Прелюбодеяние и блуд

Критерием оценки добропорядочности женщины в рус­ском селе являлись как ее целомудрие до брака, так и верность в семейных отношениях. Соблюдение этих традиционных установок достигалось страхом Божьим, т.е.

Высоко ли ценилась девичья честь в русской деревне конца XIX века? В оценке специалистов нет единства, что, наверное, вполне закономерно. М.М. Громыко с из­лишней категоричностью утверждает, что девушки, как правило, строго воздерживались от половых отношений до брака^[682]. Напротив, на вольное отношение между по­лами в своей работе обращает внимание исследователь Т.А. Бернштам, которая использовала материалы гу­берний с развитым отхожим промыслом^[683]. Этнограф С.С. Крюкова на основе изучения брачных традиций вто­рой половины XIX в. пришла к выводу о том, что поте­ря девственности в деревне считалась позором. Подоб­ное требование не распространялось на молодых людей^[684]. В этом проявлялся двойной стандарт в оценке добрачного

поведения представителей разного пола. Таким образом, при наличии в русском селе общепринятого запрета на половые отношения до брака в ряде мест на его соблюде­ние смотрели не столь строго.

По свидетельству сельского корреспондента бюро из Вологодской губернии, «потеря девственности в деревне считалась грехом, нецеломудренных девушек в селе осу­ждали, их избегали брать в жены»^[685]. В большинстве дере­вень черноземных губерний, где еще были сильны патри­архальные устои, преобладал традиционный взгляд на эту проблему, половые отношения крестьянки до замужества расценивались как большой грех. Если факт грехопаде­ния девушки становился достоянием сельской гласности, то ослушница ощущала на себе всю силу общественного мнения жителей деревни.

Сближение полов в деревне происходило в рамках тра­диционных форм сельского досуга. В летнюю пору сельская молодежь собиралась на «улице», где парни и девушки пели любовные песни и вели разговоры, полные недвусмыслен­ных намеков и непристойных шуток. На праздники уходили за околицу, подальше от родительского ока, и там устраива­ли игры, сопровождавшиеся элементами чувственности (по­гоней, возней). С наступлением сумерек водили хоровод, во время которого парни брали из круга своих возлюбленных и отводили их в сторону. В Белгородской губернии такое интимное общение называлось «стоганием»^[688].

После Покрова основным местом встреч деревен­ских женихов и невест становились посиделки. Девушки в складчину снимали избу, в которой собирались по ве­черам якобы для совместной работы. Но прихваченная из дому прялка была все же более для родителей, а сама девушка спешила на вечерку совсем для иного. Вот как описывал А.П. Звонков поведение сельской молодежи на посиделках в деревнях Елатомского уезда Тамбовской гу­бернии: «Тихо собираются парни кругом избы и разом врываются потом через двери и окна, тушат свечи и бро­саются, кто на кого попало.

сообщалось в информации из Кадниковского уезда Во- логодчины^[691]. Между крестьянами малороссийских губер­ний существовал аналогичный вид разврата, известный под именем «вечерниц», который заключался в том, что по окончании сельских работ, осенью, молодежь, парни и девушки, каждый вечер собирались в какую-нибудь хату к бессемейной вдове, принося ей кто деньги, кто разные угощенья, водку, брагу и пр. Затем устраивалась пирушка, по окончанию которой ее участники попарно ложились спать^[692]. Знаток обычного права Е.И. Якушкин сообщал, что «во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках по окончанию пирушки девушки и парни ложатся спать попарно. Родители смотрят на вечеринки как на дело обыкновенное и выказывают недовольство, только если девушка забеременеет»^[693].

Добропорядочное поведение до брака достигалось посредством обрядовых традиций. До середины XIX в. в русской деревне существовал обычай публичного осви­детельствования невинности невесты. После первой брач­ной ночи с молодой жены снимали рубаху и тщательно ее обследовали. Затем ее, со следами дефлорации, выве­шивали в избе на видное место, а над крышей поднимали красный флаг^[694]. В Воронежской губернии еще в 80-е гг. XIX века существовал обычай поднимать молодых. Но­вобрачная в одной рубахе вставала с постели и встречала свекровь и родню жениха.

