядка пересмотра и утверждения судебных решений. Как указывает Д.О. Серов, с содержательной стороны ревизионно-решающий порядок пересмотра и утверждения судебных решений заключался в том, что приговоры или решения, вынесенные судом первой инстанции по определенному кругу дел, подлежали обязательному направлению на утверждение в вышестоящий суд (или в иной выше- -э стоящий орган власти) . Наряду с приговором в вышестоящий орган направлялось либо подлинное судебное дело, либо - чаще - изложение дела (именовавшееся в России XV-XIX вв. «докладом», «экстрактом» или «выпиской»). Только после утверждения в вышестоящем органе приговоры и решения вступали в законную силу. По поводу утверждения приговоров, выносимых губными учреждениями, можно сказать, что ситуация здесь складывалась неоднозначно. С одной стороны, основной законодательный акт, действовавший до принятия Соборного Уложения - Судебник 1550 г. - закреплял ревизионно-решающий порядок. Согласно ст. 71 данного Судебника направлению на утверждение в Боярскую думу, как и прежде, подлежали приговоры, вынесенные органами наместничьей власти по делам об особо тяжких преступлениях (как было сформулировано в статье, «татя и душегубца и всякого лихого человека без докладу не продати, ни казнити, ни отпустити»!). Однако, созданные в ходе проведения губной реформы губные избы просуществовали более полутора веков и за все это время ревизионно-решающий порядок пересмотра и утверждения судебных решений на них распространен не был. Ревизионно - решающий порядок не предусматривался и в Уставной книге Разбойного приказа в редакциях 1555-1556 гг., 1616-1636 гг. и 1635-1648 гг. В Белозерской губной грамоте оговаривались полномочия губных изб выносить и исполнять приговоры вплоть до смертной казни («и вы б тех розбойников: казнили смертью ж»). С другой стороны, в грамоте устанавливалась только одна позиция, по которой губная изба должна была отчитываться перед Разбойным приказом: согласно ст. 9 изба обязывалась извещать приказ о количестве конфиската, оставшегося после удовлетворения исков потерпевших[419] [420]. Следовательно, присущая розыскному процессу инстанционность в данном случае не нашла своего отражения на практике. В то же время, по общему правилу, решения, вынесенные губным старостой или воеводой, можно было обжаловать в московских приказах. Более того, не получив удовлетворения требований в приказе, истец мог дойти до Боярской думы и даже до царя[421]. Следовательно, можно говорить о начальном этапе становления инстанционной взаимосвязи судов. Подводя итог исследованию, проведенному в данном параграфе, мы можем выделить следующие особенности эволюция сыскной формы судебного процесса Московского государства. На протяжении века мы можем наблюдать постепенное расширение сферы применения сыска. Сыскной порядок расследования дел, применявшийся в начале века по уголовным делам, совершенным «ведомыми лихими людьми», в конце XVI - начале XVII в. подчиняет себе гражданские дела, среди которых наибольшее влияние розыскных начал можно наблюдать в расследовании поместных, вотчинных и холопьих дел. Таким образом, сыск можно признать первым этапом разграничения гражданской и уголовной юрисдикции, однако основным критерием выбора формы судопроизводства, очевидно, было наличие или отсутствие публичного интереса. Это подтверждается также тем фактом, что розыскная форма начинает широко применяться в ходе разбирательства по государственным преступлениям, таким как крамола и земская измена. Важным фактором развития сыска становится централизация и бюрократизация государственного аппарата, проявившаяся, в первую очередь, в расширении сферы влияния Разбойного приказа, который осуществлял контроль за деятельностью местных учреждений. Масштабы территории государства затрудняли возможность такого контроля, однако на практике можно наблюдать два фактора, обеспечивающие ограничение произвола местных судов. Первый фактор - это инициатива местного населения, наделенного широкими правами по подаче жалоб на нерадивых чиновников в Москву. Правоприменительная практика свидетельствует, что приказы оперативно реагировали на индивидуальные и коллективные челобитные с жалобами на местных чиновников. Вторым фактором стало усиление влияния дьяков, направленных из приказов в помощь воеводе. При осуществлении судопроизводства в форме сыска роль дьяков становилась особенно значимой, поскольку именно они разъясняли не имеющим юридического образования судьям требования нормативных актов, а также вели активную переписку с приказами. В качестве процедурных особенностей розыскных форм процесса, проявившихся в Московском государстве, можно отметить преобладание частных жалоб как повода начала процесса, а также большую роль местного населения в процессе расследования. Опросы местного населения, проводимые в форме повального обыска, вплоть до второй половины XVII в. являются основным способом получения доказательств, что подчеркивает переходный характер сыскной формы судопроизводства между обвинительным и розыскным процессом. Центральная власть в этот период пока еще вынуждена сотрудничать с населением, которое, как показывает практика, нередко сопротивлялось и укрывало преступников. Нередко между истцами и преступниками заключались мировые сделки, несмотря на категорический запрет «мириться с разбойниками», установленный в нормативных актах. Еще одной особенностью можно назвать отсутствие ревизионноразрешающего порядка пересмотра решений по сыскным делам. Губные старосты и воеводы обладали правом самостоятельного вынесения приговоров, вплоть до сметной казни. Следовательно, инстанционность, как качество имманентно присущее розыскной модели судопроизводства, еще не нашла отражение в данной процессуальной форме.