Преступление против личности

Уголовные преступления были той сферой правоот­ношений жителей русской деревни, где действие норм обычного права было особо зримо. Это несмотря на то, что власть в исторической ретроспективе последователь­но ограничивала действия норм обычного права в этой области.

Согласно общепринятой в правовой науке классифи­кации преступления против личности можно разделить на три группы: убийства, сексуальные преступления, те­лесные повреждения. К категории «убийство» относятся непреднамеренное убийство, отравление, покушение на убийство, покушение на отравление, детоубийство, не­осторожные деяния, повлекшие смерть, непреднамерен­ное убийство, аборт. К категории «сексуальные престу­пления» относятся дела об изнасиловании, покушении

на изнасилование, растление, прелюбодеяние. К группе телесных повреждений относятся дела об избиении, на­несении побоев, нанесении тяжких увечий, нанесении тяжкой раны, обезображивании, смертельных истязаниях, жестоком обращении, самоубийстве.

Самым тяжким преступлением в русском селе, наря­ду с конокрадством и поджогом, традиционно считалось убийство. Намеренно лишить человека жизни, созна­тельно «загубить человеческую душу» в глазах крестьян являлось тяжким грехом и страшным преступлением, за которое должна следовать виновному особенно строгая и суровая кара^[503]. Наличие злого умысла воспринималось жителями села как отягощающее вину обстоятельство.

Степень важности этого вида преступления в кре­стьянском восприятии зависела от мотива его совер­шения. Наиболее тяжким, в глазах жителей села, было убийство, совершенное из-за корыстных побуждений и материальных интересов. Средним — когда оно произо­шло во время ссоры или обоюдной драки; легким — при измене жены; извинительным — во время обороны от на­падения противников и при защите, при тех же условиях, родителей, жены и детей^[505].

В представлениях русских крестьян убийство по не­осторожности преступлением не являлось. По обычному праву ответственность не наступала при убийствах, про­

изошедших в результате случайного выстрела на охоте, при валке леса и т.п.^[506]. Также не считалось преступлени­ем убийство, совершенное во время драки. Его крестьяне считали обстоятельством случайным, или безнамеренным (начиная драку, не предполагают совершить убийства)^[507]. Оставались безнаказанными убийство или увечье при са­мозащите и охране имущества^[508]. По убеждению вологод­ских крестьян, убийство при самозащите, защите своего имущества и близких преступлением не являлось и тре­бовало лишь церковного покаяния^[509].

Состояние аффекта рассматривалось как обстоятель­ство, смягчающее вину за содеянное преступление. По­этому лицо, совершившее убийство под влиянием гнева, в состоянии запальчивости и раздражения, из ревности, под влиянием сильного испуга и т.п., по нормам обычного права совершило деяние хотя и преступное, но при обсто­ятельствах, уменьшающих его вину^[510].

В отличие от уголовного закона обычное право допу­скало примирение с убийцами вне зависимости от моти­вов преступления, но обязательно при желании родствен­ников убитого. Получая деньги от убийцы, родственники рассуждали: «Мертвого не воскресишь, а живого загнешь и пользы никакой не получишь». Случалось, что обще­ство, получив деньги от преступника, скрывало факт со­вершенного убийства от властей. Это не означало, что убийство в крестьянской среде являлось нормой, напро­тив, аномалией, стереотипизированным обычным правом и допускаемым общиной вариантом неправомерного по- ведения^[511].

Убийство иноверца, по суждениям русских крестьян, было менее преступно, чем убийство своего, потому

что он — нехристь, немного лучше собаки; но так как и в нем имеются образ и подобие Бога, то и лишение его жизни считается тоже греховным. По суждению жителей псковских сел: «Что жалеть нехристя. Жид, что собака»^[512]. На признание такого преступления привилегированным, т.е. менее важным и тяжким и менее наказуемым, ока­зывала влияние именно непринадлежность объекта пре­ступления к «истинной вере» — православию^[513]. Следует отметить, что убийство на почве религиозной неприязни не было характерно для русского села. Во всяком случае, нам не удалось обнаружить ни одного уголовного дела по данному виду преступления.

Квалифицированным преступлением крестьяне счи­тали убийство восходящего родственника (матери, отца, деда, бабки), благодетеля, усыновителя, работником — своего хозяина. Также к отягощающим вину обстоятель­ствам относилось убийство лиц, не имеющих возможно­сти защитить себя от насилия, т.е. беззащитных женщин, детей, престарелых, больных, калек и т.п. Основой для квалификации здесь являлась, с одной стороны, беспо­мощность объекта, с другой — проявленная субъектом особая жестокость и нравственная испорченность. Вполне закономерно, что убийство беременной женщины в рус­ской деревне признавалось двойным квалифицированным преступлением, совершенным при наличии увеличиваю­щих вину обстоятельств^[514].

Все тяжкие преступления, коим являлось и убийство, в русской деревне можно квалифицировать по мотивам: из корыстных побуждений, мести, в ходе драки, на почве

суеверий. Сельская преступность в части совершенных убийств имела и гендерный аспект. Мужики, осужденные за убийство, совершали преступление преимущественно с целью завладения чужим имуществом. Сельские бабы становились убийцами чаще всего под влиянием эмоцио­нальных факторов (ревности, мести и т.п.).

Многие исследователи дореволюционного периода отмечали, что среди женских убийств большая доля приходилась на мужей. Согласно данным, приводимым Е.Н. Тарновским, из 160 осужденных за мужеубийство крестьянок 22 совершили преступление из-за любви к другому; 15 — из-за пьянства и жестокого обращения; 16 — из-за отвращения к мужу в половом отношении^[515].

Мотивами мужеубийства становились жестокое обра­щение мужа с женой, желание освободиться от супру­га-деспота. Современник по этому поводу сетовал: «Ка­кова должна быть судьба русской женщины, если на 100 женщин, осужденных за умышленное или предумыш­ленное убийство, 45,45 состояли в брачной или внебрач­ной связи с потерпевшими, и только 17,36. против лиц посторонних. Видно лучше пойти на каторгу, чем пере­носить ту обстановку, которая нередко создается в нашей семье патриархальными нравами»^[516].

С целью освободиться от постоянных истязаний и мук сельские бабы шли на убийство своих мужей. Не обладая большой физической силой, женщины проявляли изобре­тательность. Они убивали супруга или другое ненавист­ное им лицо, используя камень, топор, одеяло или другие предметы, нередко во время сна, чтобы жертва не могла оказать сопротивление. По свидетельству В.М. Хвосто­ва, к «кровавым» способам убийства женщина прибегала лишь в крайних случаях, больше отдавая предпочтение «специальным» способам нападения — обливанию серной кислотой, отравлению и другим^[517].

