Между обычаем и законом

Во многих крестьянских обществах закон представал как нечто, навязанное извне и определяемое нуждами, интересами, взглядами и ценностями чуждых социаль­ных групп. С другой стороны, жизнь крестьянина про­текала в контексте обычая с его собственными специ­фическими условиями и представлениями.

В этом смысле в России 1861—1917 гг. сложилась уни­кальная ситуация. Закон об освобождении крестьян 1861 г. придал крестьянскому обычаю полный правовой статус. Проблема социальных различий между крестьянским и не­крестьянскими сословиями была разрешена посредством признания и юридической формализации со стороны госу­дарства норм обычного права. Крестьянские обычаи и граж­данское право для крестьянских общин слились воедино.

Соотношение обычного и официального права занима­ло важное место в исследованиях того времени, но вплоть до второй половины XIX в. было распространено поло­жение о том, что с начального момента государственного законотворчества идет непрерывный процесс увеличения сферы действия официальных норм и, соответственно, уменьшения сферы применения норм обычных. По боль­шому счету так и происходило: государство активизиро­вало свою законотворческую инициативу, пытаясь регла­

ментировать все существующие сферы. В свою очередь, размеры империи со значительными расстояниями меж­ду населенными пунктами, неграмотность большинства населения делали возможным существование обычно­правовых норм, особенно в крестьянской среде. Это во многом и обусловило тот интерес к изучению обычного права в XIX в., когда ученые пытались объяснить «живу­честь» обычного права.

Существование обычного права можно доказать или опровергнуть.

Противоположного мнения придерживался сенатор Н.А. Хвостов, который в 1905 г. заявлял: «Вопрос о су­ществовании обычая представляется мне равносильным вопросу о том, есть ли в действительности воздух, или мы живем в безвоздушном пространстве. Сомневаться в существовании обычного права могут только те, кто в деревне оседло не жил, в местных должностях не слу­жил, а жили по городам и народную жизнь изучали толь­ко по книжкам и то — по книжкам исключительно одного направления»^[113].

Приоритет в изучении обычного права русской деревни принадлежит А.Я. Ефименко^[114]. Ею была сформулирована

теория «трудового начала». Хорошим подспорьем для изу­чения правовых воззрений русского крестьянства стали материалы комиссии сенатора Любощинского, собравшей решения крестьянских судов в 15 губерниях России^[115]. Богатый фактический материал, содержащийся в трудах комиссии, послужил основой для создания ряда работ^[116]. И.Г. Оршанский исследовал проявление обычного права в семейно-брачных отношениях^[117]. Роль правовых обычаев в области гражданских правоотношений выяснил в своем исследовании С.В. Пахман^[118]. Под редакцией Е.И. Якуш- кина вышли в свет четыре выпуска библиографического указателя по обычному праву с ценными комментариями^[119].

О значении обычного права в жизни деревни писал Д.Я. Самоквасов. Он пришел к выводу, что крестьянин в большинстве его семейных и общественных связей не знал постановлений законодательства, а определял свое отношение к семье и общине на основе существовавших исстари в деревне правовых понятий^[120]. Схожего мнения придерживался Н.П. Загоскин. «Обычное право не утра­тило жизненного значения своего и в последующие эпохи русской жизни, известно, что почти исключительно обыч­ным правом и до наших дней регулирует свою правовую жизнь наше крестьянство, т.е. огромное большинство рус­ского народа»^[121]. На существовании непрерывной связи между современными ему обычаями и обычным правом

Древней Руси настаивал И. Тютрюмов. Он утверждал, что, «обращаясь к народно-обычному праву, мы не можем не заметить непрерывной связи между современными обыча­ями крестьян и обычаями древнего быта»^[122]. В начале ХХ в. о самостоятельном существовании и развитии обычного права писали А.А. Леонтьев и К.Р. Качоровский^[123].

Однако некоторые исследователи отрицали существо­вание правовых народных традиций. «Никаких народ­ных правовых обычаев, общих не только сколько-нибудь обширному району, но даже группе соседних селений, не существовало», — утверждал в своей работе Г.А. Евре- инов^[124]. Даже те, кто признавал наличие в деревне норм обычного права, считали невозможным их применение в регулировании правовых отношений. На основе мате­риалов Свода трудов местных комитетов по 49 губерни­ям Европейской России А.А. Риттих пришел к выводу о том, что «обычное право не приведено в порядок, что­бы оно могло служить правовым руководством посто­янных и одинаковых решений. Противореча во многом писаному праву, нормы обычного права часто противо­речат друг другу»^[125]. С.Ю. Витте скептически оценивал наличие в деревне прочных правовых обычаев, утверж­дая, что вначале требуется провести большую работу по их выявлению и анализу, а только потом рассуждать об их использовании^[126].

