Половые преступления

В пореформенный период на фоне ухудшения крими­нальной ситуации в России в целом был отмечен и рост числа сексуальных преступлений. Число таких престу­плений, зафиксированных полицией, составляло в сред­нем в год (тыс.): 1874—1883 гг.

Преступления против чести и достоинства женщины не были широко распространены в русской деревне. За десятилетие с 1857 по 1866 г. в Тамбовской губернии было зарегистрировано 8 596 преступлений, из них раст­лений и изнасилований — 90, что составило 1,04 % от общего числа совершенных преступлений^[741]. Криминоген- ность крестьянства была значительно ниже уровня пре­ступности представителей других сословий. По данным статистики в Тамбовской губернии, в период с 1881 по 1906 г. за преступления против чести и целомудрия жен­щин было осуждено 162 человека, в том числе крестьян —

120, или 74 % от всех осужденных за этот вид преступле- ния^[742]. При этом крестьяне в этот период составляли более 90 % населения губернии. Таким образом, исследуемый тип преступлений был в большей мере присущ городско­му населению, чем сельскому.

Приведенные выше данные свидетельствуют о незна­чительном числе таких преступлений, имевших место в сельской среде. Учитывая латентный характер половых преступлений, можно предположить, что как сегодня, так и в прошлом статистика вряд ли отражала всю полноту действительной ситуации. При всей «прозрачности» дере­венских отношений факты изнасилования, прежде всего незамужних женщин, часто оставались неизвестными по причине того, что потерпевшие об этом не заявляли.

В обыденном восприятии жителей русского села по­ругание чести женщины считалось грехом и тяжким пре­ступлением. По сообщению корреспондента Этнографи­ческого бюро из Тамбовской губернии, «изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народ­ным воззрениям считается самым бесчестнейшим престу­плением. Изнасилованная девушка ничего не теряет, вы­ходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем:

его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат»^[744]. Правда, в отдель­ных селениях Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилова­ния женщины здесь говорили: «Не околица — затворица», а про девушек: «Сука не захочет, кобель не вскочит»^[745]. Од­нако факты изнасилования женщин не были для русской деревни явлением распространенным. По утверждению сельского информатора из Болховского уезда Орловской губернии, «изнасилования случаются очень редко»^[746].

По уголовному праву Российской империи изнаси­лование квалифицировалось как тяжкое преступление. Действующее законодательство за преступления против чести и целомудрия женщины или девицы, достигшей 14 лет, предусматривало наказание в виде лишения всех прав состояния и ссылку на каторжные работы сроком от четырех до восьми лет^[747].

тика, по мнению исследователей, имела достаточно ши­рокое распространение. Правовед А.Г. Смирнов (1877 г.) приводил два решения волостных судов. В одном из них волостной суд по жалобе крестьянской девушки, подверг­шейся насилию, определил взыскать за изнасилование с виновного в пользу потерпевшей 24 руб. и 1 руб. в поль­зу общественных сумм. В другом случае за покушение на изнасилование суд назначил штраф в пользу жалобщицы в размере 9 руб.^[750]

Нормы обычного права, бытовавшие в русской де­ревне, допускали в качестве возмездия месть обидчику. В русском селе были известны случаи самосуда по отно­шению к насильникам. Так, в Песоцкой волости столич­ной губернии за изнасилование жены муж со своим при­ятелем зазвал насильника в баню и повредил ему часть полового органа, отпустивши его, зимой, голого. Местные жители, узнав об этом, одобрительно говорили: «Ловко он его обработал!»^[751] В этой же местности молодые ре­бята жестоко избили мужика, изнасиловавшего малолет­нюю девочку. И в этом случае самоуправство деревенских молодцов нашло самую горячую поддержку со стороны односельчан. Они утверждали: «Убить его надо, пакост- ника!»^[752]

По сведениям, собранным князем Н. Костровым за двадцатипятилетний период (1836—1861 гг.), судами Томской губернии было рассмотрено 155 случаев на­сильственного растления.

три — малолетними малолетних (14-летний мальчик 3 и 4-летних девочек и 11-летний 4-летнюю). В марте 1845 г. 70 летний крестьянин д. Верхнее-Маицкой Каин­ского округа Томской губернии Антон Пономарев, напив­шись пьян, растлил 9-летнюю внучку, девочку Авдотью Пономареву^[753]. В июне 1855 г. несколько крестьян с. Ши- ницина Каинского округа поймали на месте крестьянина Ивана Махина, 70 лет, в прелюбодейной связи с падче­рицей Акулиной, 14 лет. Следствием было установлено, что Махин растлил Акулину в 1853 г. и с того времени постоянно жил с ней. Кроме того, в 1855 г. он растлил и другую падчерицу свою, Марью, 9 лет, и так же жил с ней в течение двух недель, пока не был арестован^[754]. Государственные крестьяне с. Васильевки Бузулукского уезда, 10 марта 1861 г. объявили местному волостному правлению, что их односелец Тимофей Усков 4 марта был пойман ими на кровосмешении с дочерью своей Ага- фьею, которая сказала им тогда, что она «грех творит по сильным от отца побоям»^[755].

В повседневности русского села сексуальное насилие над детьми не относилось к преступлениям, часто совер­шаемым. Они носили гетеросексуальный характер: нами не обнаружен ни один эпизод, когда жертвой посягатель­ства стал бы крестьянский мальчик. Отношение жите­лей русского села к такого рода преступлениям можно установить по свидетельству самих крестьян. К изнаси­лованию несовершеннолетних девушек в русской деревне относились строже всего: по мнению крестьян, «тот чело­век, кто совершил такое, становился наравне с сатаной».