ские преступления чаще носили не спонтанный характер, а напротив, были тщательно спланированы. По мнению Н.В. Давыдова, женщин отличала крайне продолжитель­ная злопамятливость: план мести она могла вынашивать в течение нескольких лет после нанесенной обиды^[518].

Наиболее распространенным приемом убийства жен­щинами являлось отравление. По сведениям Я. Канторо­вича, в убийстве супруга к помощи яда прибегала каждая третья из осужденных жен, в то время как среди мужей от­равителем был один из 26^[519]. Однако в отличие от действу­ющего законодательства, которое трактовало отравление как квалифицированное убийство, крестьяне восприни­мали это преступление как убийство привилегированное. Такое суждение основывалось на том, что отравитель, дей­ствуя тайно и не открыто, не проявлял дерзости и смело­сти, или, как говорили в селе, «отчаянности»^[520]. Убийство женой мужа, как и наоборот, по обычному праву и закону считалось тяжким квалифицированным преступлением, наказуемым строже простого убийства.

Среди тяжких преступлений, совершенных крестьян­ками, как впрочем и женщинами других сословий, боль­шинство приходилось на детоубийство и плодоизгнание. По расчетам Фойницкого, приведенным в исследовании М.Н. Гернета, за период 1876—1885 гг. женщины составля­ли 98,5 % осужденных за этот вид преступления. В селах данный вид преступления был распространен более широ­ко, чем в городах. Из 7 445 детоубийств, зарегистрирован­ных в 1888—1893 гг., на города пришлось 1 176, а на селе­ния — 6 269 преступлений^[521]. В уездах проживало 88,5 % осужденных за детоубийство в период 1897—1906 гг.^[522]

На долю крестьянок, по данным доктора медицины В. Линдерберга, из числа женщин, обвиненных в детоу­бийстве, приходилось 96 %^[523]. Таким образом, это престу­пление было «женским» по признаку субъекта и преиму­щественно «сельским» по месту его совершения.

В Своде законов 1832 г. (ст. 341, 342) детоубийство трактовалось как убийство ребенка в утробе матери, а убийство родившегося младенца определялось как «ча- доубийство».

Уголовное законодательство дореволюционной России подвергало детоубийц суровому наказанию. В «Уложении о наказаниях» 1885 г. ст. 1451 предусматривалось за убий­ство новорожденного ребенка матерью наказание в каче­стве 10—12 лет каторги или 4—6 лет тюремного заключе­ния. Но если женщина оставила ребенка без помощи от «стыда и страха», то наказание могло быть уменьшено до 1,5—2,5 лет тюрьмы^[525]. Ссылка на каторгу за детоубийство в Уголовном уложении 1903 г. была заменена тюремным заключением сроком от 1,5 до 6 лет^[526]. Таким образом,

уголовное законодательство второй половины XIX — на­чала XX в. России развивалось по пути ослабления от­ветственности и смягчения наказания за детоубийство.

Оценка тяжести преступления по нормам обычного права была созвучна положениям официального законо­дательства. Правовой обычай русской деревни признавал убийство женщиной своего незаконнорожденного ребенка столь же тяжким преступлением, как и другие убийства^[527]. По наблюдениям народоведа Е.Т. Соловьева, «на прелю­бодеяние, разврат, детоубийство и изгнание плода народ смотрит как на грехи, из которых детоубийство и изгна­ние плода считаются более тяжкими»^[528]. «Убить своего ре­бенка — последнее дело. И как Господь держит на земле таких людей, уж доподлинно Бог терпелив!» — говорили орловские крестьяне^[529]. Если изгнание плода, по сужде­нию новгородских крестьян, являлось только грехом, то детоубийство — тяжким преступлением^[530]. Таким обра­зом, убийство матерью своего новорожденного ребенка воспринималось сельскими жителями как грех, который не отмолить, и как тяжкое преступление, требующее су­рового наказания.

Обо всех ставших известных в селе случаях детоу­бийства местные жители немедленно доносили властям. В ряде сел принимались меры профилактического харак­тера, чтобы не допустить такого рода преступления. Так, в деревнях Новгородской губернии (1899 г.) как только становилось известно, что какая-нибудь девица забереме­нела, то староста созывал сход, на который призывал ее с родителями. Сход добивался признания в беременности самой девицы и подтверждения этого факта ее родите­лями. После чего староста предупреждал девушку: «Ты, голубушка, беременна, смотри, чтобы ребенок был цел!»,

а также ее родителей: «А вы хорошенько смотрите за ней; в случае греха — отвечать будете!»^[531] Можно предполо­жить, что публичность такого действия в сочетании с по­следующим контролем со стороны однообщественников являлась действенными методами профилактики такого рода преступлений.

Отсутствие статистических данных о детоубийствах в России ранее середины XIX в. не дает возможность установить объективную картину этого явления. Одна­ко можно утверждать, что во второй половине XIX в. число таких преступлений в стране возросло. По дан­ным уголовной статистики, за детоубийство и оставление новорожденного без помощи в России была привлечена к ответственности за 1879—1888 гг. — 1 481 женщина, за 1889—1898 гг. — 2 276^[532].

Следует признать, что убийство матерями младен­цев в русской деревне и в начале XX в. не было собы­тием исключительным. По наблюдению О.П. Семено- вой-Тян-Шанской, проживавшей долгое время в имении своего отца, известного путешественника, в селе Гремячка Данковского уезда Рязанской губернии, «случаи убийства новорожденных незаконных младенцев очень нередки»^[533]. Приведем сведения лишь по одной Курской губернии и только за один месяц, декабрь 1917 г. Вот выдержки из милицейских сводок: «12 декабря в с. Линове крестьян­ка Анна Исаева, родив ребенка, закопала его в солому»; «В с. Верхней Сагаровке 17 декабря крестьянская девица Анастасия Коломийцева родила ребенка и закопала его в землю»; «21 декабря в хуторе Казацко-Рученском кре­стьянка Евдокия Круговая, 19 лет, родив ребенка, зако­пала его в сарае»^[534]. Приведенные примеры указывают не только на частоту детоубийств в селе, но и на характер­ный способ сокрытия трупов младенцев. Краткость ми­

лицейских сводок не дала возможность установить, были ли приведенные факты формой пассивного детоубийства. Если да, то оставление ребенка при низких температурах являлся наиболее распространенным приемом ненасиль­ственного лишения жизни младенца. Новорожденные весьма чувствительны к понижению температуры. Смерть от переохлаждения наступает даже при температуре плюс 5—8 градусов^[535].