Идея о принципиальном отличии обычного права и госу­дарственного была выдвинута этнографом А.Я. Ефимен­ко. Народное право и право культурное, по ее мнению, представляли собой два строя юридических воззрений, типически отличных одно от другого, и поэтому всякая

попытка систематизировать народное право по нормам юридических теорий есть самое неблагодарное дело^[127]. Юрист А.А. Леонтьев в ходе исследования крестьянского права пришел к выводу о том, что нация обитала в двух не вполне совместимых сферах — царстве писаных законов и царстве неписаных обычаев^[128]. В свою очередь, К.Р. Ка- чоровский обращал внимание на тот вред, который на­носится тогда, когда государство публикует законы, не согласуясь с интересами и представлениями крестьян. Он призывал учиться у народа таким свойствам его юри­дической практики, как отсутствие формализма, внима­тельное отношение к личности, стремление поступать по справедливости^[129]. По наблюдениям В. Украинского, отно­сящимся к началу XX в., «с течением времени у крестьян с понятием “закон” соединяется представление о чем-то бессмысленно разрушительном, что, врываясь в деревню, словно стихийная сила, коверкает, калечит крестьянскую жизнь, попирает сложившиеся в народе правовые нормы и воззрения»^[130].

Полемика среди ученых шла и по вопросу будущности волостных судов. Активным защитником крестьянских судов выступил исследователь П. Скоробогатый^[131]. На сохранении волостных судов настаивали Н.В. Калачов, В.В. Птицын, П.А. Матвеев. Они считали, что народное правосудие близко крестьянам «по духу» и месторасполо­жению, а также «доступно по цене»^[132]. Обосновывали свою позицию сторонники сохранения крестьянских судов и действенности народных обычаев наличием принципи­альных расхождений между законами и крестьянскими

правовыми воззрениями, а также несоответствием офици­альных норм условиям народного быта^[133].

Иной точки зрения придерживались в своих работах А.

Отношение крестьян к закону нашло свое отражение в народных пословицах, имевших хождение в русской де­ревне. Например: «Где сила владеет, там закон уступает»; «По закону идти — и кур не водить»; «Обычай старше закона»; «Нужда свой закон пишет»; «Законы святы, да законники — крючкотворцы»; «На что и законы писать, если их не исполнять»^[137].

Официальное и обычное право имели в своем осно­вании одну задачу — достижение справедливости. От­ражая юридические отношения, пословицы и поговор­ки защищали справедливость. Нравственный характер юридических пословиц проявляется в изречениях: «Где правда, там и счастье»; «Всякая неправда — грех»; «Вора миновать, доброго погубить»^[138]. Для официального права с самого возникновения были характерны такие понятия, как преступление и наказание, для обычного права — понятие справедливости, которое означало прежде всего

возмещение причиненного ущерба^[139]. Отсюда происте­кало стремление не столько наказать правонарушителя, сколько примирить враждующие стороны на основании такого решения, которое устраивало бы всех и вместе с тем было бы справедливым в глазах людей всего сооб­щества. Причем зачастую понятие справедливости было близким к пониманию полезности того или иного реше­ния для общины в целом, поэтому довольно сложно го­ворить о том, что для обычного права всегда был важен каждый конкретный человек.

По мнению Е. Якушкина, применение обычаев в прак­тике волостного судопроизводства не представляло ни­какой трудности. Он утверждал, что «обычай есть закон, самый понятный для большинства.

Крестьяне вообще охотно употребляют выраже­ние «закон» вместо обычая. Так, крестьянин просит волостной суд постановить решение по закону, «как закон велит», иногда подразумевая под этим именно обычай. Выражения «обычай», «обычное право» были порой совсем непонятны крестьянам. Этим объясняет­ся, почему обращаемый к крестьянам вопрос: «Какие у вас обычаи?» приводит их в недоумение, и только по­сле пояснения наглядными примерами они понимают, о чем идет речь^[141].

На протяжении всего пореформенного периода возрас­тало уважение крестьян к закону, о чем свидетельствует содержание мирских приговоров. Большинство предста­вителей домохозяев старались вникнуть в вопросы на­логообложения, условия договоров, сделок и т.п. Причем

это обязательно сопровождалось письменной фиксацией. Если ранее достаточно было устной договоренности, то начиная с 1860-х гг. важным становится письменно огово­рить все условия договора, что отражало стремление кре­стьян действовать в соответствии с законными нормами, а не устным образом^[142].

Как и любая правовая система, область неписаных за­конов не оставалась неизменной и эволюционировала под влиянием условий общественного развития. В то же время обычное право отличалось значительной устойчивостью по причине преобладания в его источниках не формаль­но-догматических и естественно-практических факторов, а нравственно-этических и духовно-религиозных явлений крестьянского бытия. Приверженность крестьян нормам обычного права определялась общинным укладом, тра­дициями аграрного труда, самобытностью общественно­го устройства и сельским менталитетом. В практике на­родного права воплощалось крестьянское представление о правопорядке, находившее свое выражение в том, каким образом община, крестьянское хозяйство решали пробле­мы, связанные с наделами, усадьбой, экономические и со­циальные конфликты, семейные вопросы.

***

Наиболее заметные различия юридических обычаев русских крестьян и положений официального законода­тельства имели место в области наследственного права. Порядок наследования, установленный законом, не соот­ветствовал ни понятиям крестьян, ни принципам хозяй­ственной жизни села. По закону наследство мог получить человек, хотя и родственник, но не участвовавший ни в приобретении имущества, ни в хозяйственной жизни се­мьи. И напротив, человек, который нес все обязанности

члена семьи и внес трудовой вклад в общесемейную соб­ственность, не получил бы ничего^[143].