посуде^[696], родню с бранью выгоняли, саму избивали до полусмерти и заставляли трехкратно ползать на коленях вокруг церкви^[697].

Соблюдения добрачного целомудрия в русском селе до­бивались как родительским контролем, так и силой обще­ственного мнения. Родители строго следили за тем, чтобы девушка до срока не забаловалась. А «прозрачность» отно­шений в деревне всегда позволяла оперативно реагировать на случаи недозволительного, с точки зрения народной мо­рали, поведения сельских невест. По народным понятиям, разврат являлся грехом, так как он задевал честь семьи (отца, матери, мужа). С целью публичного порицания за блуд в русском селе прибегали к символическим действиям позорящего характера. Гулящим девкам отрезали косу, ма­зали ворота дегтем, завязывали рубаху на голове и по пояс голыми гнали по селу^[698]. В орловских селах парни, преиму­щественно из тех, кто побывал на стороне, для унижения девушек плохого поведения обливают им платья купоросом и острой водкой^[699]. Еще строже наказывали замужних жен­щин, уличенных в прелюбодеянии. Их жестоко избивали, затем нагими запрягали в оглоблю или привязывали к теле­ге, водили по улице, щелкая по спине кнутом^[700].

Деформация нравственных устоев русского села стала особенно заметна в начале ХХ в. Благочинные округов Тамбовской епархии, характеризуя состояние деревен­ской паствы, в своих рапортах отмечали «непристой­ные песни и пляски», «нравственную распущенность», «разгул и большие вольности», «нарушение уз брачных и девственных»^[701]. В отчете в Святейший синод за 1905 г.

курский владыка признавал, что в деревне происходит «ослабление семейных уз, незаконное сожительство, как следствие — увеличение числа внебрачных детей»^[702].

Много ли было в селе рождений вне брака? Очевидно одно, что незаконнорожденные дети в городе появлялись чаще, чем в деревне. По сведениям за 1898 г., в Воронеж­ской губернии родилось детей — 145 007, из них в уездах — 139 801, в городах — 5 126, в т.ч. незаконнорожденных в уездах — 902 (0,7 %), в городах — 477 (9 %)^[703]. В этом же году в Тамбовской губернии в уездах зарегистрирова­но 796 незаконнорожденных (0,6 %) на 128 482 рождения, в то время как в городах рожденных вне брака было 598 (6,3 %) из 9 455 рожденных детей^[704]. Приведенными циф­рами следует оперировать осторожно, так как некоторые крестьянки, с целью скрыть грех, предпочитали рожать в городах. Также можно предположить, что часть детей, ро­дившихся вне брака в городе, приходилась на сельских жен­щин, находившихся там в качестве прислуги, кухарки и т.п.

Под влиянием модернизации, возросшей социальной мобильности сельского населения, ломки патриархально­го уклада деревни на добрачные связи стали смотреть спо­койнее. Отец и мать легче соглашались с выбором сына, если он говорил, что между ним и избранницей уже был грех. Чаще стало встречаться вступление в половую связь после сговора, когда «вино выпито». После «запоя» в де­ревнях Моршанского уезда Тамбовской губернии жених не только навещал невесту, но и оставался у нее ночевать. По обычаю это не должно было приводить к интимным отношениям, но, как говорили старые женщины: «Нель- зя-то нельзя, да не всегда ведь удержишь мужика»^[705]. Зов плоти порой заглушал голос разума. И этой слабости кре­стьяне тоже находили оправдание. В оценке подобных си­туаций логика крестьянских рассуждений была примерно

такой: «Царь не может реку остановить, а молодой чело­век не может свою кровь унять, когда она разлютуется» или «Царь не волен в ветрах, а человек в своей плоти»^[706].

К распутству замужних женщин в селе относились стро­же, чем девушек, что вполне объяснимо патриархальными взглядами деревенских жителей.

По традиции на внебрачное сожительство русский на­род смотрел строго и считал его большим грехом^[710]. В кре­стьянской среде конца XIX — начала XX в. сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незакон­ное сожительство, считая это преступлением, поругани­ем религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозре­нием относились к таким гражданским бракам. Большее презрение в таких случаях падало на женщину-полюбов­ницу. Ее ставили в один ряд с гулящими девками и под­вергали всяческим оскорблениям^[711].