Сложность учета такого рода преступлений была об­условлена их латентным характером. Можно предполо­жить, что значительное число смертей младенцев в дерев­не было отнесено к разряду случайных, а следовательно, не отразилось в уголовной статистике. В русском селе не редки были случаи «присыпания» младенцев, т.е. во время сна матери заминали своих детей^[536]. В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» при­водит специфический термин, обозначающий нечаянное убийство ребенка, — «приспать». «Приспать или заспать младенца, положить с собою, навалиться на него в беспа­мятном сне и задушить». «Мне всегда подозрительны “засыпания детей”, — делилась своими сомнения с чита­телем О.П. Семенова-Тян-Шанская, — так легко нароч­но придушить маленького ребенка, навалившись на него, якобы во сне»^[537]. Делалось это сознательно или нечаян­но — судить трудно, но крестьяне считали «присыпание» тяжелым грехом, как, впрочем, и церковь. Можно пред­положить, что часть таких смертей младенцев являлась результатом умышленных действий, жертвами которых становились, как правило, нежеланные дети. Информа­торы Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева сооб­щали, что незаконнорожденные дети чаще всего умирали в первые месяцы после рождения из-за намеренно пло­хого ухода, по причине «случайного» присыпания. Сами крестьяне говорили, что «зазорные все больше умирают

потому, как матери затискивают их»^[538]. Это подтверждает­ся и данными статистики. Смертность внебрачных детей была в 2,7 раза выше, чем у законнорожденных младен- цев^[539]. Но такие факты «случайных» смертей не станови­лись предметом судебного разбирательства, а требовали лишь церковного покаяния. Священник налагал на такую мать тяжелую епитимью: до 4000 земных поклонов и до 6 недель поста^[540].

Мотивы детоубийства в какой-то степени определяют сущность и природу этого преступления в целом. Спец­ифика мотивов детоубийства состоит в том, что они ли­шены низменного характера, это скорее мотивы «мораль­ного порядка». По мнению М.Н. Гернета, «детоубийцами являлись девушки-матери, а это обстоятельство дает все основания утверждать, что детоубийство имеет главной причиной известные взгляды современного общества на внебрачные рождения»^[541]. Статистика показывает, что чис­ло детоубийств находилось в обратном отношении к чис­лу незаконных рождений. В тех местностях, где рождения детей вне брака были редким явлением и наказывались строже, там детоубийства встречались чаще.

В объяснении обвиняемых в детоубийстве женщин в качестве причины чаще всего назывался стыд и страх. Из 228 осужденных Витебским окружным судом за 1897—1906 гг. 84 женщины указали на стыд и страх пе­ред родителями и родственниками и на стыд перед чужи­ми людьми. В 59 случаях было указано на беспамятство и бессознательное состояние, причем обвиняемые заяв­ляли, что лишились сознания во время родов, а когда очнулись, ребенок был мертв^[542].

Боязнь общественного мнения в подавляющем боль­шинстве случаев доминировала в мотивах совершения

детоубийства. Крестьянка, родившая незаконнорожденно­го младенца, подвергалась в деревне осуждению, а участь внебрачного ребенка была незавидной. Следует согласить­ся с утверждением современного исследователя Д.В. Мих­еля о том, что «резко отрицательное отношение обще­ства к внебрачным детям, как и к внебрачной сексуальной жизни женщины, привело к тому, что от таких детей вся­чески стремились избавиться»^[543]. Можно утверждать, что стереотипы традиционного общества в части допустимых форм сексуальной жизни крестьянки, отношение сельско­го социума к внебрачным детям и трудности в их после­дующей адаптации выступали объективными факторами этого преступления в крестьянской среде.

При анализе данного вида преступления нельзя сбра­сывать со счетов то, что тяжелое материальное положение могло выступать одним из мотивов, а порой и основным фактором, толкнувшим крестьянку на убийство младенца. В ряде изученных дел, именно крайняя нужда указана как основная причина детоубийства. Приведем показания крестьянки Матрены К., вдовы 32 лет, дело которой слу­шалось в 1902 г. в Рязанском окружном суде: «Я заду­шила своего мальчика из-за стыда и нужды; у меня трое законных детей, все малолетние и мне их нечем кормить, так что я хожу побираться Христовым именем, а тут еще новый появился ребенок»^[544]. В Тверской губернии была признана виновной в «предумышленном убийстве» кре­стьянка Агафья Архипова, 19 лет от роду. Из материалов дела следует, что роды проходили тяжело, состояние ро­женицы было неудовлетворительным. Была зима, стояли морозы, денег на пропитание не было и тогда молодая женщина решилась на убийство новорожденного — завер­нула младенца в юбку и бросила в колодец^[545].

Другим мотивом преступления являлось стремление сельских баб скрыть последствия супружеской неверно­сти. В данном случае боязнь худой молвы и страх перед мужем, родными являлись причинами того, что женщи­на решалась на убийство новорожденного. Обвиняемая крестьянка Анастасия Г., привлеченная к ответственности в 1908 г., признала себя виновною и объяснила, что, бу­дучи замужней, забеременела во время продолжительной отлучки мужа от постороннего мужчины. Еще будучи бе­ременной, она решила убить ребенка и спрятать труп^[546]. Крестьянка Самарской губернии 25 лет Елизавета К. за убийство младенца была осуждена на 6 лет каторжных работ. Она вышла замуж в 20 лет, через 2 года мужа взя­ли в солдаты, осталась жить в семье мужа. Забеременев в отсутствие мужа, она оправилась погостить к родным, где и родила. Сразу же после родов в хлеву, она придуши­ла ребенка и оставила его лежать на соломе с целью зако­пать ночью в огороде. На суде обвиняемая показала, что поступить иначе не могла, так как ловко скрывала свою беременность, что даже родные мужа ничего не замеча­ли, а между тем муж написал, что скоро вернется домой, а она боялась его^[547]. Следовательно, в таких случаях дето­убийство отнюдь не являлось результатом психотравми­рующей ситуации, вызванной родами, а было решением спланированным, действием заранее подготовленным.