Проблема взаимоотношений писаного и обычного права в сфере наследования обратила на себя внимание ряда авторитетных юристов второй половины XIX — на­чала XX в., участвовавших в обсуждении и составлении проекта Гражданского уложения. В результате развер­нувшейся научной дискуссии появились исследования, содержащие хорошо разработанный и вполне достовер­ный материал о порядке наследования в крестьянском быту^[144].

Вопрос о принадлежности права собственности на семейное имущество долгое время был дискуссионным в научной литературе. Ограниченное право собствен­ности, утверждал С.В. Пахман, принадлежало отцу се- мейства^[145]. Иного мнения придерживались К.П. Победо­носцев, М. Ковалевский, П.С. Ефименко. Они считали, что семейная собственность не находится в заведовании домохозяина, а принадлежит семье как юридическому лицу. Отдельной личной собственности на недвижимость у членов семьи нет, а потому по их смерти наследство не открывается. Семейное имущество не составляло также и частную собственность домохозяина и по его смерти могло и не делиться, а продолжало быть общим семей­ным достоянием, переходя в хозяйственное распоряжение нового домохозяина^[146]. Аналогичной точки зрения придер­живался и Сенат, последовательно проводя ее в своих ре­

шениях. Так, в решении Общего собрания № 28 от 1900 г. сказано, что крестьянские усадебные и полевые земли составляют особый вид владения, резко отличающий­ся от права собственности в смысле ст. 420 т. Х Свода законов. В случае смерти хозяина двора старший член крестьянской семьи лишь заступал на место покойного, становясь новым распорядителем имущества, принадле­жащего по-прежнему всей семье, а не наследником, про­должателем «имущественной личности покойного». По этой же причине надельная земля не подлежала завеща­тельным распоряжениям^[147]. Таким образом, ни по закону, ни по обычаю, ни по завещанию надельная земля, а также движимость, составлявшая необходимую принадлежность надела, наследованию не подлежали до тех пор, пока су­ществовал «двор», владевший этим имуществом на праве семейной собственности.

Порядок наследования у русских крестьян по обычно­му праву имел ряд особенностей, которые отличали его от наследственного права действующего законодательства. Ст. 13 Общего положения о крестьянах в порядке насле­дования имущества дозволялось руководствоваться мест­ными обычаями. Местный обычай в порядке наследования мог применяться, даже если он противоречил существу­ющему законодательству^[148]. По крестьянскому обычному закону потомки наделялись не по праву наследования в смысле гражданского законодательства, а по праву член­ства в семейном хозяйствующем субъекте (дворе)^[149].

Письменные завещания для деревни были редкостью. Если они и составлялись, то в присутствии священни­ка или члена волостного правления при трех свидетелях. Чаще всего крестьяне отдавали распоряжения завеща­тельного характера на словах^[150]. Словесные завещания

в правовой практике русской деревни имели такую же силу, что и письменные. «Это святой закон, чем отец пе­ред смертью благословил, тем тому и владеть»^[151]. Воля наследодателя не могла противоречить устоявшимся в крестьянском быту общественным и нравственным нор­мам. Сельский сход строго следил за тем, чтобы порядок наследования соответствовал сложившимся традициям. Он твердо стоял на защите общинных интересов и не утверждал те завещания, которые их нарушали. Так, не утверждались завещания в пользу дочери, если у заве­щателя оставался малолетний сын. Крестьяне говорили: «Нельзя обойти сына, этой неправды общество допустить не может». Не допускалось также завещание посторон­ним лицам^[152].

Общая семейная собственность — это основная осо­бенность обычного права русских крестьян. Наследова­ние выражалось в распределении общего имущества, а не в переходе права собственности^[153]. По смерти домохозяина (большака) все имущество двора становилось общей соб­ственностью его сыновей, если они остаются жить вместе — одним хозяйством, или делилось ими поровну, если они расходились врозь^[154]. Если один из братьев, живущий не­раздельно с отцом, умер еще при жизни последнего, то при разделе племянникам выделялась часть, какая следовала бы умершему брату^[155].

Традиционный порядок наследования имущества кре­стьянского двора приведен в ответах корреспондента Эт­нографического бюро В.П. Каверина. Житель с. Кости­

но-Отдельце Борисоглебского уезда Тамбовской губернии в 1900 г. сообщал: «Отцовский дом и все хозяйство по смерти отца достаются всем братьям поровну. Также не участвуют в наследстве замужние дочери, а также доче­ри-вдовы, хотя бы они после смерти мужей жили при отце»^[156]. По обычаю крестьян деревень Болховского уезда Орловской губернии при распределении наследства хата доставалась младшему брату, а старший должен был вы­строить новую избу. За уступку дома и усадьбы младший брат доплачивал старшему лишней постройкой, скотиной или деньгами^[157].

Принцип трудового участия был основным в распреде­лении наследства. Сыновья, отделившиеся при жизни отца, наследства не получали. Сыновья, которые занимались промыслами на стороне и заработок семье не присылали, получали неполную долю отцовского наследства^[158]. Напро­тив, солдаты в наследстве отца участвовали наравне с дру­гими сыновьями. Крестьяне считали, что «они служили за семью, на службе страдали, а семья за них работала»^[159].