Об отношении сельских жителей к данному престу­плению можно судить по реакции крестьян на факты насилия над детьми. Корреспондент Этнографического бюро из Новгородской губернии (1899 г.) в своем сооб­щении приводил случай изнасилования малолетней де­

вочки, произошедший в д.

О статистике преступлений, связанных с сексуальным насилием над детьми, говорить сложно, поскольку учет их не велся, а в сводки о происшествиях такие факты попадали редко. Так, в полицейской ведомости за 1877 г. зафиксирован случай сексуального насилия над мало­летней девочкой, произошедший в пригородной слободе Кирсанова Тамбовской губернии, где крестьянин Свеш­ников, заметив шедших сзади дворов крестьянских де­вочек, поймал и растлил 10-летнюю Акулину Понясову, угрожая ей ножом. Преступник был задержан и передан судебной власти^[757].

Более информативны судебные дела, поэтому мы ре­шили сосредоточить свое внимание на анализе тех немно­гих фактов, которые были обнаружены в их материалах. Приведем один из таких. Судебным следователем 2-го участка Шацкого уезда Тамбовской губернии 9 мая 1879 г. было возбуждено дело об изнасиловании крестьянской девочки Татьяны Поповой, 10 лет. О произошедшем пре­ступлении властям сообщил волостной старшина на ос­новании словесного заявления отца девочки, крестьяни­на села Ново-Березов Степана Филипповича Попова^[758]. Из показаний потерпевшей следовало, что в воскресенье, 29 апреля, после обеда она с подружкой пошла играть на

луг. Когда они проходили мимо гумна, то встретили од­носельчанина Ивана Сафоновича Рассказова, 30 лет, ко­торый схватил ее и потащил на гумно. Затем, со слов по­терпевшей, он «заворотил сарафан и рубаху, вынул свою „чичирку“ из портков и стал ею пихать пониже живота, от чего из этого места пошла кровь и замарала рубаху, которую мать потом вымыла»^[759].

Из протокола № 3 от 23 мая 1879 г. следует, что зем­ский врач Лимберг в присутствии понятых провел судеб­но-медицинское освидетельствование Татьяны Поповой. В результате чего он пришел к выводу, что «девственная плева цела, и никаких повреждений половых органов не существует, а следовательно, изнасилования не было»^[761]. Постановлением от 25 июня 1879 г. дело было прекра­щено, однако Тамбовский окружной суд определением от 7 августа 1879 г. в прекращении дела отказал и возвратил его для дальнейшего производства по обвинению Ивана Рассказова в попытке изнасилования^[762]. Отсутствие в изу­ченных документах судебного решения не позволило вы­яснить, чем закончилось это дело. Однако можно утвер­ждать, что если изнасилования девочки и не произошло, то действия сексуального характера определенно имели место.

Нами были обнаружены и факты инцеста в крестьян­ской семье. Вот один из таких эпизодов, ставший пред­метом судебного разбирательства. В апреле 1878 г. в Там­бовском окружном суде разбиралось дело по обвинению

крестьянина села Царевки Кирсановского уезда Егора Цуканова, 30 лет от роду, по обвинению в растлении де­вицы Христианы Афанасьевой, 12 лет. Из рапорта сот­ского села Царевки от 14 февраля 1877 г. следует, что крестьянин Егор Михайлович Цуканов изнасиловал сво­яченицу Христиану. В результате судебно-медицинского осмотра потерпевшей было установлено, что вход во вла­галище расширен и имеется разрыв девственной плевы, который произошел вследствие введения во влагалище детородного члена^[763].

Аналогичное преступление зафиксировано в след­ственных материалах дел прокурора Тамбовского окруж­ного суда. Из донесения урядника Архангельской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Щербакова от 20 июля 1915 г. явствует, что девица Пелагея Хоро­шилова, 16 лет, крестьянка села Архангельского, заявила о том, что в первых числах июля при уборке в поле ржи ее изнасиловал родной отец, Василий Артемович Хоро­шилов, 37 лет от роду. Свидетелем произошедшего наси­лия был ее двоюродный брат, Василий Рыльков, 10 лет. Она также добавила, что раньше заявить об этом не могла потому, что отец ее никуда не пускал и угрожал ее заду- шить^[764]. При освидетельствовании П. Хорошиловой был обнаружен надрыв девственной плевы, уже зарубцевав- шийся^[765].

Факты насилия над несовершеннолетними в русской деревне не часто, но были отмечаемы в сводках о проис­шествиях, публикуемых провинциальными газетами. Вот одно из таких сообщений, обнаруженное в местной печа­ти. По сообщению корреспондента газеты «Тамбовский край», в селе Дерябкино Ростошинской волости Бори­соглебского уезда крестьянин Емельян Луньков, 17 лет, в июне 1914 г. изнасиловал девочку 11 лет. Преступник схватил игравшую у дома своего отца Праскофью и, за­тащив ее в дом, надругался над ней. Девочка сначала об

этом никому не сказала, но затем, сильно заболев, расска­зала о произошедшем матери^[766]. Чем закончилось след­ствие и какое наказание понес насильник, нам установить не удалось.