Характерным было и стремление матерей-детоубийц скрыть следы преступления. О.П. Семенова-Тян-Шанская по этому поводу писала следующее: «Родит баба или дев­ка где-нибудь в клети одна, затем придушит маленького руками и бросит его либо в воду (с камнем на шее), либо в густой конопле, или на дворе, или где-нибудь в свином катухе зароет»^[548]. Чаще всего труп новорожденного пыта­лись скрыть на месте или вблизи места, где произошли тайные роды. Как правило, это привычная среда обитания

крестьянской бабы: хлев, сарай, двор. По данным В. Лин­денберга, женщины-детоубийцы разрешались от бремени, как правило, в месте проживания. Из 228 мест родов 176 следует отнести к жилым и хозяйственным постройкам двора и только 52 места приходятся на лес, поле, доро­гу, берег реки и т.п.^[549]. Чаще всего сокрытие результа­та преступления осуществляла сама мать, но иногда ей в этом помогали близкие или родные. По сведениям из Белозерского уезда Новгородской губернии (1899 г.), «случается, матери помогают дочерям в сокрытии уби­того младенца и даже сами принимают участие в умерщ­влении его»^[550].

Способы сокрытия трупа матерями-детоубийцами так­же не отличались разнообразием. Из содержания матери­алов следственных дел прокурора Тамбовского окружно­го суда следовало, что местные крестьянки избавлялись от внебрачных детей, бросая их в реку, кучи навоза, на улице, в общем клозете^[551]. Река Карай Кирсановского уезда этой же губернии была традиционным местом, где женщины оставляли новорожденных^[552]. Газета «Козлов­ская мысль» от 12 мая 1915 г. в разделе криминальной хроники сообщала, что «крестьянка Анфиса Дымских, 20 лет, жительница с. Ярок Козловского уезда Тамбов­ской губернии, 1 мая 1915 г. родила девочку, прижитую вне брака. Боясь мести со стороны мужа, она задуши­ла ребенка, а труп зарыла в яму вместе со сдохшей сви- ньей»^[553]. Такие «захоронения» в селе обнаруживали, как правило, случайно. «Ребенка нашли в пруду, когда он стал усыхать»; «собака вытащила из конопли брошенного туда задушенного младенца»; «свиньи выкопали у пого­ста посиневшего мертвого новорожденного»^[554].

Как правило, преступления совершались во время ро­дов или сразу по их окончанию. Способы умерщвления младенцев были самые разнообразные. В частности, там­бовская крестьянка А. Макарова, желая освободиться от незаконнорожденного младенца, завернула его с головой в простыни и положила на печь в надежде, что он задохнется. Затем для верности вынесла его в холодные сени, а по­сле обеда закопала в конюшне^[555]. Чаще всего детоубийства производились путем асфиксии. По сведениям судебного медика Тардье, из 555 детских трупов, обследованных им, 281 имел следы удушения, 72 были брошены в отхожее ме­сто, удавлены 60^[556]. По свидетельству В. Линдерберга, для насильственного задушения пользовались разными сред­ствами, чаще всего рукой, причем на трупе обыкновенно находили ссадины на лице и шее. Пользовались такими мягкими веществами, как трава, земля, навоз, мякина, мя­киш хлеба или закрывали нос и рот платком или коленом^[557].

Материалы уголовной статистики дают основание утверждать, что суды проявляли снисходительность к ма­терям-детоубийцам. За период с 1897 по 1906 г. к суду по обвинению в детоубийстве и оставлении без помощи новорожденного к ответственности была привлечена 2 041 женщина, из которых 1 380 подсудимых были оправда- ны^[558]. За тот же период в Витебской губернии из всех дел по подозрению в детоубийстве прекращено за отсутстви­ем виновных 40 %; из остальных дел — 31 % прекращено за недостатком улик, в 8 % обвиняемые были оправданы, в 4,4 % освобождены от наказания на основании Высо­чайшего Манифеста, в 56,5 % приговорены к наказанию, которое в 74 % определено в виде ареста при полиции сроком от 5 дней до 3 месяцев^[559].

Нередко преступные действия квалифицировались по ст. 1460 (сокрытие трупа), что влекло за собой более

мягкое наказание. Однако содержание указанной статьи предполагало, что ребенок, труп которого был скрыт его матерью, родился мертвым, следовательно, не допуска­лось ее применение в тех случаях, когда ребенок был ро­жден живым и умер уже после родов, а мать скрыла его тело^[560].

Другая особенность рассмотрения дел такого рода заключалась в том, что судьи расценивали поведение женщин-детоубийц в момент совершения преступления как состояние сильного психического потрясения, грани­чащего с безумием. При этом в отношении незамужних и неграмотных крестьянок такой вердикт выносился поч­ти автоматически^[561]. Этим обстоятельством пользовались привлеченные к суду женщины, оправдывая свои дей­ствия отсутствием в то время здравого рассудка^[562]. Доктор медицины А. Грегори заметил, что «женщины, совершив­шие убийство младенца, склонны всячески выгоражи­вать себя и списывать все на свое самочувствие, особен­но на временное помрачение сознания»^[563]. Установить в ходе следствия наличие психотравмирующей ситуации было затруднительным, и поэтому судьи предпочитали трактовать возникающие сомнения в пользу обвиняе­мых. Следует согласиться с утверждением современного исследователя Н.А. Соловьевой о том, что «мотивация преступлений, как правило, определялась не выраженной эмоциональной напряженностью, а личностной морально­этической деградацией»^[564].

Происхождение телесных повреждений на телах мла­денцев подсудимые, как правило, объясняли падением

плода при родах или как следствие самопомощи. Объяс­нение причин преступления самими подсудимыми лишь отчасти можно считать достоверными, показания свиде­телей также не давали достаточных данных для созда­ния психологического портрета обвиняемых и выявления полного комплекса мотивов, которыми было обусловлено девиантное поведение^[565]. Состояние судебной медицины и содержание экспертных заключений того времени не всегда могли дать ответы на вопросы, которые ставило следствие.

Криминальный аборт (плодоизгнание, плодоистребле- ние) законодательством второй половины XIX — начала XX в. квалифицировался как преступление против лично­сти. В дореволюционной России аборты были юридиче­ски запрещены. По Уложению о наказаниях 1845 г. пло­доизгнание было равносильно детоубийству и каралось каторжными работами сроком от 4 до 10 лет. В первом русском уголовном кодексе 1832 г. изгнание плода упо­минается среди видов смертоубийства. Согласно статьям 1461, 1462 Уложения о наказаниях 1885 г. искусственный аборт наказывался 4—5 годами каторжных работ, лише­нием всех прав состояния, ссылкой в Сибирь на посе­ление. Уголовное уложение 1903 г. смягчило меры от­ветственности за данное преступление. «Мать, виновная в умерщвлении своего плода, наказывается заключением в исправительный дом на срок не свыше 3 лет, врач — от 1,5 до 6 лет». Как тяжкий грех расценивалось пло­доизгнание церковью. Согласно церковному уставу за вытравливание плода зельем или с помощью бабки- повитухи накладывалась епитимья сроком от 5 до 15 лет.