Нормы обычного права в порядке наследования иму­щества крестьянского двора принципиально различались в своем отношении к мужчине и женщине. Женщина вообще не рассматривалась как член двора, посколь­ку женщины «семьи продолжать не могут»^[160]. Поэтому женщина не получала владельческих прав в отношении двора, пока в семье оставались мужчины. С другой сто­роны, некоторые предметы домашнего обихода, одежда, а также приданое считались сугубо женской частной собственностью и передавались от матери к дочери.

Отношение к вдовам варьировалось в разных областях: в одних вдовы становились главой двора и полностью на­следовали все его имущество, в других — не получали вооб­

ще никаких имущественных прав. Наличие или отсутствие малолетних детей было главным фактором при определе­нии вдовьих владельческих прав^[161]. Так, по обычаю кре­стьян Тамбовской губернии жена после смерти мужа при неимении детей являлась единственной наследницей всего имущества мужа, в том числе и усадьбы. Для признания ее в правах на такое наследство не требовалось письмен­ных актов, жена просто владела имуществом после смерти супруга^[162]. Вдова при совершеннолетних детях оставалась жить в доме, и дети были обязаны ее содержать. Если она желала жить отдельно, то ей должны были выстроить ке­лью и давать отсыпное (т.е. кормить) до смерти^[163].

Дочери по смерти отца недвижимого имущества не получали. По наблюдению цивилиста А.Х. Гольмстена, «дочери наследуют лишь движимое имущество и делят его поровну»^[164]. Устранение дочерей от наследования не­движимым имуществом двора, при наличии сыновей, от­мечено большинством исследователей русской деревни. Дочери оставят семью по выходу замуж, и поэтому они должны получить только такое имущество, которое не яв­ляется органической частью хозяйства — приданое^[165].

Молодые незамужние дочери по общему правилу по­лучали часть наследства по усмотрению братьев, жили с ними до замужества и получали от них приданое. В Борисоглебском уезде Тамбовской губернии встречался такой обычай в наследовании: если по смерти хозяина оставалась дочь — девица в возрасте невесты (16—20 лет), то она получала от братьев ¹∕ιo часть движимого имуще­ства. Если же она перешагнула этот возраст, то она по­лучала в наследство значительно больше — %—⅛ часть^[166].

Старые девы («вековуши») за большой трудовой вклад получали от братьев небольшой дом и пропитание. При отсутствии у умершего домохозяина сыновей его имуще­ство обыкновенно переходило к незамужним дочерям, включая даже надельную землю, если женщины могли справиться с хозяйством и уплачивать налоги^[167]. В 1916 г. жительница д. Марьинки, крестьянка Булычева просила Казыванский волостной суд Тамбовского уезда признать ее наследницей движимого и недвижимого имущества умерших родителей. Она была единственной наследницей и вела хозяйство. Суд иск удовлетворил^[168].

Вдовец из имущества умершей жены получал только постель, а остальное имущество возвращалось ее родите­лям; если же после нее оставались дети, то все имущество переходило к ним^[169]. Вдова, если ее муж жил в семье сво­его отца, имущества не наследовала, и ей возвращалось только приданое^[170]. Если вдовая сноха имела сына, то она наследовала всю часть имущества, которая полагалась ее умершему мужу. Но если она имела девочек, то ничего не наследовала или получала лишь ¼ часть из доли мужа^[171].

Права принятого члена семьи приравнивались к пра­вам родных наследников, то же самое относилось и к не­совершеннолетним сыновьям^[172]. В отличие от закона иму­щество крестьянского двора могли наследовать не только кровные родственники, но и все члены семьи-хозяйства, которыми считались все те, кто работал в хозяйстве и создавал его имущество, — усыновленные, приемыши и незаконнорожденные. На равных основаниях с родны­ми сыновьями к наследованию допускался зять-примак, или, как его еще называли в деревне, «влазень»^[173]. Если

у умершего домохозяина не было родных сыновей, то изба с хозяйством отходила к зятю, и на него возлагалась обязанность жить вместе с сестрами жены, даже если они и получили долю из отцовского наследства^[174].

В отличие от законодательства, запрещавшего возник­новение наследственных отношений вследствие договора, обычное право допускало договорное наследование. На­пример, приведем договор между домохозяином и прини­маемым в семью приемышем:

«Мы, нижеподписавшиеся, государственный кр. Павел Худобин и бывший крепостной Федор Кравченко заклю­чили сие условие в следующем:

1) Я, Худобин, принимаю его, Кравченко, к себе вме­сто сына и, в случае смерти меня и жены, ему должно остаться все мое имущество; в случае же, если он, Крав­ченко, не проживет пятнадцати лет, то должен отойти без всякого моего вознаграждения, а если по истечении пят­надцатилетнего срока отойдет, то я обязан отдать от всего моего имущества третью часть, а в случае, если докормит до смерти, то все имущество.

2) Я, Кравченко, добровольно согласился жить у него, Худобина, и повиноваться во всем как отцу, в чем и под- писуюсь»^[175].

Обычай допускал наследование в боковых линиях. В ряде мест имущество, в т.ч. и усадьба домохозяи­на, умершего бездетным, не признавалось выморочным, а поступало братьям, дядьям, племянникам. Правда, в Козловском уезде Тамбовской губернии непременным условием принятия наследства этой категорией род­ственников было совместное проживание с наследода- телем^[176].

