Обычай и закон в правовой жизни русских крестьян

Во многих крестьянских обществах закон представал как нечто, навязанное извне и определяемое нуждами, интересами, взглядами и ценностями чуждых социальных групп. С другой стороны, жизнь крестьянина протекала в контексте обычая с его собственными специфическими условиями и представлениями.

В этом смысле в России 1861-1917 гг. сложилась уникальная ситуация. Закон об освобождении крестьян 1861 года придал крестьянскому обычаю полный правовой статус. Проблема социальных различий между крестьянским и некрестьянскими сословиями была разрешена посредством признания и юридической формализации со стороны государства норм обычного права. Крестьянские обычаи и гражданское право для крестьянских общин слились воедино.

Соотношение обычного и официального права занимало важное место в исследованиях того времени, но вплоть до второй половины XIX в. было распространено положение о том, что с начального момента государственного законотворчества идет непрерывный процесс увеличения сферы действия официальных норм и, соответственно, уменьшения сферы применения норм обычных. По большому счету, так и происходило: государство активизировало свою законотворческую инициативу, пытаясь регламентировать все существующие сферы. В свою очередь, размеры империи со значительными расстояниями между населенными пунктами, неграмотность большинства населения делали возможным существование обычно-правовых норм, особенно в крестьянской среде. Это во многом и обусловило тот интерес к изучению обычного права в XIX в., когда ученые пытались объяснить «живучесть» обычного права.

Существование обычного права можно доказать или опровергнуть. Это и пыталась сделать власть в начале ХХ в.

Противоположного мнения придерживался сенатор Н. А. Хвостов, который в 1905 г. заявлял: «Вопрос о существовании обычая представляется мне равносильным вопросу о том, есть ли в действительности воздух, или мы живем в безвоздушном пространстве. Сомневаться в существовании обычного права могут только те, кто в деревне оседло не жил, в местных должностях не служил, а жили по городам и народную жизнь изучали только

89

по книжкам и то - по книжкам исключительно одного направления» .

Приоритет в изучении обычного права русской деревни принадлежит этнографу А. Я. Ефименко[90]. Ею была сформулирована теория «трудового начала». Хорошим подспорьем для изучения правовых воззрений русского крестьянства стали материалы комиссии сенатора Любощинского, собравшей решения крестьянских судов в 15 губерниях России[91] [92] [93]. Богатый фактический материал, содержащийся в трудах комиссии, послужил основой для созда-

92 „ u

ния ряда работ . И. Г. Оршанский исследовал проявление обычного права в семейно-

93 u

брачных отношениях . Роль правовых обычаев в области гражданских правоотношений выяснил в своем исследовании С. В. Пахман[94]. Под редакцией Е. Якушкина вышли в свет четыре выпуска библиографического указателя по обычному праву с ценными комментариями[95].

О значении обычного права в жизни деревни писал Д. Я. Самоквасов.

97 u

ского народа» . На существовании непрерывной связи между современными ему обычаями и обычным правом Древней Руси настаивал И. Тютрюмов. Он утверждал, что, «обращаясь к

народно-обычному праву, мы не можем не заметить непрерывной связи между современ-

98

ными обычаями крестьян и обычаями древнего быта» . В начале ХХ в. о самостоятельном существовании и развитии обычного права писали А. А. Леонтьев и К. Р. Качоровский[99].

Однако некоторые исследователи отрицали существование правовых народных традиций. «Никаких народных правовых обычаев, общих не только сколько-нибудь обширному району, но даже группе соседних селений, не существовало», - утверждал в своей работе Г. А. Евреинов[100]. Даже те, кто признавал наличие в деревне норм обычного права, считали невозможным их применение в регулировании правовых отношений. На основе материалов Свода трудов местных комитетов по 49 губерниям Европейской России, А. А. Рит- тих пришел к выводу о том, что «обычное право не приведено в порядок, чтобы оно могло служить правовым руководством постоянных и одинаковых решений. Противореча во многом писаному праву, нормы обычного права часто противоречат друг другу[101] [102] [103].

С. Ю. Витте скептически оценивал наличие в деревне прочных правовых обычаев, утверждая, что вначале требуется провести большую работу по их выявлению и анализу, а только потом рассуждать об их использовании10 .

Идея о принципиальном отличии обычного права и государственного была выдвинута этнографом А.

^ 103

рий есть самое неблагодарное дело . Юрист А. А. Леонтьев в ходе исследования крестьянского права пришел к выводу о том, что нация обитала в двух не вполне совместимых сферах - царстве писаных законов и царстве неписаных обычаев[104]. В свою очередь, К. Р. Качоровский обращал внимание на тот вред, который наносится тогда, когда государство публикует законы, не согласуясь с интересами и представлениями крестьян. Он призывал учиться у народа таким свойствам его юридической практики как отсутствие формализма, внимательное отношение к личности, стремление поступать по справедливости[105] [106] [107]. По наблюдениям В. Украинского, относящимся к началу XX в., «с течением времени у крестьян с понятием «закон» соединяется представление о чем-то бессмысленно разрушительном, что, врываясь в деревню, словно стихийная сила, коверкает, калечит кре-

106

стьянскую жизнь, попирает сложившиеся в народе правовые нормы и воззрения» .

Полемика среди ученых шла и по вопросу будущности волостных судов. Активным

^ jQy

защитником крестьянских судов выступил исследователь П. Скоробогатый . На сохранении волостных судов настаивали Н. Калачов, В. Птицын, П. Матвеев. Они считали, что народное правосудие близко крестьянам «по духу» и месторасположению, а также «доступно по цене»[108] [109]. Обосновывали свою позицию сторонники сохранения крестьянских судов и действенности народных обычаев наличием принципиальных расхождений между

законами и крестьянскими правовыми воззрениями, а также несоответствием официаль-

109

ных норм условиям народного быта .

Иной точки зрения придерживались в своих работах А. Риттих, П. Обнинский, Ф. Уманец. Они предлагали уравнять крестьян в сфере правосудия с представителями других сословий, уничтожив специальные крестьянские учреждения.