Говорить о числе абортов в дореволюционный период чрезвычайно сложно, статистика их фактически не ве­лась. За период с 1892 по 1905 г. в России в истребле­нии плода было обвинено 306 женщин, из них осуждено

108^[566]. В период с 1910 по 1916 г. число осужденных за плодоизгнание в год составляло от 20 до 51 женщины^[567]. Безусловно, эти цифры не отражали истинного масшта­ба данного явления. В действительности случаев искус­ственного прерывания беременности было значительно больше. Судя по источникам, иногда на искусственное прерывание беременности решались деревенские вдовы и солдатки. Первые — для того чтобы скрыть позор, вто­рые — из боязни мести со стороны мужа^[568]. По мнению дореволюционных медиков, изучавших проблему абор­тов, «мотивом производства преступного выкидыша слу­жило желание скрыть последствия внебрачных половых сношений и этим избегнуть позора и стыда»^[569]. На основе данных уголовной статистики, правовед Н.С. Таганцев утверждал, «что мотивы, определяющие это преступле­ние, совершенно аналогичны с мотивами детоубийства — это стыд за свой позор; страх общественного суда, тех материальных лишений, которые ожидают в будущем ее и ребенка»^[570]. С таким утверждением был солидарен и А. Любавский. Выясняя мотивы данного вида престу­пления, он, в частности, писал: «Совершенное же сокры­тие стыда было возможно только посредством истребле­ния дитяти, свидетеля и виновника этого стыда»^[571].

Тяжела была в селе участь согрешившей девушки. Страх позора от родных и односельчан толкал некото­рых из них к уходу из жизни. Другие находили выход в том, что тщательно скрывали результат греха искус­ственным подтягиванием живота. Накануне ожидаемых родов такая девица находила повод уехать из деревни и, если это удавалось, разрешалась родами вдали от дома

и там же подкидывала ребенка, живым или мертвым^[572]. Иные, обнаружив «интересное положение», пытались вы­звать выкидыш. По сообщениям корреспондентов Этно­графического бюро, чтобы «выжать» ребенка, в деревне перетягивали живот полотенцем, веревками, попереч­никами, клали тяжести^[573]. С этой же целью умышленно поднимали непосильные тяжести, прыгали с высоты, били по животу тяжелыми орудиями^[574]. Помимо приемов механического воздействия для вытравливания плода в деревне употребляли (часто с риском для жизни) раз­личные химикаты. «Изгнание плода практиковалось часто, — признавал в корреспонденции В.Т. Перьков, информатор из Болховского уезда Орловской губернии, — к нему прибегали девицы и солдатки, обращаясь для этого к старухам-ворожейкам. Пили спорынь, настой на фосфорных спичках, порох, селитру, керосин, сулему, ки­новарь, мышьяк»^[575]. В селах Калужской губернии самым распространенным способом считался раствор охотни­чьего пороха с сулемой^[576]. Порой такие попытки вызвать искусственный выкидыш закачивались трагично. Так, в д. Макутино Новгородской губернии (1899 г.) одна девица вздумала вытравить плод раствором спичечных головок, но, не рассчитав его концентрацию, отравилась и умерла в страшных мучениях^[577].

Плодоизгнание в представлении русских крестьян считалось тяжким грехом. Такая оценка содержится в большинстве изученных источников^[578]. В крестьянских

представлениях аборт по степени греховности приравни­вался к убийству («загубили ведь душу») и влек за собой самое страшное наказание («в бездну за это пойдешь»). Девушка, совершившая убийство младенца во чреве, под­вергалась большему осуждению, чем родившая без брака. Суждения крестьян Ростовского уезда Ярославской гу­бернии были аналогичны: «Ежели ты приняла грех, то ты должна принять и страдания, и стыд, на то воля Божья, а если ты избегаешь, то, значит, идешь против Божьего закона, хочешь изменить его, стало быть, будешь за это отвечать перед Богом»^[579]. Правда, в отдельных местностях, например в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии, отношение к прерыванию беременности было не таким строгим. «Как сами матери, так и весь народ относятся к аборту легкомысленно, не считая это большим грехом», — писал Каверин в своей корреспонденции от 1 февраля 1900 г.^[580].

Отношение сельского населения к этому виду престу­пления выражалось в том, что местные жители охотно до­носили властям обо всех ставших им известными случаях прекращения беременности^[581]. В ряде сел Вологодчины за забеременевшими девушками устанавливался надзор не только со стороны их родителей, но со стороны сельского старосты, десятских и сотских^[582]. Не меньшее осуждение в селе вызывали и те, кто осуществлял вытравливание плода. На вопрос «Может ли бабка выгнать ребенка до сроку?» деревенские бабы отвечали: «Какая беспутевая возьмется за такое паскудное средство? Это уж прямо свою душу в ад пустить»^[583].

Таким образом, убийство в обычном праве русских крестьян считалось особо тяжким преступлением, требу­

ющим сурового наказания преступника. В то же время традиционное правосознание русских крестьян допускало внесудебные расправы над конокрадами и поджигателя­ми, также не считало преступлением убийство колдунов и ведьм. Традиция примирения между убийцей и семьей убитого в деревне существовала, но в изучаемый период практически не применялась. В квалификации преступле­ния, в оценке обстоятельств, смягчающих или, напротив, отягощающих ответственность за содеянное, нормы обыч­ного права и положения уголовного закона существенных расхождений не имели.

Преступления против личности являлись распростра­ненными в сельской повседневности. По подсчетам ис­следователя Л.И. Земцова, сделанным на основе матери­алов 8 волостных судов Данковского и Раненбургского уездов Рязанской губернии, за период 1861—1878 гг. по­бои, избиения, драки составляли 41,0 % всех рассмотрен­ных дел; оскорбление словом, клевета, ложный донос, угрозы — 20,6 %^[584]. Оскорбление словом или действием в крестьянском восприятии не считались особо опасными и в ряду правонарушений стояли ниже имущественных. Это объяснялось образом жизни народа, низким уровнем крестьянской культуры и, как следствие, грубостью нравов.

В деревенской среде оскорбления и драки были яв­лением обыденным и в большинстве случаев не стано­вились предметом судебного разбирательства. Словес­ные перепалки, которые часто возникали в крестьянском быту, сопровождались всем многообразием русской не­нормативной лексики. К таким бранным оскорблениям крестьяне относились спокойно («Брань на вороту не виснет»), понимая, что ругательства произнесены сгоряча, а все сказанное — не по злобе («Собака лает — ветер носит»). Однако крестьяне воспринимали как обиду руга­тельство, соединенное с укоризной в чем-либо позорном — воровстве, мошенничестве^[585].