Обычное право, в отличие от закона, не устраняло от наследства восходящих родственников: имущество за­мужней дочери наследовалось либо ее матерью, либо от­

цом^[177]. Согласно правовому обычаю тамбовской деревни, после смерти сына, если у него не оставалось ни вдовы, ни детей, имущество его отходило к отцу, а не к брать­ям — «отец старше детей»^[178]. Н. Бржеский, исследователь начала ХХ в., писал, что «наследственное право родите­лей (на имущество умерших детей), супругов, незакон­норожденных детей и т.п. с точки зрения крестьянского обычного права представляется более обеспеченным, не­жели в писаном законе...»^[179].

Редко крестьянское имущество оставалось без на­следников, обмершее, как говорили в деревне. Обычно размер такого имущества был незначителен, «Кто без родни умирает — богат не бывает». Выморочное имуще­ство отдавалось частично миру, а частично — сельскому храму^[180].

Случаи наследования семейного имущества не члена­ми семьи практически неизвестны. Передачи по завеща­нию земли и орудий труда не существовало, и она могла быть всегда оспорена в крестьянском суде как неспра­ведливая. Если после смерти главы потомки не хотели делиться, один из них — как правило, старший сын — с общего согласия становился новым «хозяином»^[181].

В XIX — начале ХХ в. завещательные отношения в крестьянской среде определялись нормами обычного права. Во второй половине XIX в. крестьянский обычай официально является источником наследственного пра­ва: ст. 38 Общего положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости от 19 февраля 1861 г., определя­ла: в порядке наследования имущества крестьянам дозво­ляется руководствоваться местными своими обычаями^[182].

Регулированию наследственных, в частности завещатель­ных, отношений в крестьянской среде нормами обычно­го права способствовал ряд причин. Завещательная воля крестьян была существенно ограничена, что обусловлива­лось коллективной формой собственности на имущество и общинным землевладением. Главным фактором в кре­стьянском хозяйстве считался не капитал, а личный труд. Семья, по понятиям крестьянина, представляла собой не только личный, родственный, но и рабочий, хозяйствен­ный союз^[183]. Раздел имущества по смерти домохозяина был не разделом наследства, а разделом общего заработ­ка. Таким образом, имущество крестьянина не являлось его личной собственностью, а представляло собой общий хозяйственный инвентарь всей семьи, который большей частью не мог быть разделен без расстройства хозяйства и оставался в общем владении под распоряжением стар­шего в доме. Фактом отсутствия или слабого развития в крестьянской семье частной собственности объясняется то обстоятельство, что самостоятельные распоряжения, относящиеся к имуществу, доступны были очень немно­гим; они, как правило, исходили почти исключительно от лиц, стоящих во главе целой семьи. Таким образом, завещательное распоряжение у крестьян представляло собой акт домохозяина, в котором он на случай смер­ти производил раздел общего заработанного имущества только между членами семьи^[184].

Завещания как разновидность посмертного перехода имущества получили в крестьянской среде слабое рас­пространение не столько в силу законодательных препон, сколько вследствие отсутствия частнособственнических отношений, доминирования общинной и семейной соб­ственности. Круг наследников в крестьянском быту опре­делялся семейным началом, и завещатель не мог нарушать

это начало. Он только распределял доли общесемейного имущества между «законными» наследниками. Назначе­ние преемника из посторонних лиц считалось не толь­ко тяжким грехом, которого не в силах был бы взять на душу умирающий, но и нравственным «преступлением»^[185].

Особенно резко наследование по закону и обычному праву отличалось при посмертной передаче земельного надела. Субъектом права на общественные надельные зем­ли крестьян являлась сельская община. Сущность права крестьян на надельные земли, находящиеся в исключи­тельном распоряжении «мира», существенно отличалась от права собственности других юридических лиц, напри­мер городских обществ. Усадебные земли по закону нахо­дились в потомственном пользовании семейства, прожи­вающего в крестьянском дворе. Раз земли крестьянского надела находились во владении юридических лиц, «они уже в силу природы таких лиц» наследованию подлежать не могут, считал К. Скворцов^[186].

Правительствующий Сенат в решении от 3 ноября 1897 г., подробно рассмотрев вопрос о допустимости за­вещательных распоряжений относительно надельных зе­мель, пришел к отрицательному выводу, и не на основании ст. 13 Общего положения от 19.02.1861 г., определяющей, что наследование крестьян определяется местными обы­чаями, а на основании установления свойства надельной собственности, исключающего возможность завещатель­ных распоряжений. В этом решении Сенат, рассмотрев все указания крестьянских законов о свойстве надельной собственности, пришел к заключению, что на основании законов о поземельном устройстве крестьян, владельцами надельных земель являются или сельские общества, или крестьянский двор, как лица юридические. «Раз же земли крестьянского надела, — продолжает Сенат, — находятся

во владении лиц юридических, они же в силу природы та­ких лиц подлежать завещанию не могут»^[187]. Это решение легло в основу судебной практики.

Следует отметить, что на рубеже XIX—XX вв. пред­принимались попытки изменения сложившихся обычаев и регулирования жизни крестьян законодательными спо­собами. Скажем, был принят закон, согласно которому тот, кто выделил свое имущество из села, вышел из общины (это был период столыпинской реформы), не подлежал принципам обычного права и установившимся на селе правилам семейной собственности. То есть выделившиеся из общины крестьяне могли завещать землю по правилам, прописанным в имперском законодательстве. Этот закон был принят в январе 1910 г., но крестьяне просто проиг­норировали его по всей России^[188].