На практике сексуальные действия насильственного характера по отношению к несовершеннолетним редко являлись предметом судебного разбирательства. По сооб­щению (1899 г.) корреспондента Этнографического бюро кн. В.Н. Тенишева, жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии, «при изнасиловании несовершеннолетней родители судились с виновником преступления или брали с него мировую — несколько рублей денег»^[767]. Правовые традиции русского села допускали полюбовное решение конфликта сторон как в гражданских, так и в уголовных делах. Такая сдел­ка, по свидетельству сельских жителей, практиковалась в преступлениях против целомудрия^[768].

Существование практики примирения в делах об из­насиловании несовершеннолетних детей в досудебном порядке подтверждается как свидетельствами самих кре­стьян, так и суждениями сторонних лиц. Вот некоторые из них. О.П. Семенова-Тянь-Шанская в своем этнографи­ческом исследовании «Жизнь Ивана» приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, из­насиловал 13-летнюю девочку, и мать этой девочки при­мирилась с обидчиком за 3 рубля^[769]. По сообщению (1899 г.) информатора из Санкт-Петербургской губернии, мо­лодой крестьянин д. Кусково, отличавшийся распутным поведением, изнасиловал девочку-сироту 15 лет. Тетка потерпевшей хода делу не дала, за что насильник работал на нее целый год бесплатно^[770]. В Любимском уезде Ярос­

лавской губернии богатый крестьянин Н.К. изнасиловал жившую у него в услужении работницу Анну Н., девуш­ку 19 лет. Дело также до суда не дошло, стороны «сми­рились». Н.К. сшил потерпевшей девушке новое пальто, платье, а родителям ее выдал пятьдесят руб. серебром^[771].

Даже будучи осужденными за такие преступления, крестьяне верили, что их примирение с потерпевшей является основанием для освобождения их от наказа­ния. Вот один из таких примеров. 26 февраля 1908 г. к судебному следователю Грайворонского уезда Кур­ской губернии обратилась 15-летняя девочка, крестьянка села Казачья Лисичка, Елена Богданова, и заявила, что 23 февраля, в то время, когда она брала в сарае корм для лошадей, к ней сзади подбежал крестьянин Тимофей Ланшин, повалил на солому и изнасиловал. Суд признал Ланшина виновным в совершенном им проступке и на­значил наказание в виде тюремного заключения. Нахо­дясь там, он подал прошение: «Прошу освободить меня из тюрьмы ввиду примирения с Еленой Богдановой и ее отцом, вину мою они простили, а Елена согласилась вый­ти за меня замуж»^[772].

Таким образом, правовыми обычаями русского села считались допустимыми как самочинная расправа с на­сильником, так и примирение сторон при условии мате­риальной компенсации потерпевшей. Позитивное право предполагало иную ответственность за данный вид пре­ступления. Уголовное законодательство Российской им­перии квалифицировало изнасилование несовершенно­летних как тяжкое преступление. По ст. 1523 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г., «за растление девицы, не достигшей четырнадцатилетнего возраста, если оно было сопровождаемо насилием, вино­

вный подвергался лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком от десяти до двенадцати лет»^[773].

До судов доходила лишь малая толика дел об изнаси­ловании женщин. По этой причине уголовная статисти­ка вряд ли поможет восстановить объективную картину по данной проблеме. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. Согласно данным ведомостей судеб­но-медицинских исследований по Тамбовской губернии, растлений и изнасилований в уездах было зарегистриро­вано в 1870 г. — 7; 1884 г. — 26; 1900 — 31^[774]. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост сексу­альных преступлений. По нашему мнению, за указанный срок выросло не число изнасилований, а увеличилось количество обращений потерпевших. По мере роста са­мосознания сельской женщины усилилось и стремление защитить свою честь и женское достоинство. Этот вид преступления перестал носить латентный характер.

Исследуя данный вид преступления, следует сказать и о причинах деревенских изнасилований. Нужно при­знать, что сам крестьянский быт создавал условия для проявления сексуальной агрессии. Половые отношения в семейной повседневности были лишены интимности. В крестьянской избе все спали вместе: и млад и стар, мужчины и женщины. Крестьянские дети могли не раз являться невольными свидетелями соитий своих родите­лей. Земский врач А.А. Жуковский писал: «Днем и но­чью, во время работы и отдыха, сна и развлечений они (т.е. женщины) постоянно находятся в самых близких от­ношениях с мужчинами, подобно им грубыми, не умею­щими обуздать своих страстей и не привыкшими уважать права женщин. Ни в одном слое общества не бывает тако­го большого числа изнасилований незрелыми мальчика­ми малолетних девочек, как в простом народе»^[775].

Анализ содержания судебных дел показал, что пре­ступниками оказывались люди разных возрастных кате­горий и морально-нравственного облика^[776]. Но причиной подобных преступлений не всегда служила только нрав­ственная распущенность мужчин. Своеобразной прово­кацией сексуальной агрессии мужчин являлся обычай летних ночевок незамужних девушек в так называемых «мазанках» и амбарах. Так создавались оптимальные ус­ловия для интимных свиданий, которые порой заканчива­лись плачевным образом^[777].

Некоторые женщины намеренно провоцировали по­добные ситуации с целью наживы^[778]. Девушки, вступав­шие в добрачные связи, не особо тяготились вопросами нравственности до тех пор, пока потенциальные женихи не отказывались жениться. Нового обещания жениться порой хватало для прекращения судебного преследова- ния^[779]. В противном случае несостоявшиеся невесты, счи­тая себя потерпевшими, обращались в суд за восстановле­нием поруганной чести^[780]. Так, крестьянка д. Тихвиновки Инаковской волости Кирсановского уезда Тамбовской гу­бернии Марина Уварова обратилась (1914 г.) в окружной суд с обвинением Павла Овчинникова в обольщении. Из показаний потерпевшей следовало, что после лишения ее невинности она имела с Овчинниковым сношения много раз и даже родила от него дочь. Дело было прекращено за отсутствием состава преступления^[781].