Отношение крестьян к закону нашло свое отражение в народных пословицах, имевших хождение в русской деревне. Например: «Где сила владеет, там закон уступает; По закону идти - и кур не водить; Обычай старше закона; Нужда свой закон пишет; Законы святы, да

113

законники - крючкотворцы; На что и законы писать, если их не исполнять» .

Официальное и обычное право имели в своем основании одну задачу - достижение справедливости. Отражая юридические отношения, пословицы и поговорки защищали справедливость. Нравственный характер юридических пословиц проявляется в изречениях «Где правда, там и счастье; Всякая неправда - грех; Вора миновать, доброго погубить»[114]. Для официального права с самого возникновения были характерны такие понятия как преступление и наказание, для обычного права - понятие справедливости, которое означало, прежде всего, возмещение причиненного ущерба[115]. Отсюда проистекало стремление не столько наказать правонарушителя, сколько примирить враждующие стороны на основании такого решения, которое устраивало бы всех и вместе с тем было бы справедливым в глазах людей всего сообщества. Причем зачастую понятие справедливости было близким к пониманию полезности того или иного решения для общины в целом, поэтому довольно сложно говорить о том, что для обычного права всегда был важен каждый конкретный человек.

По мнению Е. Якушкина, применение обычаев в практике волостного судопроизводства не представляло никакой трудности. Он утверждал, что «обычай есть закон, самый понятный для большинства. Созданный жизнью и развивающийся вместе с ней, он не представляет ни противоречий, ни темноты, которые встречаются в писаном праве»[116].

Крестьяне вообще охотно употребляют выражение «закон» вместо обычая. Так, крестьянин просит волостной суд постановить решение по закону, «как закон велит», иногда подразумевая под этим именно обычай.

На протяжении всего пореформенного периода возрастало уважение крестьян к закону, о чем свидетельствует содержание мирских приговоров. Большинство представителей домохозяев старались вникнуть в вопросы налогообложения, условия договоров, сделок и т.п. Причем это обязательно сопровождалось письменной фиксацией. Если ранее достаточно было устной договоренности, то, начиная с 1860-х гг., важным становится письменно оговорить все условия договора, что отражало стремление крестьян действовать в соответствии с законными нормами, а не устным образом[118].

Как и любая правовая система, область неписаных законов не оставалась неизменной и эволюционировала под влиянием условий общественного развития. В то же время обычное право отличалось значительной устойчивостью по причине преобладания в его источниках не формально-догматических и естественно-практических факторов, а нравственноэтических и духовно-религиозных явлений крестьянского бытия. Приверженность крестьян нормам обычного права определялась общинным укладом, традициями аграрного труда, самобытностью общественного устройства и сельским менталитетом. В практике народного права воплощалось крестьянское представление о правопорядке, находившее свое выражение в том, каким образом община, крестьянское хозяйство решали проблемы, связанные с наделами, усадьбой, экономические и социальные конфликты, семейные вопросы.

Наиболее заметные различия юридических обычаев русских крестьян и положений официального законодательства имели место в области наследственного права. Порядок наследования, установленный законом, не соответствовал ни понятиям крестьян, ни принципам хозяйственной жизни села. По закону наследство мог получить человек, хотя и родственник, но не участвовавший ни в приобретении имущества, ни в хозяйственной жизни семьи. И напротив, человек, который нес все обязанности члена семьи и внес трудовой вклад в общесемейную собственность, не получил бы ничего[119].

Проблема взаимоотношений писаного и обычного права в сфере наследования обратила на себя внимание ряда авторитетных юристов второй половины XIX - начала XX в., участвовавших в обсуждении и составлении проекта Гражданского уложения. В результате развернувшейся научной дискуссии появились исследования, содержащие хорошо разработанный и вполне достоверный материал о порядке наследования в крестьянском быту[120].

Вопрос о принадлежности права собственности на семейное имущество долгое время был дискуссионным в научной литературе. Ограниченное право собственности, утверждал С. В. Пахман, принадлежало отцу семейства[121]. Иного мнения придерживались К. П. Победоносцев, М. Ковалевский, П. Ефименко. Они считали, что семейная собственность не находится в заведовании домохозяина, а принадлежит семье как юридическому лицу. Отдельной личной собственности на недвижимость у членов семьи нет, а потому по их смерти наследство не открывается. Семейное имущество не составляло также и частную собственность домохозяина и по его смерти могло и не делиться, а продолжало быть

общим семейным достоянием, переходя в хозяйственное распоряжение нового домохозя- 122

ина . Аналогичной точки зрения придерживался и Сенат, последовательно проводя ее в своих решениях. Так, в решении Общего собрания № 28 от 1900 г. сказано, что крестьянские усадебные и полевые земли составляют особый вид владения, резко отличающийся от права собственности в смысле ст. 420 т. Х Свода законов. В случае смерти хозяина двора старший член крестьянской семьи лишь заступал на место покойного, становясь новым распорядителем имущества, принадлежащего по-прежнему всей семье, а не наследником, продолжателем «имущественной личности покойного». По этой же причине надельная земля не подлежала завещательным распоряжениям[122] [123] [124]. Таким образом, ни по закону, ни по обычаю, ни по завещанию надельная земля, а также движимость, составлявшая необходимую принадлежность надела, наследованию не подлежали до тех пор, пока существовал «двор», владевший этим имуществом на праве семейной собственности.

Порядок наследования у русских крестьян по обычному праву имел ряд особенностей, которые отличали его от наследственного права действующего законодательства. Ст. 13 Общего положения о крестьянах в порядке наследования имущества дозволялось руководствоваться местными обычаями. Местный обычай в порядке наследования мог применять-

124

ся, даже если он противоречил существующему законодательству . По крестьянскому обычному закону, потомки наделялись не по праву наследования в смысле гражданского законодательства, а по праву членства в семейном хозяйствующем субъекте (дворе)[125].

Письменные завещания для деревни были редкостью. Если они и составлялись, то в присутствии священника или члена волостного правления при трех свидетелях. Чаще всего крестьяне отдавали распоряжения завещательного характера на словах[126] [127] [128] [129]. Словесные завещания в правовой практике русской деревни имели такую же силу, что и письменные.