Иногда, с целью выказать позор тому дому, к чле­нам которого питают какую-либо ненависть, крестьяне прибегали к символическим действиям: по отношению к мужчине — отрезали хвост у лошадей, по отношению к женщине — мазали дегтем ворота дома^[586]. И эти сим­волические действия в русской деревне считались более тяжким оскорблением, чем побои.

Крестьяне, оскорбленные напрасным наветом, для за­щиты чести и достоинства обращались в волостной суд, прося поступить с обидчиком «по закону». Словесные обиды волостной суд рассматривал наравне с обидами действием^[587]. В деревне считали, что оскорбления, выска­занные публично, подрывают репутацию, бросают тень на доброе имя и приравнивали их к клевете и доносам. Поэ­тому в случае недоказанности обвинения обидчик строго наказывался^[588]. Волостной суд, как правило, приговаривал виновного к штрафу в пользу мирских сумм.

Угроза воспринималась крестьянами как совершен­ное преступление («Лучше обиду делай, а не угрожай»). Угроза физической расправы («грозил меня убить», «гро­зил меня сжечь» и т.п.) в представлении народа являлась крупным проступком. Она почти всегда вызывала обра­щения с жалобой в суд, и потерпевший просил наказать обидчика «по всей строгости»^[589]. Корреспондент Этногра­фического бюро из Орловской губернии Ф. Костин ука­зывал на случай, когда крестьянин пригрозил с божбой убить своего брата. Брат подал жалобу в волостной суд. Там сочли дело важным и себе не подсудным и пореко­мендовали обратиться в общие судебные учреждения^[590].

Что касается правового регулирования личных взаи­моотношений между супругами, то не подлежали веде­нию суда такие насильственные действия, которые не

причиняли существенного вреда здоровью. «На пощечи­ны, получаемые по несколько раз в день. да умеренное наказание розгами можно также смотреть, как на желание выказать презрение к личности»^[591]. Легкие побои причис­лялись по законам к личным оскорблениям, а на личное оскорбление, нанесенное мужем, жена не могла жаловать­ся суду. «Надо принять во внимание, что на юридическом языке легкими побоями называются такие, когда ребра у потерпевших не переломаны, спинной хребет остался в целости. Отсюда практическое наставление для мужей: бей жену, но руками, не пуская в дело ни гвоздей, ни смертоносных орудий. Этим золотым правилом постоян­но руководствуется народ.»^[592]

Интересное замечание по этому поводу сделал А.Л. Бо­ровиковский при анализе гражданских законов: «Но кто сказал этому мужику, будто есть закон, что нельзя бить жену? Нельзя убить, изувечить, истязать., но просто „бить“ — сделайте одолжение. Быть может, в законах на­писано, что и бить нельзя, но написано как-то неразбор­чиво, даже грамотеи юристы пришли к толкованию, что личные между супругами оскорбления — ненаказуемы. А не мешало бы издать закон: „бить жену нельзя"»^[593].

Отношения в крестьянской семье были далеки от идиллии, а ругань и брань между родными были делом обычным. В делах об оскорблении между родителями и детьми судьи всегда становились на сторону родителей. Волостной суд строго карал тех, кто, нарушив сыновний долг послушания, позволял себе оскорблять или, хуже того, бить родителей. Так, Воейковский волостной суд Данковского уезда Рязанской губернии 12 ноября 1872 г. слушал словесную жалобу крестьянки сельца Богослов- ки Матрены Спиридоновой. Истица показала, что ее сын, Михаил Кузьмин, «ругал ее скверноматерными слова­ми. начал ее бить, разбил во многих местах до крови». Судьи постановили: за оскорбление матери подвергнуть

Кузьмина наказанию розгами в 20 ударов^[594]. К такому же наказанию был приговорен волостным судом крестьянин с. Сухая Рожня Астафий Данилов 6 августа 1870 г. за избиение своих родителей^[595]. Это было максимальное ко­личество ударов, которое мог назначить волостной суд. Иной раз дела об обидах действием заканчивались при­мирением сторон, о чем делалась соответствующая запись в книге решений волостного суда. Нижеслободский волост­ной суд Олонецкой губернии за период с 1862 по 1896 г. из 10 дел об оскорблении действием родителей детьми 5 дел закончил примирением сторон^[596]. Понятно, что пред­метом судебного разбирательства становилась лишь малая часть случаев рукоприкладства детей по отношению к ро­дителям, имевших место в семейной повседневности.

Вплоть до конца XIX в. никакой проверки справедли­вости возводимых на детей обвинений не проводилось, так как считали, что «ни один родитель не согласится оклеветать напрасно своих детей». Кроме того, по народ­ным воззрениям, родитель «по своей воле» всегда вправе наказать собственных детей^[597]. Если родители в силу воз­раста и физической немощи не могли наказать непуте­вого сына или дочь, то они обращались к старосте или в волостной суд. Сына, самовольно отделившегося от от­цовского дома или проявившего неуважение к родителям, подвергали телесному наказанию; провинившихся доче­рей — аресту или штрафу^[598]. Шидловский волостной суд Тульской губернии за оскорбление и ослушание родите­лей обычно приговаривал виновных к аресту на 7 суток^[599].

Следует отметить, что обращения крестьян в волост­ные суды с жалобами на детей не были распространены в силу существовавших в русском селе стереотипов. Кре­стьяне говорили, что «не стоит выносить сор из избы», считая, что обращение лишь навредит семейным отно­шениям. По сообщению информатора Этнографическо­го бюро из Калужской губернии (1900 г.), крестьянин д. Красниково Грибовской волости пожаловался на сына и попросил подвергнуть его телесному наказанию. Сын был лентяем, пьяницей и оскорблял отца и мать. Несмо­тря на это, большинство односельчан осудили отца: «По­ложим, малый — дрянь, а все-таки не дело отца налагать на него позор. Да и этим не исправишь, только больше озлишь», — рассуждали крестьяне^[600].

По действующему законодательству обиды, наносимые детям родителями, если они не подвергали жизнь опасно­сти, были уголовно не наказуемыми. Жалобы детей на ро­дителей за оскорбления и побои судами не принимались. А иногда жалобщиков еще и наказывали^[601]. Исключение составляли те случаи, когда побои и оскорбления детей были следствием пьянства главы семьи. Если вина роди­теля на суде была доказана, то его подвергали наказанию. Исследователи обычного права второй половины XIX в. приводили решения, когда по жалобе сыновей на буйство и пьянство отцов те были приговорены волостными суда­ми к наказанию розгами^[602] или аресту^[603].