Имели место в деревне и так называемые мнимые из­насилования. Примером может служить дело (1914 г.) крестьянина Василия Гребенникова по обвинению его в изнасиловании Анны Карнауховой, 14 лет, крестьянки Космодевьянской слободы Лысогороской волости Там­

бовского уезда. Из показаний потерпевшей следовало, что хозяин, будучи пьяным, позвал ее в ригу резать сечку для скота, где и изнасиловал. В результате судебно-ме­дицинского освидетельствования было установлено, что Карнаухова насилию не подвергалась, и судебное разби­рательство было прекращено^[782].

Одним из видов половых преступлений, преследуе­мые уголовным законом, являлся инцест (кровосмеше­ние). По канонам Православной церкви, половая связь в кровном родстве и по свойству считалась тяжким гре­хом. В соответствии с требованием церковного устава на кровосмесителей накладывалась епитимья. Российский закон признавал инцест деянием преступным, уголовно наказуемым и жестоко карал виновных в нем. Воинским уставом Перта I артикулом 173 за кровосмешение в восхо­дящей или нисходящей линии предусматривалась смерт­ная казнь^[783]. Уложением о наказаниях 1885 г. виновные в кровосмешении приговаривались «к лишению всех прав состояния и к ссылке в отдаленные места Сибири для заключения там в тюрьме в уединении на шесть лет и во­семь месяцев»^[784]. При кровосмешении во второй степени родства срок тюремного заключения сокращался вдвое^[785].

В правовой традиции русского села кровосмешение воспринималось как грех и преступление, виновник ко­торого, по убеждению крестьян, должен был быть под­вергнут осуждению и тяжелому наказанию. Исходя из таких взглядов, сельские жители, как правило, передава­ли преступника в руки властей^[786]. По понятию крестьян, кровосмешение разграничивалось по степени важности и преступности. Считая тяжким грехом и преступлением половые отношения в кровном родстве, жители села при­

давали меньшее значение случаям кровосмешения при свойстве, еще меньшее — при духовном родстве^[787].

В крестьянском дворе, когда бок о бок жило несколь­ко семей, порой возникали замысловатые любовные треугольники. Знаток обычного права Е.И. Якушкин в своем исследовании приводит пример, когда крестьянин 71 года был пойман односельчанами на месте преступной связи с женой родного внука^[788]. По сведениям (1899 г.) из Пошехонского уезда Ярославской губернии, в местных селах имелись случаи сожительства тещи с зятем, пре­ступной связи со свояченицей^[789]. В орловском с. Коневке было «распространено сожительство между деверем и не­весткой. В некоторых семействах младшие братья потому и не женились, что жили со своими невестками».^[790] По мне­нию тамбовских крестьян, кровосмешение с женой брата вызывалось качественным превосходством того брата, ко­торый отбил жену. Братья не особенно ссорились по это­му поводу, а окружающие к такому явлению относились снисходительно. Дела о кровосмешении не доходили до волостного суда, и кровосмесителей никто не наказывал^[791].

Среди преступлений на сексуальной почве наиболь­шее распространение в русском селе имело снохачество. Следует признать, что половая близость между главой крестьянской семьи (большаком) и снохой не была яв­лением исключительным, а для патриархального уклада сельского быта — в какой-то мере и обыденным. «Нигде, кажется, кроме России, — писал В.Д. Набоков, — нет, по крайне мере, того, чтобы один вид кровосмешения при­обрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название — сно- хачество»^[792]. Наблюдатели отмечали, что этот обычай был

жив и в конце XIX века, причем одной из причин его сохранения являлся сезонный отток молодых мужчин на заработки. Хотя эта форма кровосмешения была осужда­ема просвещенным обществом, крестьяне ее не считали серьезным правонарушением^[793]. В ряде мест, где сноха­чество было распространено, этому пороку не придавали особого значения. Более того, иногда о снохаче с долей сочувствия говорили: «Сноху любит. Он с ней живет как с женой, понравилась ему»^[794]. По наблюдению краеведа и этнографа А.В. Балова, в ярославских селах «снохаче­ство, или незаконное сожительство свекра со снохой, яв­ление довольно нередкое»^[795].

Причину существования этой формы удовлетворения сексуальных потребностей следует видеть в особенностях крестьянского быта. Одна из причин — это ранние браки. В середине XIX в., по сведениям А.П. Звонкова, в селах Елатомского уезда Тамбовской губернии было принято женить 12—13-летних мальчиков на невестах 16—17 лет. Отцы, склонные к снохачеству, умышленно женили сво­их сыновей молодыми для того, чтобы пользоваться их неопытностью^[796]. Другая причина снохачества — уже упо­мянутые выше отхожие промыслы крестьян. «Молодой супруг не проживет иной раз и году, как отец отправляет его на Волгу или куда-нибудь в работники. Жена остается одна под слабым контролем свекрови»^[797]. Из Болховского уезда Орловской губернии информатор в 1899 г. сообщал: «Снохачество здесь распространено потому, что мужья уходят на заработки, видятся с женами только два раза в год, свекор же остается дома и распоряжается по своему

усмотрению»^[798]. Автор корреспонденции из Пошехонского уезда Ярославской губернии отмечал, что при господстве в уезде отхожих промыслов молодые люди нередко через месяц или два уезжают на чужую сторону на год, а то и более, как, например, все лица, живущие в услужении в торговых заведениях г. Петербурга и Москвы^[799]. Ана­логичны по содержанию сведения из Медынского уезда Калужской губернии: «Часты случаи в семьях, где мо­лодой муж, работая на фабрике, годами отсутствует или отбывает военную службу, а свекор начинает снохачить самым дерзким и грубым образом»^[800].