^ 2 27

«Это святой закон, чем отец перед смертью благословил, тем тому и владеть» . Воля наследодателя не могла противоречить сложившимся в крестьянском быту общественным и нравственным нормам. Сельский сход строго следил за тем, чтобы порядок наследования соответствовал сложившимся традициям. Он твердо стоял на защите общинных интересов и не утверждал те завещания, которые их нарушали. Так, не утверждались завещания в пользу дочери, если у завещателя оставался малолетний сын. Крестьяне говорили:

«Нельзя обойти сына, этой неправды общество допустить не может». Не допускалось

128

также завещание посторонним лицам .

Общая семейная собственность - это основная особенность обычного права русских крестьян. Наследование выражалось в распределении общего имущества, а не в переходе

129

права собственности . По смерти домохозяина (большака) все имущество двора становилось общей собственностью его сыновей, если они остаются жить вместе - одним хозяйством или делилось ими поровну, если они расходились врозь[130]. Если один из братьев, живущий нераздельно с отцом, умер еще при жизни последнего, то при разделе племянникам выделялась часть, какая следовала бы умершему брату[131].

Традиционный порядок наследования имущества крестьянского двора приведен в ответах корреспондента Этнографического бюро В. П. Каверина. Житель с. Костино-Отдельце

Борисоглебского уезда Тамбовской губернии в 1900 г. сообщал: «Отцовский дом и все хозяйство по смерти отца достаются всем братьям поровну. Также не участвуют в наследстве замужние дочери, а также дочери-вдовы, хотя бы они после смерти мужей жили при отце»[132] [133]. По обычаю крестьян деревень Болховского уезда Орловской губернии, при распределении наследства хата доставалась младшему брату, а старший должен был выстроить новую избу. За уступку дома и усадьбы младший брат доплачивал старшему лишней

133

постройкой, скотиной или деньгами .

Принцип трудового участия был основным в распределении наследства. Сыновья, отделившиеся при жизни отца, наследства не получали. Сыновья, которые занимались промыслами на стороне и заработок семье не присылали, получали неполную долю отцовского наслед- ства[134]. Напротив, солдаты в наследстве отца участвовали наравне с другими сыновьями. Крестьяне считали, что «они служили за семью, на службе страдали, а семья за них работала»[135].

Нормы обычного права в порядке наследования имущества крестьянского двора принципиально различались в своем отношении к мужчине и женщине. Женщина вообще не рассматривалась как член двора, поскольку женщины «семьи продолжать не могут»[136]. Поэтому женщина не получала владельческих прав в отношении двора, пока в семье оставались мужчины. С другой стороны, некоторые предметы домашнего обихода, одежда, а также приданое считались сугубо женской частной собственностью и передавались от матери к дочери.

Отношение к вдовам варьировалось в разных областях: в одних вдовы становились главой двора и полностью наследовали все его имущество, в других — не получали вообще никаких имущественных прав. Наличие или отсутствие малолетних детей было главным фактором при определении вдовьих владельческих прав[137] [138] [139]. Так, по обычаю крестьян Тамбовской губернии, жена после смерти мужа при неимении детей являлась единственной наследницей всего имущества мужа, в том числе и усадьбы. Для признания ее в правах на такое наследство не требовалось письменных актов, жена просто владела имуществом после смерти супруга13 . Вдова при совершеннолетних детях оставалась жить в доме, и дети были обязаны ее содержать. Если она желала жить отдельно, то ей должны бы-

139

ли выстроить келью и давать отсыпное (т.е. кормить) до смерти .

Дочери по смерти отца недвижимого имущества не получали. По наблюдению А. Х. Гольмстена, «дочери наследуют лишь движимое имущество и делят его поровну»[140]. Устранение дочерей от наследования недвижимым имуществом двора, при наличии сыновей, отмечено большинством исследователей русской деревни. Дочери оставят семью по выходу замуж, и поэтому они должны получить только такое имущество, которое не является органической частью хозяйства - приданое[141] [142].

Молодые незамужние дочери по общему правилу получали часть наследства по усмотрению братьев, жили с ними до замужества и получали от них приданое. В Борисоглебском уезде Тамбовской губернии встречался такой обычай в наследовании: если по смерти хозяина оставалась дочь - девица в возрасте невесты (16-20 лет), то она получала от братьев 1/10 часть движимого имущества. Если же она перешагнула этот воз-

142

раст, то она получала в наследство значительно больше - 1/5-1/6 часть . Старые девы («вековуши») за большой трудовой вклад получали от братьев небольшой дом и пропитание. При отсутствии у умершего домохозяина сыновей его имущество обыкновенно переходило к незамужним дочерям, включая даже надельную землю, если женщины могли справиться с хозяйством и уплачивать налоги[143] [144]. В 1916 г. жительница д. Марьинки крестьянка Булычева просила Казыванский волостной суд Тамбовского уезда признать ее наследницей движимого и недвижимого имущества умерших родителей. Она была един-

144

ственной наследницей и вела хозяйство. Суд иск удовлетворил .

Вдовец из имущества умершей жены получал только постель, а остальное имущество возвращалось ее родителям; если же после нее оставались дети, то все имущество переходило к ним[145] [146] [147] [148]. Вдова, если ее муж жил в семье своего отца, имущества не наследовала, и

146

ей возвращалось только приданое . Если вдовая сноха имела сына, то она наследовала всю часть имущества, которая полагалась ее умершему мужу. Но, если она имела девочек,

147

то ничего не наследовала или получала лишь 1/7 часть из доли мужа .

Права принятого члена семьи приравнивались к правам родных наследников, то же са-

148

мое относилось и к несовершеннолетним сыновьям . В отличие от закона, имущество крестьянского двора могли наследовать не только кровные родственники, но и все члены семьи-хозяйства, которыми считались все те, кто работал в хозяйстве и создавал его имущество, - усыновленные, приемыши и незаконнорожденные. На равных основаниях с родными сыновьями к наследованию допускался зять-примак или, как его еще называли в деревне, «влазень»[149]. Если у умершего домохозяина не было родных сыновей, то изба с хозяйством отходила к зятю, и на него возлагалась обязанность жить вместе с сестрами жены, даже если они и получили долю из отцовского наследства[150].