По мере роста крестьянского самосознания в целом и эмансипации сельских женщин, в частности к концу XIX века, в волостных судах заметно увеличилось число дел о семейных побоях. В ряде случаев суды вставали на защиту чести и достоинства женщины и наказывали семейных деспотов. Правовед А.Х. Гольмстен приводил

примеры, когда волостные суды за нанесение побоев же­нам приговаривали их мужей к наказанию розгами от 10 до 20 ударов^[604]. Решительная позиция волостных су­дов в отношении семейного насилия находила свое под­тверждение в содержании их решений. Так, крестьянин с. Воейкова Тимофей Иванов по жалобе его супруги, что тот «всегда в пьяном виде бьет ее без пощады», решени­ем волостного суда был подвергнут 20 ударам розгами^[605]. Иногда такие обращения заканчивались миром да настав­лением: жене велят мужа слушаться, а мужу — жену не тиранить^[606].

Чтобы не допустить повторения рукоприкладства, с мужей-дебоширов бралась подписка в том, что они бу­дут обращаться с женой и родными должным образом^[607]. Такие подписки носили предупредительный характер, и к наказанию виновных суды не прибегали^[608]. Вот со­держание одного из таких обязательств: «Я, нижеподпи­савшийся, Г., в присутствии волостного суда, обязуюсь впредь родную сестру свою не обижать и не причинять ей каких-либо побоев и дерзостей, в противном случае волостной суд волен меня, Г., наказать розгами по своему усмотрению»^[609]. Развитие правовой культуры села прояв­лялось в том, что волостные суды видели свою задачу не только в наказании виновного, но и в профилактике преступлений.

Следует признать, что обращения крестьянок в суд с жалобами на жестокое обращение с ними мужей были все-таки явлением редким. Не всегда просительницы до­стигали желаемой цели. Состоящие из мужчин-мужей

волостные суды порой становились на сторону обви­няемого, опасаясь своим решением поколебать автори­тет и власть мужа над женой, дать «бабам повадки». Да и действенность расписок с обязательством должного об­ращения с супругой вызывала у современников сомнение. Один из сельских информаторов по этому поводу сооб­щал в Этнографическое бюро, что «подписки для мужа не имеют никакого значения, а жене скорее вредят, так как озлобляют мужа, наказанного по жалобе жены, заставля­ют его обращаться с ней хуже прежнего»^[610].

Жалобы в волостной суд мужей на неповиновение своих жен были нечасты. Но если они возникали, то суд обыкновенно внушал женам необходимость послушания, указывая, что они должны «жить в полном повиновении и послушании». «За непослушание» мужьям жены, по приговорам волостных судов, подвергались наказанию арестом, общественными работами и даже розгами^[611]. Ро­дители не имели права давать приют своей дочери, если она самовольно ушла от мужа. В противном случае они приговаривались волостным судом к наказанию арестом и обязывались немедленно возвратить бежавшую в дом мужа^[612]. Подобные жалобы мужей в волостной суд все же были исключением, обыкновенно мужья решали такие проблемы посредством семейной расправы.

В случае если совместное проживание супругов было невозможно и муж выгонял жену из дома, то суд назначал ей денежное содержание. Так, Нижеслободский волост­ной суд Олонецкой губернии своим решением за 1882 г. обязал мужа выдавать жене ежемесячно по 3 руб. на со­держание ее и ребенка^[613]. Интерес представляет решение того же суда за 1888 г. по жалобе жены на мужа о побоях и изгнании ее из дома. В приговоре было записано, так

как муж и на суде объявил, что жить совместно с женой не станет, то взыскать с него на прокормление жены по 3 руб. 50 коп. в месяц содержания и отобрать от него женину корову, на прокорм коей представляется ей право брать у мужа потребное количество сена и соломы. Далее значится отметка следующего содержания: «По несосто­ятельности моего мужа, Афанасия Разумова, к платежу по сему решению денег, я изъявила желание получить урожай нынешнего года и на будущее время пользоваться наделом земли на душу мужа, о чем составлен приговор схода 21 августа»^[614]. В начале XX в. описываемый обычай сохранялся. Так, Матчерский волостной суд Моршанско- го уезда Тамбовской губернии в 1915 г. постановил вы­делить крестьянке при разводе с мужем на содержание ребенка на одну душу надельной земли, одну корову, на одну душу купчей земли и зерна^[615].

По утверждению современного историка, исследователя обычного права Л.И. Земцова, «крестьянский волостной суд последовательно и целенаправленно осуждает бьющих (не только мужа, тестя, деверя, но и свекровь, и золовку) и защищает крестьянку»^[616]. Если невестка подвергалась притеснению в нераздельной семье, то наказание волост­ной суд мог распространить и на большака и большуху. Примером может служить дело, рассмотренное 12 апреля 1871 г. Воейковским волостным судом по жалобе крестья­нина с. Сухая Рожня Ефима Ермилова. Заявитель осенью 1870 г. выдал дочь свою Екатерину в замужество в дом крестьянина Ивана Ильина за сына его Антона, который без всякой причины гонит ее со двора. Суд приговорил Ивана Ильина к 10 ударам розгами, жену его к аресту на шесть дней, а сына их Антона к двадцати ударам розгами^[617].

615

616

Строго волостной суд наказывал побои и оскорбле­ния по отношению к ближайшим родственникам: братьям и сестрам. Так, Воейковский волостной суд в мае 1869 г. вынес решение о взыскании с крестьянки с. Богданов- ка Пелагеи Степановой штрафа в три рубля серебром за побои и называние б.ю своей сестры Авдотьи^[618]. С кре­стьянина Семена Иванова, который «прибил пришвом от стана» своего родного брата Сергея, суд взыскал в пользу потерпевшего три рубля^[619]. Волостной суд наказывал и за рукоприкладство со стороны родственников по свойству. В той же волости крестьянин д. Новой Иван Дмитриев был подвергнут аресту на двое суток за постоянные побои свояченицы^[620]. По жалобе крестьянки Любови Алексеевой на сноху Федосью Кондратьеву, что та нанесла ей побои кулаками по лицу и по рукам била рогачем, волостной суд 14 сентября 1875 г. принял решение «за нанесение обиды свекрови подвергнуть Кондратьеву трехдневному аресту при волостном правлении и взыскать с нее в поль­зу судей 75 коп.»^[621].