Механизм склонения снохи к сожительству со све­кром был достаточно прост. Пользуясь отсутствием сына (отход, служба), а иногда и в его присутствии свекор при­нуждал сноху к половой близости. В ход шли все средства: и уговоры, и подарки, и посулы легкой работы. Обыч­но такая целенаправленная осада давала свой результат. В ином случае уделом молодухи становилась непосиль­ная работа, сопровождаемая придирками, ругательствами, а нередко и побоями^[801]. Жизнь женщин, отказавших сво­им свекрам в их плотских желаниях, по мнению сель­ского корреспондента из Калужской губернии, станови­лась невыносимо мучительной^[802]. По словам крестьянки, испытавшей на себе снохачество, в случае отказа свекру тот мстил снохе, наговаривая на нее сыну всякие гадости о том, что та имела в его отсутствие связь с посторонними мужчинами^[803]. Дореволюционный цивилист Е.Т. Соловьев в своем труде отмечал, что, «когда сноха не желает быть сожительницей свекра, ей достаются от него жестокие по­бои, арест в подполе, погребе или в холодном амбаре»^[804].

Типичный пример склонения свекром снох к половой близости приведен в корреспонденции (1899 г.) жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии В.Т. Перькова. «Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух сво­их сыновей на „шахты“, сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понят­но, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал „лабуниться“ к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков — согласилась. Младшая невестка, заметив „амуры“ свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку»^[805].

Семейные любовные коллизии не всегда разрешались столь благополучно. Противоестественная половая связь в крестьянской семье порой имела трагический финал. По сообщению «Донских областных ведомостей» за 1873 г., жена убила мужа, уличив его в снохачестве^[806]. Крестья­нин с. Поповка Подгоренской волости Козловского уезда Тамбовской губернии Филимон Волков убил свою жену за незаконное сожительство ее с его отцом^[807]. Случай убийства сыном отца-снохача имел место в с. Бежани- цы Псковской губернии^[808]. В начале ХХ в. в окружном суде слушалось дело Матрены К. и ее свекра Дмитрия К., обвиняемых в детоубийстве. Обвиняемая Матрена К., крестьянка, замужняя, 30 лет, на расспросы полицейского урядника призналась ему, что в продолжение 6 лет, под­чиняясь настоянию свекра, состоит в связи с ним, прижи­ла от него сына, которому в настоящее время около 5 лет. От него же она забеременела вторично. Свекор Дмитрий

К., крестьянин, 59 лет, узнав о приближении родов, при­казал ей идти в ригу и, как только она родила, схватил ребенка, зарыл его в землю в сарае^[809]. В с. Чистые Бочкари Костромской губернии мать крестьянина Кочнева, нахо­дившаяся с ним в любовной связи, отравила свою сноху. Поводом к отравлению послужила ревность. Любовную связь матери и сына подтвердили на следствии их род- ственники^[810].

Редко молодые бабы пытались найти защиту от по­сягательств со стороны свекра в волостном суде, но, как правило, те устранялись от разбора таких дел. Правда, И.Г. Оршанский в своем исследовании приводит при­мер, когда по жалобе снохи на уговор свекра к снохаче­ству последний решением волостного суда был лишен «большины»^[811]. Но это было скорее исключением, чем правилом. В тех случаях, когда преступная связь свекра со снохой открывалась, виновной, как правило, призна­валась женщина, которую ожидала жестокая расправа со стороны мужа. Вот характерный итог самочинной рас­правы. «Жена была избита до полусмерти; волосы напо­ловину были вырваны, лицо превращено в один сплош­ной синяк, тело исщипано, одежда изорвана в мелкие клочки, так что женщина очутилась на улице совсем нагая»^[812].

Следует отметить, что при определенной распростра­ненности этого преступного порока в русской деревне крестьяне прекрасно осознавали всю тяжесть греха такой связи. Так, в Орловской губернии кровосмешение оцени­валось как большое преступление перед православной ве­рой, за которое не будет прощения от Бога на том свете^[813]. Ярославские крестьяне приравнивали снохачество к крово­смешению с дочерью. «Муж и жена — одно тело, един дух.

Отец, живший с женой сына, все равно, что живет со своим сыном или дочерью»^[814]. По отзывам крестьян Борисоглеб­ского уезда Тамбовской губернии, снохачество встречалось часто, но традиционно считалось в селе самым позорным грехом. Снохачи на сходе при решении общественных дел игнорировались, так как каждый мог им сказать: «Убирай­ся к черту, снохач, не твое тут дело»^[815]. В селах Псковщины к снохачеству относились неодобрительно: снохачей в мест­ных деревнях величали «блудниками», «срамниками»^[816]. Крестьяне Калужской губернии в качестве наказания уда­ляли снохачей из сельского общества^[817].