В отличие от законодательства, запрещавшего возникновение наследственных отношений вследствие договора, обычное право допускало договорное наследование. Например, приведем договор между домохозяином и принимаемым в семью приемышем:

«Мы, нижеподписавшиеся, государственный кр. Павел Худобин и бывший крепостной Федор Кравченко заключили сие условие в следующем:

1) Я, Худобин, принимаю его, Кравченко, к себе вместо сына и, в случае смерти меня и жены, ему должно остаться все мое имущество; в случае же, если он, Кравченко, не проживет пятнадцати лет, то должен отойти без всякого моего вознаграждения, а если по истечении пятнадцатилетнего срока отойдет, то я обязан отдать от всего моего имущества третью часть, а в случае, если докормит до смерти, то все имущество.

2) Я, Кравченко, добровольно согласился жить у него, Худобина, и повиноваться во всем как отцу, в чем и подписуюсь»[151].

Обычай допускал наследование в боковых линиях. В ряде мест имущество, в т.ч. и усадьба домохозяина, умершего бездетным, не признавалось выморочным, а поступало братьям, дядьям, племянникам. Правда, в Козловском уезде Тамбовской губернии непременным условием принятия наследства этой категорией родственников было совместное проживание с наследодателем[152].

Обычное право, в отличие от закона, не устраняло от наследства восходящих родственников: имущество замужней дочери наследовалось либо ее матерью, либо отцом[153]. Согласно правовому обычаю тамбовской деревни, после смерти сына, если у него не оставалось ни вдовы, ни детей, имущество его отходило к отцу, а не к братьям - «отец старше детей»[154]. Н. Бржеский, исследователь начала ХХ в., писал, что «наследственное право родителей (на имущество умерших детей), супругов, незаконнорожденных детей и т.п. с точки зрения крестьянского обычного права представляется более обеспеченным, нежели в писаном законе ...»[155].

Редко крестьянское имущество оставалось без наследников, обмершее, как говорили в деревне. Обычно размер такого имущества был незначителен, «кто без родни умирает - богат не бывает». Выморочное имущество отдавалось частично миру, а частично - сельскому храму[156] [157] [158].

Случаи наследования семейного имущества не членами семьи практически неизвестны. Передачи по завещанию земли и орудий труда не существовало, и она могла быть всегда оспорена в крестьянском суде как несправедливая. Если после смерти главы потомки не хотели делиться, один из них - как правило, старший сын - с общего согласия становился

157

новым «хозяином» .

В XIX - начале ХХ в. завещательные отношения в крестьянской среде определялись нормами обычного права. Во второй половине XIX в. крестьянский обычай официально является источником наследственного права: статья 38 Общего положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости от 19 февраля 1861 года определяла: в порядке

наследования имущества крестьянам дозволяется руководствоваться местными своими

158 u

обычаями . Регулированию наследственных, в частности, завещательных отношений в крестьянской среде нормами обычного права способствовал ряд причин. Завещательная воля крестьян была существенно ограничена, что обусловливалось коллективной формой собственности на имущество и общинным землевладением. Главным фактором в крестьянском хозяйстве считался не капитал, а личный труд. Семья, по понятиям крестьянина, представляла собой не только личный, родственный, но и рабочий хозяйственный со- юз[159] [160]. Раздел имущества по смерти домохозяина был не разделом наследства, а разделом общего заработка. Таким образом, имущество крестьянина не являлось его личной собственностью, а представляло собой общий хозяйственный инвентарь всей семьи, который большей частью не мог быть разделен без расстройства хозяйства и оставался в общем владении под распоряжением старшего в доме. Фактом отсутствия или слабого развития в крестьянской семье частной собственности объясняется то обстоятельство, что самостоятельные распоряжения, относящиеся к имуществу, доступны были очень немногим; они, как правило, исходили почти исключительно от лиц, стоящих во главе целой семьи. Таким образом, завещательное распоряжение у крестьян представляло собой акт домохозяина, в

котором он на случай смерти производил раздел общего заработанного имущества только

160

между членами семьи .

Завещания как разновидность посмертного перехода имущества получили в крестьянской среде слабое распространение не столько в силу законодательных препон, сколько вследствие отсутствия частнособственнических отношений, доминирования общинной и семейной собственности. Круг наследников в крестьянском быту определялся семейным началом, и завещатель не мог нарушать это начало. Он только распределял доли общесемейного имущества между «законными» наследниками. Назначение преемника из посторонних лиц считалось не только тяжким грехом, которого не в силах был бы взять на душу умирающий, но и нравственным «преступлением»[161].

Особенно резко наследование по закону и обычному праву отличалось при посмертной передаче земельного надела. Субъектом права на общественные надельные земли крестьян являлась сельская община. Сущность права крестьян на надельные земли, находящиеся в исключительном распоряжении «мира», существенно отличалась от права собственности других юридических лиц, например, городских обществ. Усадебные земли по закону находились в потомственном пользовании семейства, проживающего в крестьянском дворе. Раз земли крестьянского надела находились во владении юридических лиц, «они уже в силу природы таких лиц» наследованию подлежать не могут, считал К. Скворцов[162].

Правительствующий Сенат в решении от 3 ноября 1897 г., подробно рассмотрев вопрос о допустимости завещательных распоряжений относительно надельных земель, пришел к отрицательному выводу, и не на основании статьи 13 Общего положения от 19.02.1861 года, определяющей, что наследование крестьян определяется местными обычаями, а на основании установления свойства надельной собственности, исключающего возможность завещательных распоряжений. В этом решении Сенат, рассмотрев все указания крестьянских законов о свойстве надельной собственности, пришел к заключению, что на основании законов о поземельном устройстве крестьян, владельцами надельных земель являются или сельские общества, или крестьянский двор, как лица юридические. «Раз же земли крестьянского надела, — продолжает Сенат, — находятся во владении лиц юридических, они же в силу природы таких лиц подлежать завещанию не могут»[163]. Это решение легло в основу судебной практики.