Профессиональной проституции в деревне не существо­вало, в этом солидарны практически все исследователи. По наблюдению информаторов Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева, проституцией в селе промышляли пре­имущественно солдатки. Про них в деревне говорили, что

они «наволочки затылком стирают»^[712]. По сведениям из Нижегородской губернии, «вдовы и солдатки составляют главный контингент местных сельских проституток»^[713].

Длительное отсутствие мужа-солдата становилось тя­желым испытанием для полной плотского желания де­ревенской молодухи. Один из корреспондентов Этногра­фического бюро писал: «.выходя замуж в большинстве случаев лет в 17—18, к 21 году солдатки-крестьянки оста­ются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправ­лении своей естественной потребности, а у себя дома — еще меньше. Не от пения соловья, восхода и захода солн­ца разгорается страсть у солдатки, а от того, что она явля­ется невольной свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа»^[714].

Крестьянки ярославского села, оправдывая поведе­ние своих товарок, рассуждали так: «Муж не терпит, а она и подавно не будет терпеть, — он раззадорил ее да и ушел, не женился бы коли до солдатчины.»^[715]. В некоторых деревнях Воронежской губернии «на связь солдаток с посторонними мало обращали внима­ния, и она не преследовалась обществом, а дети, при­житые солдатками незаконно, пользовались такими же правами, как и законные»^[716]. По свидетельству из Ме- щевского уезда Калужской губернии, «довольно часты случаи ухода от жен-солдаток, так как последние редко выдерживают 4—5-летнее отсутствие мужа, поддаются соблазну и иногда без мужа рожают детей»^[717].

Другой причиной измены крестьянских жен своим мужьям могла быть их неспособность к плотскому сои­тию. Мужскую импотенцию в деревне называли «нестои- хой». «Какой это муж! И на человека не похож; никогда не пожалеет»^[718]. В приведенной фразе калужской крестьянки слово «жалеет» означает половую страсть. Неспособность мужа к супружеской жизни выступала серьезным аргу­ментом в оправдании внебрачных связей. «Что ж с боль­ным лежать — только себя мучить», — говорили в таких случаях деревенские бабы^[719].

Сторонние заработки крестьянок, к которым были вы­нуждены прибегать сельские семьи, также выступали бла­годатной почвой для адюльтера. По наблюдениям П. Каве­рина, информатора из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, «главной причиной потери девственности и паде­ния нравов вообще нужно считать отхожие промыслы. Уже с ранней весны девушки идут к купцу, так у нас называют всех землевладельцев, на работу. А там полный простор для беспутства»^[720]. Близость помещичьих усадеб с прислугой — лакеями, кучерами и т.д. — всегда значительно влияла на де­ревенскую нравственность, понижая ее^[721]. По свидетельству псковских крестьян, помещики в прошлом нередко заводи­ли у себя целые гаремы^[722].

Негативное влияние на нравственную атмосферу села оказывали отхожие промыслы. В уездах Ярославской гу­бернии бедные семьи посылали лишних женщин и деву­шек на зиму в прислуги в города, где они в большинстве случаев быстро теряли невинность^[723]. Рост числа кре­стьян-отходников способствовал падению нравственности в деревне. Как сообщал писатель В. Михневич, крестьяне, «которые в своем примитивном состоянии всегда твердо

придерживались принципов крепкого семейного начала и которые по своей натуре никогда не были расположены к разврату, теперь сильно деморализуются и без стесне­ния нарушают „седьмую заповедь", когда они пребыва­ют в городах в поисках работ»^[724]. Попадая в городской вертеп, знакомясь с доступными женщинами, крестьяне быстро усваивали вкус свободной любви. Крестьянка Орловского уезда А. Михеева, сетуя на падение нравов в селе, признавала, что «мужики как поживут на стороне, то по возвращению заводят любовниц. В разврат пуска­лись часто вдовы и замужние женщины, если муж много старше или в долгой отлучке»^[725].