По признанию сельского информатора из Тверской гу­бернии, «на взаимные отношения членов семейства сно­хачество имеет самое пагубное влияние: в большинстве случаев результатом его бывают ссоры, ругань, раздел и каторжная жизнь жены, иногда — уход ее из дома, но до волостного суда дела о снохачестве не доходят»^[818]. Ана­логичен вывод, содержащийся в корреспонденции, при­сланной из Ярославской губернии: «Нам никогда не при­ходилось слышать, чтобы дело о снохачестве разбиралось на волостном суде»^[819]. При этом действующее уголовное законодательство за кровосмешение в первой степени свойства (т.е. с тещей или свекром, зятем или снохой) предусматривало наказание в виде ссылки на жительство в Сибирь или отдачу в исправительные арестантские от- деления^[820]. Таким образом, оценка данного преступления в обыденном сознании крестьян существенно отличалась от требований официального законодательства.

По мере распада патриархальной семьи и увеличе­ния числа крестьянских разделов снохачество как явле­ние сельского быта стало сходить на нет. Эта тенденция была подмечена информаторами Этнографического бюро. Один из них, житель Васильсурского уезда Нижегород­ской губернии С.В. Корвин-Круковский, в частности, со­общал, что «с ослаблением родительской власти, с более частыми и распространенными в настоящее время семей­ными разделами и выделами, более частые в старину слу­чаи снохачества в настоящее время становятся все более и более редкими»^[821].

О сексуальных инверсиях в крестьянской среде писать труднее всего в силу скрытости этого явления, а соответ­ственно, и отсутствия источников. Однако можно опреде­ленно утверждать, что половые извращения для сельско­го населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По свидетельству публи­циста конца XIX в. С.С. Шашкова, «противоестественные пороки распространены ужасно. Педерастия свирепствует не только на Кавказе и в других азиатских местностях, но и в Петербурге и везде, даже в деревнях. Она распростра­нена в войсках и особенно в закрытых учебных заведе- ниях»^[822]. Напротив, Н. Костров отмечал, что в сибирских деревнях этот порок почти неизвестен. По его данным, за период с 1836 по 1861 г. было всего 4 дела по обвинению в гомосексуализме, из которых в 3-х были замешаны ма­лолетние дети^[823].

Впервые уголовная ответственность за половую связь между мужчинами была предусмотрена в российском за­конодательстве второй половины XVII в. В качестве на­казания содомитов сжигали. В ст. 166 Воинского устава Петра I за добровольное мужеложство предписывалось «жестоко на теле наказать обоих». Насильственные дей­ствия карались смертной казнью или вечной ссылкой на

галеры^[824]. По своду законов 1842 г. уличенных в педе­растии лишали всех прав состояния, наказывали плетью и ссылали на каторжные работы. Согласно ст. 996 Уло­жения 1885 г. за квалифицированные виды извращений (педерастия с насилием, с малолетним или слабоумным) назначались каторжные работы сроком от 10 до 12 лет^[825]. В Уложении 1903 г. наказание за мужеложство было смягчено. Педерастия с обоюдного согласия каралась за­ключением в тюрьму сроком не менее трех месяцев. При наличии отягчающих условий срок заключения увеличи­вался до трех лет. Насилие по отношению к ребенку, не достигшему 14 лет, наказывалось каторжными работами на срок до 8 лет^[826].

К фактам лесбийской любви отечественное законода­тельство было более снисходительным. Половое сношение между женщинами, совершенное не публично и по взаим­ному согласию, уголовному преследованию не подлежало. Однако ответственности подлежало сношение с ребенком до 14 лет. За этот вид преступления закон предусматривал наказание в виде заключения в исправительный дом на срок не более трех лет. В случаях квалифицированных — злоупотребление властью и угроза — наказание усилива­лось: заключение в исправительный дом сроком не менее трех лет.

Что касается правоприменительной практики, то нам не удалось обнаружить ни одного уголовного дела по обвинению крестьянок в данном виде преступления. Однако следует отметить, что дореволюционный иссле­дователь права профессор И. Тарновский утверждал, что гомосексуализм не является таким уж противоестествен­ным, как считали многие. Он подчеркивал масштабы рас­пространения лесбиянства в качестве народного обычая среди лиц, находящихся на нижних ступенях социальной

лестницы^[827]. Крестьянское общество воспринимало сек­суальные отношения, адаптируя их к гетеросексуальной схеме. Американский исследователь Лора Энгельштейн в своем исследовании приводит пример крестьянки Ма­рии Шашниной. Она сумела обеспечить полное удовлет­ворение сексуальных потребностей ряда жительниц своей деревни на «манер мужчины», как позже они призна­вали на суде^[828]. В этнографических источниках имеется лишь одно упоминание о девице 28 лет, имевшей связь с молодой вдовой соседней деревни. В селе ее называли «двухсбруйной», из чего можно предположить, что речь шла о женщине-гермафродите^[829].

Изученные источники дают возможность утверждать, что мужской гомосексуализм, наказуемый по уголовно­му праву, не был распространен в крестьянской среде. К ответственности по обвинению в педерастии, соглас­но сведениям уголовной статистики, в период с 1874 по 1904 г. в России было привлечено 1066 мужчин, из которых 440 было осуждено^[830]. На 100 осужденных за это преступление на долю крестьян приходилось 56,6 %, в то время как в общих данных о преступлениях их доля составляла 68,6 %^[831]. Этот порок был в большей мере характерен для российских городов. Удельный вес жи­телей города составлял 12,8 % от всего числа населения страны, в то же время 45 % осужденных за содомию составляли горожане. На долю сельских жителей прихо­дилось 55 % осужденных педерастов, при том что 87,2 % россиян проживало в деревнях^[832]. Интересна статистика в плане занятий осужденных. Среди осужденных за му­

желожство 31,6 % приходилось на занятых в сельском хозяйстве, а на фабрично-заводских рабочих, поденщи­ков и прислугу — 37,4 %^[833].