Следует отметить, что на рубеже XIX-XX вв. предпринимались попытки изменения сложившихся обычаев и регулирования жизни крестьян законодательными способами. Скажем, был принят закон, согласно которому тот, кто выделил свое имущество из села, вышел из общины (это был период столыпинской реформы), не подлежал принципам обычного права и установившимся на селе правилам семейной собственности. То есть, выделившиеся из общины крестьяне могли завещать землю по правилам, прописанным в имперском законодательстве. Этот закон был принят в январе 1910 г., но крестьяне просто проигнорировали его по всей России[164].

Таким образом, завещания в крестьянском юридическом быту имели очень узкую сферу применения, а индивидуальная свобода личности была значительно стеснена. Право владельца распорядиться судьбой своей вещи ограничивалось рамками семьи, рода и «мира». Передача даже благоприобретенного имущества посторонним лицам, разрешаемая по закону, обычным правом категорически воспрещалась. Лишить ближайших наследников их имущественной доли в рамках российской правовой системы было практически невозможно. Так, по закону единственным легальным поводом устранения детей от наследства был брак, заключенный без согласия родителей, по обычному праву - выдел из семьи. Воля завещателя могла быть нарушена и волостным судом, и сельским сходом в случаях, когда условия завещания признавались несправедливыми. Юридическое преемство, продолжение гражданской личности наследодателя путем завещания не должны были угрожать традиционному миропорядку крестьянской общины. В то же время, говоря о завещании как институте обычного права, нельзя не отметить, что с его помощью восполняли проблемы в обычно-правовом регулировании наследственных отношений. В силу того, что институт завещания находился в совместном ведении обычая и закона, он, в отличие от наследственного права, выходил за пределы господства обычного права и мог регулироваться официальным законодательством[165].

Правонарушениями сельских жителей, в оценке которых положения официального закона и нормы обычного права фактически совпадали, являлись преступления против веры, что объяснялось как государственным характером православной веры, так и в целом религиозным сознанием русского крестьянства.

Преступления религиозные или преступления против веры долгое время в России признавались посягательствами на самого Бога и наказывались крайне строго. На основании статьи первой Уложения 1649 г. богохульник, вне зависимости от его вероисповедания, должен был быть подвергнут сожжению. Воинский Устав сохранил за подобные преступления самые тяжелые формы наказания. Уложение о наказаниях 1845 г. предусматривало суровые кары и наказуемость таких деяний как отступление от веры, совращение в другую веру и т.п. К числу религиозных посягательств Уголовное уложение 1903 г. отнесло, прежде всего, надругательства над верой, наиболее тяжким видом которых являлось богохульство и оскорбление святыни. Наказание за богохульство доходило до ссылки на поселение и даже срочной каторги, если оно было совершено в церкви, а за кощунство, при том же условии, до тюрьмы на срок не меньше 6 месяцев.

В российском обществе, где православие являлось государственной религией, а титульная нация в большинстве своем придерживалась данного вероисповедования, преступления против веры широкого распространения не имели. В период с 1874 по 1905 гг. в окружных судах и судебных палатах страны религиозных преступлений фиксировалось в среднем от 1 до 1,5 тыс. в год[166]. Еще в меньшей мере данный вид преступления был характерен для жителей русского села. Изученные источники дают основание утверждать, что преступления против православной веры (кощунство, богохульство, святотатство и т.п.) в деревне были явлением редким. Например, за период с 1881 по 1900 гг., т.е. за 20 лет, в Тамбовской губернии за этот вид преступления было осуждено 82 крестьянина[167]. Незначительное число таких преступлений в крестьянской среде объяснимо как страхом совершить грех перед Богом, так и неприятием общественным мнением села подобных деяний. Богохульство и кощунство сознавались крестьянами как тяжкий грех и преступление, и по народному обычаю виновный подлежал строгой ответственности[168]. Жители орловской деревни по этому поводу говорили: «Да и Бог не потерпит - долго ждать за это не заставит», или «Бог долго ждет, да больно бьет. Тут не накажет, зато на том свете в вечной кабале будешь»[169]. Крестьяне были убеждены в неотвратимости наказания за такие преступления. В записке С. С. Кондрашова о положении крестьян Елатом- ского уезда Тамбовской губернии от 13 марта 1889 г. утверждалось: «Кощунство и богохульство считаются страшным грехом, но если они уж не особенно сильно оскорбляют религиозные чувства народа, то об этом стараются избегать доносить священнику или начальству. На нарушителей церковных правил народ смотрит равнодушно, зная, что Бог и без них за это накажет»[170]. Крестьяне не считали своим делом наказывать грех (это дело Божье), но добивались исполнения нравственных норм силой общественного мнения.

Как преступление и грех воспринимали крестьяне церковную татьбу, т.е. кражу из церкви. Земский учитель А. В. Страшинин из с. Первитино Тверской губернии в 1899 г. сообщал, что «похищение вещей из церкви народ считает не просто кражей, а тяжким и важным преступлением. Причем с этим преступлением соединяет представление о каре Божьей, особенно если украдены богослужебные предметы»[171] [172]. Аналогичная по содержанию информация поступила в Этнографическое бюро из Костромской губернии. В ней автор указывал, что «наш мужик считает нехристем, каким-то зверем того человека, кото-

^ i72

рый покусится обокрасть церковь» .

Чаще всего объектом посягательства выступали кружки для сбора пожертвований. Прикованная к церковной стене только легонькой железной цепочкой, она вводила в искушение сельских воришек, добычей которых становились 2-3 копейки[173]. «В церковь каждый несет последнюю слезную копейку, - говорили ярославские крестьяне, - и вдруг это воровать... слезы людские. Значит, у Бога украсть». Таких воров, в независимости от суммы похищенного, в руки волостного суда не передавали. В деревне о краже из церкви, как правило, доводили до сведения полиции, а дело вел судебный следователь[174].