Таким образом, завещания в крестьянском юридиче­ском быту имели очень узкую сферу применения, а инди­видуальная свобода личности была значительно стеснена. Право владельца распорядиться судьбой своей вещи огра­ничивалось рамками семьи, рода и «мира». Передача даже благоприобретенного имущества посторонним лицам, разрешаемая по закону, обычным правом категорически воспрещалась. Лишить ближайших наследников их иму­щественной доли в рамках российской правовой системы было практически невозможно. Так, по закону единствен­ным легальным поводом устранения детей от наследства был брак, заключенный без согласия родителей, по обыч­ному праву — выдел из семьи. Воля завещателя могла быть нарушена и волостным судом, и сельским сходом в случаях, когда условия завещания признавались не­справедливыми. Юридическое преемство, продолжение гражданской личности наследодателя путем завещания не должны были угрожать традиционному миропорядку крестьянской общины. В то же время, говоря о завещании как институте обычного права, нельзя не отметить, что

с его помощью восполняли проблемы в обычно-правовом регулировании наследственных отношений. В силу того, что институт завещания находился в совместном ведении обычая и закона, он, в отличие от наследственного права, выходил за пределы господства обычного права и мог ре­гулироваться официальным законодательством^[189].

***

Еще одна сфера, в которой закон и обычай не совпа­дали в трактовке событий и оценке действий сторон, — брачное право. Например, закон прямо запрещал неустой­ку в предбрачных договорах: по сенатскому разъяснению, убытки, происшедшие от неисполнения обещания всту­пить в брак, не вознаграждались. В крестьянском обиходе возмещение затрат вследствие отказа одной из сторон от вступления в брак — обыденное явление, а судебный спор чаще всего велся из-за их величины.

Брак являлся важнейшим этапом в жизни крестьян. Посредством него достигалась полноценность сельского бытия. В глазах сельских жителей женитьба выступала непременным условием обретения статуса полноправного члена общины. Холостого мужчину, даже зрелого возрас­та, в селе называли «малым» и к его голосу не прислу­шивались. Супружеский союз являлся основой матери­ального благосостояния хозяйства. В деревне говорили: «В нашем быту без бабы невозможно: хозяйство поряд­ком не заведешь, дом пойдет прахом»^[190]. Нормальное функционирование двора не могло быть достигнуто по причине упомянутого выше семейного разделения труда. Поэтому при выборе невесты внимание в первую очередь обращали на ее физические качества, а уже потом на все остальное. При выборе невесты учитывали ее репутацию («Не баловалась, а то слушок пойдет»), особенно цени­

лось трудолюбие и умение работать^[191]. Если брали невесту из другого села, то значение имела не только оценка се­мьи, но и деревни в целом.

В ходе сватовства семья невесты показывала сватам ее приданое. Оно состояло из двух частей: первая часть соз­давалась трудом невесты, а вторая включала имущество, выделяемое невесте родителями: белье, верхняя одежда, скот. Жених должен был предоставить кладку, которая состояла из денег, одежды и обуви для невесты, а так­же продуктов для свадебного стола. В среднем стоимость кладки в конце XIX в. колебалась в пределах от 20 до 80 руб. Кладка, наряду с приданым, входила в состав лич­ного женского имущества и обеспечивала замужней жен­щине некоторую имущественную самостоятельность^[192].

После того как потенциальная невеста была определе­на, и по сведениям сельской свахи препятствий для заклю­чения брака не было, родители жениха засылали сватов. Приход сватов сопровождался обрядовыми действиями, традиционным словесным набором и символическим тор­гом. Согласие завершалось молитвой и обильной трапе­зой. В крестьянском быту заключение условий сделки сопровождалось взаимным ударением правых рук: оттого законченное сватовство называлось «рукобитье»^[193]. После совершения взаимного целования сватов с обеих сторон давались торжественные обещания. Это означало, что сто­роны пришли к соглашению о сроке свадьбы и о величине предстоящих расходов^[194]. Брачные договоры заключались всеми членами семьи, которых можно рассматривать как свидетелей, что выступало средством их легитимизации^[195].

В отношении брачного соглашения обычное право предусматривало такие же способы обеспечения обяза­тельств, как и для любого другого договора: залог (в де­нежной сумме либо вещами), задаток (в качестве кото­рого иногда передавалась часть кладки или приданого), неустойка^[196]. Следует отметить, что обычное право дон­ских казаков допускало возникновение договорных обя­зательств неимущественного характера. В частности, «в день сватовства делают рукобитье... При том кладут за­ряд, вроде штрафа в случае отказа, на жениха — 100 руб., а на невесту — 50 руб. за бесчестье. С этого дня брачный союз на словах считается заключенным»^[197]. Нарушение данного слова влекло за собой, на основе норм обычно­го права, юридические последствия. Оскорбленная сто­рона могла потребовать возмещения понесенных затрат и компенсацию за «бесчестье», поскольку отказ жениха от заключения брака оскорблял девичью честь и бросал тень на ее репутацию^[198]. Для жениха отказ невесты редко при­знавался оскорбительным, поэтому плата за «бесчестье», как правило, не полагалась.