Одним из каналов проникновения в сельскую среду преступной страсти следует признать отхожий промы­сел. В 1860-е гг. предметом судебного разбирательства стала проституция в петербургских банях артелей бан­щиков. Столичные педерасты находили себе партнеров среди молодых извозчиков, дворников, подмастерий, одним словом, вчерашних выходцев из деревни^[834]. Та­ким образом, преступному пороку в большей мере были подвержены маргинальные слои общества. Определен­ное влияние в плане сексуальной ориентации на русское село оказало просвещенное общество, которому в боль­шей мере были присущи половые извращения^[835]. Про­фессор В. Тарновский, ссылаясь на мнение известных ему гомосексуалистов, сообщал, что по их отзывам «рус­ский простолюдин относится крайне снисходительно к порочным предложениям, „барским наклонностям", как он их называет»^[836].

Педерастия в крестьянской среде не получила ши­рокого распространения: жители села относились к со­домскому греху с нескрываемым отвращением^[837]. Назвать в русском селе кого-то «мужеложником» значит жесто­ко обидеть. В феврале 1869 г. крестьянин Боровлянской волости Барнаульского округа Томской губернии Михей Щукин назвал так крестьянина Матвея Усольцева. Хотя на суде он объяснил, что это была с его стороны шутка, волостной суд присудил к штрафу за бесчестье в пользу

обиженного в размере 3 руб., а в качестве дополнительно­го наказания назначил ему 15 ударов розгами^[838].

Таким образом, общественное мнение села табуировало проявления гомосексуальных отношений в крестьянской среде. Хотя нельзя исключить, что крестьяне, имевшие та­кую наклонность, могли искать себе сексуальных партне­ров в городе. Например, по данным полицейского отчета по Тамбову за 1874 г., в купальнях под городским садом замечены были в мужеложстве козловский мещанин Ни­колай Попов и крестьянин Никифор Сыроежкин^[839].

Выявленные нами данные фрагментарны, но в общем позволяют сказать, что установленные случаи «любви по- гречески» в среде русских крестьян были немногочислен­ны, хотя юристы и этнографы проявляли профессиональ­ный интерес к этому вопросу. Эти наблюдения подтвер­ждаются и полным отсутствием соответствующей темы в крестьянском фольклоре.

Следует признать, что половые инверсии в сельскую среду вносились преимущественно извне. Неслучайно те немногие факты гомосексуализма в русской деревне, ставшие достоянием гласности, были связаны с предста­вителями иного сословия, а порой и другой этнической принадлежности. В Пошехонском уезде Ярославской гу­бернии был известен помещик, который удовлетворял свою страсть, покупая услуги надлежащих субъектов из местных крестьян. Как к самому помещику, так и к его сексуальным партнерам народ относился с отвращением и ненавистью. В этой местности поселился швейцарец- сыровар, который вовлек в порок педерастии слабоумно­го пастуха^[840]. По сведениям уголовной статистики, про­цент осужденных за гомосексуализм иностранцев превы­шает более чем в семь раз процент их в общих данных о преступности (4,77 % и 0,67 %)^[841]. В калужских селах про­тивоестественные пороки за преступление не считались,

над ними лишь смеялись, особенно над мужеложством. Местные крестьяне, ходившие на заработки в Крым, по возвращении рассказывали о крымских татарах, особен­но склонных к педерастии, и смеялись друг над другом, называя «татарской женкой»^[842]. Мнение русских крестьян о предрасположенности татар к мужеложству подтвержда­ется данными судебной статистики. Так, доля представи­телей этого народа (10,45 %), осужденных за педерастию, в десять раз больше, чем привлеченных за все виды пре­ступлений (1,21 %)^[843].

Первые сведения о наказаниях за скотоложство отно­сятся к первой половине XII века. В Уставе Ярослава о церковных судах говорится, что «с животиною (т.е. блу­дить со скотом) — 12 гривен, а в епитимью вложить». Воинским уставом артикулом 165 предписывалось вино­вных в этом преступлении «жестоко на теле наказать»^[844]. Свод законов 1842 г. карал сей порок лишением прав состояния, наказанием плетьми и ссылкой на поселение. Уложением о наказаниях 1885 г. ст. 997 ссылка на посе­ление была заменена ссылкой в отдаленные места Сиби- ри^[845]. Уголовное уложение 1903 г. преследовало скотолож­ство только в случае публичности действия, заключением в тюрьму на срок не более шести месяцев, в случае при­чинения мучений животному — арестом не более семи дней или штрафом до 25 рублей^[846].

По мнению автора очерка «Русская проституция» С.С. Шашкова, «скотоложство распространено, кажется, еще больше, чем педерастия. В некоторых местностях, на­пример, в северо-восточных губерниях, крестьяне поль­зуются им даже как медицинским средством, будто бы избавляющим от лихорадки»^[847]. По наблюдениям кн. Ко­

строва, исследовавшего юридические обычаи населения Томской губернии, скотоложство в селе — явление не редкое. Среди местных крестьян оно совершалось из суе­верия, т.к. считалось единственным средством от продол­жительной лихорадки^[848]. Таким образом, оба автора мо­тивом совокупления с животными считали бытовавшие в данных селах суеверия.