Особенно строго сельские жители относились к тем святотатцам, которые крали из церкви священные сосуды и снимали ризы с икон. По мнению крестьян, на такое могли пойти либо последний грешник, либо человек некрещеный. Житель Ростовского уезда Ярославской губернии по этому поводу высказался так: «Страх берет, как подумаешь, что есть на свете такие отчаянные люди. Православный пойди на это и не решится, побоится, что его Господь накажет тут же, на месте поразит. Он, если что и утащит, то только деньги, а обдирают иконы, надо полагать, не православные, не крещеные»[175] [176] [177]. Крестьяне были уверены в неотвратимости наказания для таких воров. Жители сел Калужской губернии считали, что если похитителя не установит следствие, то он сам, мучимый угрызениями совести и обрушившимися на него несчастьями, явится с повинной17 .

В обычно-правовых воззрениях русских крестьян особое место занимали суеверия, основанные как на народной демонологии, так и на примитивном восприятии православной веры. Преступление расценивалось как деяние греховное, богопротивное, результат вредоносных усилий нечистой силы. Сохранению архаики правовых обычаев крестьян способствовали исторически сложившийся общественный уклад русского села и приверженность его жителей нормам неписаного права.

Приметы и обычаи нередко выступали основанием для установления фактов преступления. Главными действующими лицами в таких розысках были сельские ворожеи, гадалки, колдуны. К помощи колдунов в русской деревне прибегали и для поиска пропавших вещей17 . По сообщению из Костромской губернии, «если же какой-то злодей надломил у крестьянина клеть, лавку с товаром, сначала обращаются к ворожее или колдуну, колдун за деньги сказывает, такой-то человек украл, в тот лес положил, ступай немедля, найдешь в указанном месте, и справедливо: находят, где колдун сказал, на том месте»[178]. Для отыскания воров в тамбовских селах прибегали к помощи ворожей, и те гадали на картах, бобах или воде. Разложив карты или посмотрев на воду, ворожея указывала направление жительства похитителя, цвет его волос и приблизительно описывала его наружность[179].

Характерно и то, что сельские жители для отмщения вору использовали атрибутику православной веры, хотя, по сути, эти действия были далеки от сущности учения Церкви. В Макарьевском уезде Костромской губернии местные жители считали, что если на вора заказать сорокоуст, то он будет испытывать страшные боли и, чтобы избавиться от них, вернет хозяину похищенные вещи тайно[180]. Тамбовские крестьяне верили, что если поставить в церкви перед иконой Иоанна воина «забидящую свечу», то вор начнет «сохнуть», чахнуть и, в конце концов, сам принесет украденную вещь назад или подбросит ее[181].

С целью наказания вора в русских селах прибегали к «выниманию следа». Дерн с отпечатком ступни вора вырезался, эту землю в мешочке вешали в трубу или крепили на потолке избы. Крестьяне были уверены в том, что по мере высыхания земли преступник будет чахнуть и умрет[182]. В костромских деревнях было принято преследовать вора по «горячему следу». Свежий след преступника бросали в печь, что, по мнению сельских жителей, приводило к смертельной болезни злодея, или неведомая сила заставляла его вернуть похищенное[183].

Допускало крестьянское сознание и иррациональные способы добывания доказательств. Так, при поисках виновного в убийстве применялось испытание трупом или кровью, основанное на представлении, что при прощании убийцы с убитым из трупа потечет кровь. «В прежнее время, - писал Н. А. Костров в 1881 г., - испытание трупом или кровью допускалось весьма часто не только сельскими и волостными начальствами при первона-

^ 2 g4

чальных розысках убийцы, но и земскими заседателями, исправниками и т.п.» . В Ор

ловской губернии существовал обычай распознания убийцы. Местные крестьяне считали, что жертва непременно уличит преступника. Предполагаемого убийцу подводили к трупу, и если это он совершил преступление, то на теле «кровь пойдет из ран, или волосы на го-

185

лове зашевелятся» . Аналогичное поверье было распространено среди калужских крестьян[184] [185] [186] [187] [188] [189]. Все это по своей сути напоминало систему ордалий раннефеодального периода российской государственности. Стоит согласиться с утверждением исследователя Т. В. Шатковской о том, что существование в народном правовом быту второй половины XIX в. суеверных обычаев, утративших свое первоначальное мировоззренческое содержа-

187

ние, свидетельствовало об инерционности крестьянского правосознания .

Другая группа суеверий была связана с сельским правосудием. Согласно крестьянскому поверью, для благополучного исхода судебного дела считалось необходимым принести

с собой на суд плеву новорожденного ребенка, шкуру змеи или корень травы долен, а ^ ^ ^ 188 накануне всей семьей нужно было молиться перед иконой Св. Николая . В деревне верили: чтобы выиграть судебную тяжбу, необходимо на Пасху выпросить у священника

189

освященное яйцо, взять его на суд и в течение заседания катать его в кармане . Для того чтобы решение было в их пользу, в Пошехонском уезде Ярославской губернии мужики приносили в суд разные травы, собранные в день Ивана Купалы[190]. В той же местности с той же целью деревенские жители считали полезным посыпать порог суда солью, а при себе иметь барсучью шерсть[191] [192] [193].

Не в меньшей мере русские крестьяне полагались на милость Божью. Крестьяне верили, что тому, кто постится в пятницу перед днем святых Косьмы и Даминиана, не страшен

^ 192

любой суд . «Кто читает по три раза на дню 90 и 108 псалмы или Евангелия утром и ве-

^ ^ 193

чером, тот выиграет всякий суд», - утверждали мужики в Орловской губернии .

В делах между родными или близкими друзьями прибегали к так называемому «суду божьему». Заподозренный в проступке обязан был снять со стены икону и, держа ее перед собой, произнести: «Порази меня, царь небесный, если я этому делу виновен!». Присутствовавшие следили «за изменением его физиономии, за трясением рук и проч. По этим признакам делается уже заключение о виновности или невиновности заподозренного, но только про себя, потому что после клятвы открыто заподозренный не обвиняется», - писал в середине XIX в. один из наблюдателей[194].