Можно предположить, что братские распри часто были не столько результатом личной неприязни, сколько следствием имущественных споров внутри неразделенной семьи. Примером может служить жалоба крестьянина Ва­силия Никифорова на брата Тимофея, который избил его и выделяет часть имущества. Приговором от 18 апреля 1871 г. волостной суд подверг Тимофея Никифорова штрафу в три рубля, а вопрос о разделе передал сель­скому обществу^[622]. Раздел имущества крестьянского двора в деревне осуществлялся решением сельского схода, но если он был проведен с нарушением принятых условий, то обиженная сторона с целью восстановления справед­ливости обращалась в волостной суд.

В случае обращения крестьян в суд последний в делах об оскорблениях словами чаще всего приговаривал вино­вного к штрафу в пользу потерпевшего. Так, Перкинский волостной суд Моршанского уезда Тамбовской губернии решением от 21 февраля 1872 г. приговорил взыскать с Аникея Гугучкина один рубль в пользу Федора Вер- ташова за оскорбление того непристойными словами^[623]. Оскорбления, высказанные прилюдно, оценивались более строго. В книге записей решения того же суда содержится прошение крестьянки села Черкина Агафьи Немытшевой об оскорблении ее Антоном Кудрявцевым на улице сло­вами, как то: «воровка» и «б...ь». Суд приговорил взы­скать с обидчика штраф в размере 1 руб. 50 коп., а за пьянство наказать розгами — 5 ударов^[624].

Нередко розги назначались в качестве дополнитель­ного наказания. Так, в 1891 г. Рождественский волостной суд той же губернии за учиненную драку взыскал с Петра Васильева в пользу потерпевшего 3 рубля штрафа и еще назначил ему 19 ударов розгами^[625]. Суд также мог сде­лать замечание, выговор. Это использовалось в качестве дополнения к более строгим наказаниям. По решению суда выговор мог быть внесен в штрафную книгу. Так, решением Вишневского волостного суда крестьянин Б. за побои без всякой причины был подвергнут 20 ударам розгами с записью в штрафную книгу и штрафу в сумме 3 рублей за бесчестие^[626].

Строго каралось в русском селе оскорбление долж­ностных лиц. Жесткими приговорами волостные суды закрепляли в крестьянском сознании уважение к долж­ностным лицам сельского самоуправления. Так, за оскор­бление непристойными словами сельского старосты села Ивенья крестьянин был приговорен к 12 ударам розга- ми^[627]. Спустя сорок лет в той же местности аналогичные

преступления карались не менее сурово. Питерский во­лостной суд Моршанского уезда Тамбовской губернии в 1915 году подверг крестьянку села Кершинские Борки Наталью Пришкину аресту на 15 суток за то, что она «об­зывала всяческими неприличными словами» сельского старосту, который производил опись имущества двора ее мужа⁶²⁸. Следует заметить, что сельское начальство своим обращением иногда само провоцировало местных жите­лей на брань в свой адрес. По информации А. И. Михе­евой из села Знаменское Орловской губернии: «Требуя подати, старшина обычно ругается всяческими неприлич­ными словами, а иногда сажает под арест неисправных плательщиков. Грубости против своей личности ни стар­шина, ни писарь не потерпят»⁶²⁹.

Грубость деревенских нравов и приверженность кре­стьян к насилию в быту являлись причиной преступлений против личности. Обычным правом драки на сельском сходе были запрещены, но общественное мнение дерев­ни считало допустимым выяснение отношений на база­ре и в кабаке. По наблюдению информатора Кашина из с. Архангельского Коротоякского уезда Воронежской гу­бернии, «драки между крестьянами происходят главным образом в кабаках, во время престольных праздников. Масса драк происходит во время свадеб и дележей»⁶³⁰. Иной раз крестьянин, затаивший обиду, старался зата­щить обидчика в питейное заведение, чтобы там с ним расправиться. По сведениям из Орловской губернии, по­битым в кабаке мог оказаться и старшина, и урядник, и староста. А если пострадавший пытался подать жалобу, ему разъясняли на сходке, что «хорошие люди в кабак не ходят, там всякое бывает, там и чинов нет»⁶³¹.

Деревенская потасовка являлась любимым зрелищем сельских обывателей. «Зеваки с удовольствием собира­ются посмотреть на дерущихся, подбадривая их криками.

Драки всегда кончаются миром, который скрепляется со­вместно выпитым магарычом», — сообщал корреспондент Этнографического бюро В. Булгакова из села Козинки Орловского уезда^[628]. Чувство мести не было свойственно русскому мужику. Взаимное рукоприкладство не стано­вились помехой в дальнейших отношениях между общин­никами. Повседневный опыт указывал крестьянину на собственную предрасположенность к неконтролируемым способам поведения, поэтому забыть нелояльное поведе­ние соседа было нетрудно.

С введением волостных судов у сельских жителей, особенно у крестьянок, ставших жертвами насилия, по­явилась возможность защитить свою честь и достоин­ство посредством обращения в суд. Как правило, суд вставал на защиту потерпевшего, и обиженный мог по­лучить денежную компенсацию. Так, за нанесение по­боев солдатке Аграфене Конопкиной крестьянином Ф. тот был оштрафован волостным судом на 5 рублей^[629]. Нередко наряду со штрафом к виновному применяли и телесные наказания. В 1891 г. волостной суд рас­смотрел дело о бесчестии крестьянской девицы Елены Новиковой. Суд признал крестьянина Петра Василье­ва, жителя деревни Решетовка Рождественской волости Козловского уезда, виновным в оскорблении и нане­сении побоев Новиковой. Он взыскал с него 3 рубля в пользу потерпевшей и за драку подверг его телесно­му наказанию розгами в 19 ударов. Жалоба Васильева на приговор волостного суда в Борисоглебское уездное по крестьянским делам присутствие была оставлена без удовлетворения^[630].

Почти во всех решениях волостных судов по делам о побоях женщин наблюдалась одна особенность: оскор­бление замужней женщины каралось сильнее, нежели вдовы или девицы. За побои замужней женщины обид­чик наказывался или 15—20 ударами розог, или штрафом

в 5—10 рублей, тогда как за побои девушки или вдовы карали штрафом от 60 копеек до 2 рублей или подвергали трехдневному аресту^[631]. Таким образом, за одно и то же преступление волостной суд определял разную меру от­ветственности, т.к. общественный статус замужней жен­щины был выше, чем у незамужних девиц и вдов.

Практика волостных судов в решении дел, связан­ных с преступлениями против личности, показывает, что оскорбления чести и достоинства, равно как и физиче­ские посягательства, наказывались достаточно сурово. Увеличение числа крестьянских обращений в волостные суды по делам такого рода являлось свидетельством роста самосознания населения русской деревни.