Утверждение данных авторов о распространенно­сти скотоложства в русских селах не нашло своего под­тверждения в изученных нами источниках. Напротив, есть основание утверждать, что этот грех, а в оценке уголовного права и преступление, не был свойственен русским крестьянам. По сообщению сельских корреспон­дентов, «противоестественные пороки не существуют»^[849], «скотоложство встречается как очень редкое исключение между идиотами и слабоумными пастухами»^[850]. Кримина­лист В.О. Мержеевский, изучивший сведения по Петер­бургскому окружному суду за период с 1866 по 1872 г., обнаружил только 30 дел о скотоложстве. Среди обвиня­емых было 23 крестьянина, 4 нижних чинов, 2 мещанина и 1 иностранец^[851].

Скотоложство, как и мужеложство, воспринималось крестьянами прежде всего как великий грех, а лишь потом как преступление. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестья­нина судили за содомию и сослали в Сибирь. В то же время над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но на­казания не было^[852]. Мужики д. Козлово Ростовского уезда Ярославской губернии жаловались земскому начальнику на своего односельчанина за то, что он «портит их кур»,

от чего у тех выходит наружу вся внутренность^[853]. В одном из селений Симской волости той же губернии крестьянин вступил в половую связь с овцой. Крестьяне овцу эту убили, потому что, по их мнению, такая овца принесет зверя — наполовину человека, а наполовину скота^[854]. Из с. Покровского Шухтовской волости Новгородской гу­бернии (1899 г.) информатор А.Н. Власов сообщал, что местный житель, холостой крестьянин 40 лет, Максим Федоров, «содержал полюбовницу-кобылу, на которой его не раз видели соседи»^[855].

То, что факты скотоложства имели место в сельской среде, подтверждается и материалами полицейского ве­домства. В рапортах уездных исправников Тамбовской губернии за 1908 г. отмечено два таких эпизода. Пристав 5-го стана Тамбовского уезда рапортом от 7 июня 1908 г. доносил о том, что крестьянин с. Шадровка Курдюков- ской волости Яков Еремеевич Казьмин, 50 лет от роду, совершил скотоложство с лошадью крестьянина с. Пано­вы Кусты Прохорова Тихоновича Попова. Преступник был задержан и вместе с дознанием сопровожден в распо­ряжение судебного следователя^[856]. В рапорте от 14 сентя­бря 1908 г. тамбовский уездный исправник сообщал, что в имении землевладельца Ивана Хренникова Лавровской волости конторщик Иван Иванович Аверьянов 30 августа с.г. был застигнут на скотном дворе совершающим плот­ское совокупление с собакой — самкой по прозвищу «Ти­гра». Обвиняемый Аверьянов от роду 41 года, семейный, имеет жену и детей^[857].

Считая соитие со скотиной делом греховным и бого­мерзким, крестьяне верили, что Бог непременно покара­ет скотоложников. Информатор Этнографического бюро, жительница Орловского уезда той же губернии, А. Михе­

ева сообщала: «В народе распространен порок скотолож­ства, этот порок тщательно скрывается, только поговари­вают тогда, когда спрашивают у кого-нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не име­ющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети-уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого — мальчик без зрачков»^[858].

В других селах к зоофилам местные жители относи­лись не столь терпимо и не полагались только на Божий суд. Человека, замеченного в противоестественном поро­ке, немедленно изгоняли из деревни и отправляли на бо­гомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой-то был послан на бого­молье за такое-то преступление. Самый меньший срок бо­гомолья был 1,5 года, а самый большой — 4,5^[859]. Сельский корреспондент этнографического фонда из Болховского уезда Орловской губернии Ф. Костин приводил случай, когда местный крестьянин застал Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда при­вели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложника, которого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года Кирилл Передков вер­нулся и был принят обратно в общество, но дурное про­звище осталось за ним, как, впрочем, и соответствующее отношение земляков^[860].

Неприятие сельскими жителями греха скотоложства было обусловлено и тем, что всякий такой факт, став­ший достоянием гласности, подрывал репутацию общины в целом. Например, жителей с. Семьяны Нижегородской губернии обитатели соседних деревень называли «ко- былятниками», что воспринималось теми как позорное и оскорбительное ругательство. Причиной тому стал кре­стьянин, который был пойман в противоестественном со­

вокуплении «с кобылой»^[861]. Девушки селений Мещевско- го уезда Калужской губернии, для того чтобы посмеяться над парнем, который им неприятен, называли его «ко- быльником» или «коровником»^[862]. Таким образом, в рус­ском селе сила общественного порицания являлась более действенным средством, чем закон.

Осуществленное исследование позволяет сделать не­которые выводы. Религиозные установки, осуждающие проявления сексуальной активности вне рамок семьи, яв­лялись фактором, сдерживающим девиантное поведение в половой жизни русских крестьян. Отношение деревен­ских жителей к изнасилованиям определялось правовыми традициями села и социальным статусом потерпевших. Самочинная расправа с насильником, а в большей мере примирение сторон при условии материальной компенса­ции в делах такого рода являлись действием норм обыч­ного права. По мере роста правосознания сельские жен­щины стали чаще обращаться в судебные органы с целью защиты своей чести и достоинства. Противоестественные пороки традиционно воспринимались в русском селе как тяжкий грех перед Богом и в меньшей мере — как пре­ступление перед законом. Для правотворческой деятель­ности и судебной практики российского государства из­ученного периода характерно как смягчение наказания, так и увеличение числа лиц, привлеченных к уголовной ответственности за половые преступления.