Как не парадоксально, но подчас деревенские суеверия сами становились причиной сельского воровства. Так, в Ярославской губернии практиковалась кража цветов, поскольку они «лучше отрождаются, чем купленные», а рыбаки Архангельской губернии похищали друг у друга удочки, считая, что на краденые крючки рыба лучше ловится[195]. Исследованные материалы дают основание утверждать, что кражи, совершаемые по причине суеверия, не вызывали осуждения со стороны сельских жителей. Более того, в деревнях можно было услышать рекомендации: «у кого не ведутся свиньи, нужно в гостях украсть ложку, изломать и искормить ее свиньям» или «украсть на семена»19 . Священник Птицын из с. Петрушково Карачевского уезда Орловской губернии в корреспонденции от 25 мая 1897 г. сообщал о местном поверье. «Чтобы лен лучше родился, считали деревенские девушки, нужно украсть лепешку на Пасхе у священника и съесть ее в поле»19 . Был известен в деревне и обычай «заворования». Крестьяне верили, что если благополучно украсть в ночь перед Благовещением, то можно целый год воровать, не боясь быть пойманным[196] [197] [198].

Одним из видов уголовных преступлений, учиненных в форме самочинной расправы, следует признать убийства, совершенные на почве суеверий. Юрист-правовед дореволюционной поры П. Обнинский убийство на почве суеверий сравнивал с гибелью человека от удара молнии. Он утверждал, что в обоих случаях причиной смерти становится стихия, которую невозможно наказывать[199]. Жители села были убеждены, что ведьмы портили людей, изводили скотину. Порча производилась посредством собранных в ночь Ивана Купалы трав, наговорами на еду и питье. Человек, на которого навели порчу, начинал чахнуть, делался «припадочным» или начинал «кликушествовать». Только сглазом можно было объяснить, почему вдруг корова перестала доиться, или молодая девушка «таяла» на глазах[200].

Повсеместно ведьм считали виновницами летних засух и неурожаев. В селе Истобном Ниж- недевицкого уезда Воронежской губернии в начале XX века крестьяне чуть не убили одну девушку, которую подозревали в ворожбе. Девка эта якобы ходила голая по селу и снятой рубахой разгоняла тучи. Вмешательство местного священника спасло несчастную от расправы[201] .

Во время деревенских бедствий, будь то мор, засуха, неурожай, на сельских колдунов и ведьм крестьяне указывали как на причину постигших их несчастий. В результате они становились жертвой мести со стороны деревенских жителей. Как показывают источники, самосуды над колдунами завершались убийствами. В Самарской губернии в 1879 году был убит колдун, который пользовался на селе дурной славой. Подсудимый Перфил Табунщиков на суде чистосердечно заявил, что он убил его справедливо, потому что тот был колдуном и людей портил. В 1890 году в Рязанской губернии колдун был убит крестьянином за порчу его дочери и снохи. Только в селах одной Пензенской губернии в 1880 г. были убиты три ведьмы[202] [203].

Порой такие расправы в селе совершались публично. Показательным в этом отношении является преступление, совершенное 4 февраля 1879 г. в д. Врачевке Тихвинского уезда Новгородской губернии. В этой деревне жила солдатка Екатерина Игнатьева, которая слыла колдуньей. Несколько женщин в этом селе заболели нервными припадками и стали выкликать при этом, что их испортила Игнатьева. Крестьяне подали жалобы уряднику, но он никаких действий не произвел. Тогда местные жители заперли старуху в избу, заколотив окна и двери, подожгли крышу. В самочинной расправе принимало участие 17 крестьян, еще 300 односельчан наблюдали самосуд, не вмешиваясь в происходящее, уверенные в том, что с колдуньей поступили правильно. Из 17 человек, преданных суду, 14 было

203

оправдано, а 3-х суд приговорил к церковному покаянию .

Крестьяне хорошо понимали, что в этом вопросе они не могут надеяться на официальный закон, который не рассматривал колдовство как преступление. Неудовлетворенные таким положением вещей, селяне брали инициативу в свои руки. В народных представлениях убить колдуна не считалось грехом[204]. Информатор Этнографического бюро из Орловского уезда А. Михеева сообщала: «Убить колдуна или сжечь его мужики даже за грех не считают. Например, жила одна старуха, которую все считали за колдунью. Случился в деревне пожар, мужики приперли ее дверь колом, избу обложили хворостом и подо-

205

жгли» . По мнению правоведа А. Левенстима, насилие над колдунами связано с народными убеждениями, что после побоев испорченный человек выздоровеет, а если нет, зна-

206

чит, он - ставленник нечистой силы, а такие боли не чувствовали .

Не только жестокость, но всякое игнорирование родственных связей было характерно для таких убийств. Убийство сыном матери-колдуньи произошло в ноябре 1893. г. в Мышкинском уезде Тверской губернии. В Карачаевском уезде Орловской губернии крестьянин Злынев убил свою жену за то, что она его испортила; он страдал половым бессилием[205] [206] [207]. Отсутствие родственных привязанностей обусловлено тем, что, по воззрениям крестьян, человек, вступивший в связь с дьяволом, утратил право на любовь своих ближних, и родственные связи с ним должны быть порваны.

Убийство ведьм и колдунов, с точки зрения русских крестьян, являлось не только не преступным, но и похвальным, потому что в этом случае убийца лишал жизни такого человека, который сделал людям много зла[208]. По утверждению знатока обычного права Е. И. Якуш- кина, «крестьяне не считали грехом убить колдуна, от тайных действий которого никто не может уберечься»[209] [210] [211] [212]. Исследуя роль обычая в уголовном законодательстве, правовед С. С. Белогриц-Котлеревский предостерегал законодателя от признания «взгляда невежественной части народа, оправдывающей убийство колдунов и колдуний для прекращения пор-

210

чи и вреда, ими причиняемого, и предложений возвести его в степень привилегированного» .

Еще одним видом преступления, совершаемого на почве суеверий, было убийство в ходе совершения обряда опахивания села. К опахиванию селения прибегали в случаях эпидемий холеры, падежа скота. О бытовании этого обряда в конце XIX в. свидетельствуют наблюдения этнографов-современников. Опахивание было зафиксировано в Орловской, Рязанской, Ярославской, Тульской, Харьковской и других губерниях.