Проявления сельской проституции отмечались обычно в больших фабричных и торгово-промышленных селах, «в селениях, лежащих близ значительных железнодорож­ных станций или на тракте, к которому приходят партии рабочих, в селениях, служащих рынками найма»^[726]. Излю­бленным местом сельских жриц любви являлся трактир. Здесь они находили клиентов, а свидания происходили в окрестном лесу, который к вечеру был буквально наводнен любовными парами^[727]. Спрос на сексуальные услуги законо­мерно возрастал в тех селах, где были размещены воинские команды. По утверждению информатора из Вологодской губернии, разврат в с. Вознесенском появился со време­ни расквартирования в нем отряда солдат в 60 чел., осу­ществлявших конвоирование арестантов из одного острога в другой^[728]. В селах и деревнях с незначительным пришлым населением, жители которых занимались главным образом земледелием или кустарными промыслами, профессио­нальная проституция практически отсутствовала^[729].

По суждениям извне, принадлежащим представите­лям просвещенного общества, складывалось впечатление о доступности русской бабы. Так, этнограф О.П. Семенова- Тян-Шанская считала, что любую бабу можно было лег­ко купить деньгами или подарком. Одна крестьянка наи­вно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего за пустяк, за десяток яблок»^[730]. Писатель А.Н. Энгельгардт утверждал, что «нравы деревенских баб и девок до неве­роятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при из­вестных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы все было шито-крыто, делают все»^[731]. «Случайная» проституция практиковалась не только женщинами, по­жившими в городах, но и бабами, которые долго прорабо­тали в помещичьих усадьбах^[732].

Изученный материал дает основание утверждать, что в отдельных селах страны существовала т.н. гостеприим­ная проституция. По наблюдениям публициста С. Шаш­кова, «на севере России хозяин, отдавая в наем квартиру, предлагает жильцу свою супругу или дочь, увеличивая, разумеется, при этом квартирную плату»^[733]. В ряде сел Болховского уезда Орловской губернии существовал обычай почетным гостям (старшине, волостному писарю, судьям, заезжим купцам) предлагать для плотских утех своих жен или невесток, если находился сын в отлуч­ке. При этом прагматичные крестьяне не забывали брать плату за оказанные услуги. В с. Мешкове и с. Коневке того же уезда бедные крестьяне без смущения посылали своих жен к приказчику или к какому-либо состоятельно­

му лицу за деньгами на табак или на хлеб, заставляя их расплачиваться своим телом^[734].

Крестьянки являлись основным контингентом город­ских домов терпимости, который формировался из числа бывших селянок, приезжавших в город на заработки. По мнению А.И. Федорова, «самая большая часть домов тер­пимости принадлежит к крестьянскому сословию, мень­шая — к мещанскому»^[735]. Создание разветвленной сети железных дорог, соединившей многие крупные города империи, поддерживало постоянный приток в город сель­ских в поисках работы. Большая часть молодого женского населения из разоренной деревни не могла найти снос­ную работу или устраивалась без достаточного денежного довольствия, что автоматически толкало на рынок сексу­альных услуг^[736]. Если в начале 90-х гг. XIX в. крестьянки составляли 47,6 %^[737] от общего числа проституток Петер­бурга, то в 1910 г. их доля выросла до 70 %^[738]. И это явле­ние можно назвать вполне закономерным. Соблазн боль­шого города сильнее всего действовал на людей, впервые с ним столкнувшихся. И чем мощнее становились мигра­ционные потоки, тем больше усложнялся процесс адапта­ции приезжих к новым условиям жизни в городе^[739].

Девиантность в сексуальных отношениях русских кре­стьян конца XIX — начала XX в. была обусловлена транс­формацией традиционного уклада жизни русского села. Возросшая социальная мобильность сельского населения

при ослаблении регламентирующей роли семьи, прихода, общины вела к подрыву нравственных устоев деревни, а следовательно, к большей свободе в сфере половых от­ношений. Участившиеся связи крестьян с городом, а по­рой и перемена их социального статуса, разрушали проч­ность семейных уз, меняли традиционные представления о девичьей чести и супружеской верности.