В случае нарушения условий брачного догово­ра потерпевшая сторона обращалась в волостной суд с требованием взыскания штрафа за «бесчестье». Дан­ного понятия официальный закон не знал, но оно было распространено в крестьянском обиходе. Согласно на­родному обычаю волостной суд признавал обязанность возместить убытки, произошедшие от неисполнения соглашения вступить в брак^[199]. В качестве примера при­

ведем иск крестьянки Левиной к отставному рядовому Камышникову о взыскании с него убытков по случаю невыдачи его дочери Марфы за ее сына Ивана. В книге записей Перкинского волостного суда Тамбовской гу­бернии за 1872 г. по этому делу вынесен приговор, по которому с ответчика надлежало взыскать 1 руб. сере- бром^[200].

Правовед М. Зарудный в своем исследовании приво­дит пример жалобы отца в волостной суд на односель­чанина за отказ жениться на его дочери, которую он посватал. Волостной суд принял во внимание, что истец действительно, по существующему в деревнях обычаю, приготовляя свою дочь к венцу, нанимал девиц для приготовления приданого дочери, которые шили у него на его иждивении 3 дня, поэтому он потерпел убытки. Просьба истца судом была удовлетворена, и с ответчика было взыскано в его пользу 10 рублей^[201].

При отказе от брака, с какой бы стороны он ни по­следовал, обычно подлежали возврату и все полученные сторонами подарки. Эта обязанность носила обоюдный характер. Суд, восстанавливая права обиженной стороны, присуждал и ее к возврату полученных подарков.

Еще одной особенностью заключения брака у рус­ских крестьян являлось то, что это акт общественный. Это выражалось в том, что при заключении каждого брачного союза действующим лицом в той или иной степени и форме было все окружающее общество, ко­торое принимало участие в ведении дела. Брачные нормы обычного права ставили на первое место роль общественности, участие общины в заключении брака выступало необходимым элементом. Сообщество одо­бряло и легализовало брачный договор, давая ему юри­дическую силу.

***

Правонарушениями сельских жителей, в оценке кото­рых положения официального закона и нормы обычно­го права фактически совпадали, являлись преступления против веры, что объяснялось как государственным ха­рактером православной веры, так и в целом религиозным сознанием русского крестьянства.

Преступления религиозные или преступления против веры долгое время в России признавались посягатель­ствами на самого Бога и наказывались крайне строго. На основании ст. 1 уложения 1649 г. богохульник, вне зависимости от его вероисповедания, должен был быть подвергнут сожжению. Воинский устав сохранил за по­добные преступления самые тяжелые формы наказания. Уложение о наказаниях 1845 г. предусматривало суровые кары и наказуемость таких деяний, как отступление от веры, совращение в другую веру и т.п. К числу религи­озных посягательств Уголовное уложение 1903 г. отнесло прежде всего надругательства над верой, наиболее тяжки­ми видами которых являлись богохульство и оскорбление святыни. Наказание за богохульство доходило до ссылки на поселение и даже до срочной каторги, если оно было совершено в церкви, а за кощунство при том же условии до тюрьмы на срок не меньше 6 месяцев.

В российском обществе, где православие являлось го­сударственной религией, а титульная нация в большин­стве своем придерживалась данного вероисповедования, преступления против веры широкого распространения не имели. В период с 1874 по 1905 г. в окружных судах и судебных палатах страны религиозных преступлений фиксировалось в среднем от 1 до 1,5 тыс. в год^[202]. Еще в меньшей мере данный вид преступления был характе­рен для жителей русского села. Изученные источники дают основание утверждать, что преступления против православной веры (кощунство, богохульство, святотат­ство и т.п.) в деревне были явлением редким. Например,

за период с 1881 по 1900 г., т.е. за 20 лет, в Тамбовской губернии за этот вид преступления было осуждено 82 крестьянина^[203]. Незначительное число таких преступлений в крестьянской среде объяснимо как страхом совершить грех перед Богом, так и неприятием общественным мне­нием села подобных деяний. Богохульство и кощунство сознавались крестьянами как тяжкий грех и преступле­ние, и по народному обычаю виновный подлежал строгой ответственности^[204]. Жители орловской деревни по этому поводу говорили: «Да и Бог не потерпит — долго ждать за это не заставит» или «Бог долго ждет, да больно бьет. Тут не накажет, зато на том свете в вечной кабале будешь»^[205]. Крестьяне были убеждены в неотвратимости наказа­ния за такие преступления. В записке С.С. Кондрашова о положении крестьян Елатомского уезда Тамбовской гу­бернии от 13 марта 1889 г. утверждалось: «Кощунство и богохульство считаются страшным грехом, но если они уж не особенно сильно оскорбляют религиозные чувства народа, то об этом стараются избегать доносить священ­нику или начальству. На нарушителей церковных правил народ смотрит равнодушно, зная, что Бог и без них за это накажет»^[206]. Крестьяне не считали своим делом нака­зывать грех (это дело Божье), но добивались исполнения нравственных норм силой общественного мнения.

Как преступление и грех воспринимали крестьяне цер­ковную татьбу, т.е. кражу из церкви. Земский учитель А.В. Страшинин из с. Первитино Тверской губернии в 1899 г. сообщал, что «похищение вещей из церкви на­род считает не просто кражей, а тяжким и важным пре­ступлением. Причем с этим преступлением соединяет представление о каре Божьей, особенно если украдены богослужебные предметы»^[207]. Аналогичная по содержа­

нию информация поступила в Этнографическое бюро из Костромской губернии. В ней автор указывал, что «наш мужик считает нехристем, каким-то зверем того человека, который покусится обокрасть церковь»^[208].