Встречный человек во время процессии воспринимался как препятствие, могущее нарушить ход обряда, или как угроза результативности осуществляемого действия. Если процессия крестьянок во время опахивания встречала мужчину, то его считали «смертью», против которой совершался обряд, и поэтому его жестоко избивали, а порой и убивали, приговаривая: «Вот коровья смерть пришла»21 . Этнограф Машкин, описывая обряд опахи- вания в деревнях Курской губернии, отмечал, что «бабы доходят до остервенения и бросаются на все, что попадается на пути, а случайных прохожих избивают до полусмерти»21 .

В обряде явно прослеживались черты языческих суеверий: «злые силы» пытались задобрить. С целью отвести беду от родного села воздействие на стихию земли дополнялось жертвоприношением — закапыванием живой кошки, собаки, сжиганием черного петуха на костре из дерна. В Орловской губернии в ходе ритуала в борозду зарывали живыми черного щенка, черную курицу, черного петуха[213]. Эффективным «профилактическим» средством от эпидемии считалось зарывание живого человека в землю[214]. Такие обрядовые убийства не расценивались крестьянами как преступление.

Суеверия в правовых обычаях русских крестьян отличались завидным единообразием, что подтверждает существование обычного права, норм, общепринятых в правовом быту сельских жителей. Историческая память крестьянства выступала хранителем, а устная традиция - надежным каналом передачи правовых обычаев. Их соблюдение достигалось силой общинных традиций и консерватизмом крестьянского мышления.

Еще одна сфера, в которой закон и обычай не совпадали в трактовке событий и оценке действий сторон, - брачное право. Например, закон прямо запрещал неустойку в предбрачных договорах, по сенатскому разъяснению, убытки, происшедшие от неисполнения обещания вступить в брак, не вознаграждались. В крестьянском обиходе возмещение затрат вследствие отказа одной из сторон от вступления в брак - обыденное явление, а судебный спор чаще всего велся из-за их величины.

Брак являлся важнейшим этапом в жизни крестьян. Посредством него достигалась полноценность сельского бытия. В глазах сельских жителей женитьба выступала непременным условием обретения статуса полноправного члена общины. Холостого мужчину, даже зрелого возраста, в селе называли «малым» и к его голосу не прислушивались. Супружеский союз являлся основой материального благосостояния хозяйства. В деревне говорили: «В нашем быту без бабы невозможно: хозяйство порядком не заведешь, дом пойдет

215

прахом» . Нормальное функционирование двора не могло быть достигнуто по причине упомянутого выше семейного разделения труда. Поэтому при выборе невесты внимание, в первую очередь, обращали на ее физические качества, а уже потом на все остальное. При выборе невесты учитывали ее репутацию («Не баловалась, а то слушок пойдет»), особенно ценилось трудолюбие и умение работать[215] [216]. Если брали невесту из другого села, то значение имела не только оценка семьи, но и деревни в целом.

После того как потенциальная невеста была определена, и по сведениям сельской свахи препятствий для заключения брака не было, родители жениха засылали сватов. Приход сватов сопровождался обрядовыми действиями, традиционным словесным набором и символическим торгом. Согласие завершалось молитвой и обильной трапезой. В крестьянском быту заключение условий сделки сопровождалось взаимным ударением правых рук: оттого законченное сватовство называлось «рукобитье»[217] [218] [219]. После совершения взаимного целования сватов с обеих сторон давались торжественные обещания. Это означало, что стороны

218

пришли к соглашению о сроке свадьбы и о величине предстоящих расходов .

Следует отметить, что обычное право донских казаков допускало возникновение договорных обязательств неимущественного характера. В частности, «в день сватовства делают рукобитье... При том кладут заряд, вроде штрафа в случае отказа, на жениха - 100 рублей, а на невесту - 50 рублей за бесчестье. С этого дня брачный союз на словах считается

219 u

заключенным» . Нарушение данного слова влекло за собой, на основе норм обычного права, юридические последствия. Оскорбленная сторона могла потребовать возмещения понесенных затрат и компенсацию за «бесчестье», поскольку отказ жениха от заключения брака оскорблял девичью честь и бросал тень на ее репутацию[220].

В случае нарушения условий брачного договора, потерпевшая сторона обращалась в волостной суд с требованием взыскания штрафа за «бесчестье». Данного понятия официальный закон не знал, но оно было распространено в крестьянском обиходе. Согласно народному обычаю, волостной суд признавал обязанность возместить убытки, произошедшие от неисполнения соглашения вступить в брак[221]. В качестве примера приведем иск крестьянки Левиной к отставному рядовому Камышникову о взыскании с него убытков по случаю невыдачи его дочери Марфы за ее сына Ивана. В книге записей Перкинско- го волостного суда Тамбовской губернии за 1872 г. по этому делу вынесен приговор, по которому с ответчика надлежало взыскать 1 руб. серебром[222].

Правовед М. Зарудный в своем исследовании приводит пример жалобы отца в волостной суд на односельчанина за отказ женитьбы на его дочери, которую он посватал. Волостной суд принял во внимание, что истец действительно, по существующему в деревнях обычаю, приготовляя свою дочь к венцу, нанимал девиц для приготовления приданого дочери, которые шили у него на его иждивении 3 дня, поэтому он потерпел убытки. Просьба истца судом была удовлетворена, и с ответчика было взыскано в его пользу 10 рублей[223].

В правовой жизни российской деревни второй половины XIX - начала XX в. закон и обычай выступали не только конкурирующими, но и дополняющими друг друга источниками права. В среде русских крестьян закон наиболее удачно применялся в сферах общественной жизни (например, институт частной собственности), а обычай сохранял свои позиции в традиционных областях (к примеру, семейные и наследственные правоотношения).

Модернизация правового пространства на протяжении второй половины XIX - начала XX в. заключалась в постепенном слиянии двух правовых систем и создании единой правовой системы на основе закона при сохранении некоторых подходов и норм обычноправовой системы.

1.3.