Чаще всего объектом посягательства выступали кружки для сбора пожертвований. Прикованная к цер­ковной стене только легонькой железной цепочкой, она вводила в искушение сельских воришек, добычей которых становились 2—3 копейки^[209]. «В церковь каж­дый несет последнюю слезную копейку, — говорили ярославские крестьяне, — и вдруг это воровать. слезы людские. Значит, у Бога украсть». Таких воров, в неза­висимости от суммы похищенного, в руки волостного суда не передавали. В деревне о краже из церкви, как правило, доводили до сведения полиции, а дело вел су­дебный следователь^[210].

Особенно строго сельские жители относились к тем святотатцам, которые крали из церкви священные сосуды и снимали ризы с икон. По мнению крестьян, на такое могли пойти либо последний грешник, либо человек не­крещеный. Житель Ростовского уезда Ярославской губер­нии по этому поводу высказался так: «Страх берет, как подумаешь, что есть на свете такие отчаянные люди. Пра­вославный пойди на это и не решится, побоится, что его Господь накажет тут же, на месте поразит. Он если что и утащит, то только деньги, а обдирают иконы, надо по­лагать, не православные, не крещеные»^[211]. Крестьяне были уверены в неотвратимости наказания для таких воров. Жители сел Калужской губернии считали, что если похи­тителя не установит следствие, то он сам, мучимый угры­зениями совести и обрушившимися на него несчастьями, явится с повинной^[212].

В обычно-правовых воззрениях русских крестьян осо­бое место занимали суеверия, основанные как на народ­ной демонологии, так и на примитивном восприятии пра­вославной веры. Преступление расценивалось как деяние греховное, богопротивное, результат вредоносных усилий нечистой силы. Сохранению архаики правовых обычаев крестьян способствовали исторически сложившийся об­щественный уклад русского села и приверженность его жителей нормам неписаного права.

***

Приметы и обычаи нередко выступали основанием для установления фактов преступления. Главными дей­ствующими лицами в таких розысках были сельские во­рожеи, гадалки, колдуны. К помощи колдунов в русской деревне прибегали и для поиска пропавших вещей^[213]. По сообщению из Костромской губернии, «если же какой-то злодей надломил у крестьянина клеть, лавку с товаром, сначала обращаются к ворожее или колдуну, колдун за деньги сказывает, такой-то человек украл, в тот лес поло­жил, ступай немедля, найдешь в указанном месте, и спра­ведливо: находят, где колдун сказал, на том месте»^[214]. Для отыскания воров в тамбовских селах прибегали к помощи ворожей, и те гадали на картах, бобах или воде. Разложив карты или посмотрев на воду, ворожея указывала направ­ление жительства похитителя, цвет его волос и приблизи­тельно описывала его наружность^[215].

Характерно и то, что сельские жители для отмщения вору использовали атрибутику православной веры, хотя, по сути, эти действия были далеки от сущности учения Церкви. В Макарьевском уезде Костромской губернии местные жители считали, что если на вора заказать соро­коуст, то он будет испытывать страшные боли и, чтобы

избавиться от них, вернет хозяину похищенные вещи тай- но^[216]. Тамбовские крестьяне верили, что если поставить в церкви перед иконой Иоанна Воина «забидящую све­чу», то вор начнет «сохнуть», чахнуть и в конце концов сам принесет украденную вещь назад или подбросит ее^[217].

С целью наказания вора в русских селах прибегали к «выниманию следа». Дерн с отпечатком ступни вора вырезался, эту землю в мешочке вешали в трубу или крепили на потолке избы. Крестьяне были уверены в том, что по мере высыхания земли преступник будет чахнуть и затем умрет^[218]. В костромских деревнях было принято преследовать вора по «горячему следу». Све­жий след преступника бросали в печь, что, по мнению сельских жителей, приводило к смертельной болезни злодея, или неведомая сила заставляла его вернуть по- хищенное^[219].

Допускало крестьянское сознание и иррациональные способы добывания доказательств. Так, при поисках ви­новного в убийстве применялось испытание трупом или кровью, основанное на представлении, что при прощании убийцы с убитым из трупа потечет кровь. «В прежнее время, — писал Н.А. Костров в 1881 г., — испытание тру­пом или кровью допускалось весьма часто не только сель­скими и волостными начальствами при первоначальных розысках убийцы, но и земскими заседателями, исправни­ками и т.п.»^[220]. В Орловской губернии существовал обы­

чай распознания убийцы. Местные крестьяне считали, что жертва непременно уличит преступника. Предпола­гаемого убийцу подводили к трупу, и если это он совер­шил преступление, то на теле «кровь пойдет из ран или волосы на голове зашевелятся»^[221]. Аналогичное поверье было распространено среди калужских крестьян^[222]. Все это по своей сути напоминало систему ордалий раннефе­одального периода российской государственности. Стоит согласиться с утверждением исследователя Т.В. Шатков- ской о том, что существование в народном правовом быту второй половины XIX в. суеверных обычаев, утративших свое первоначальное мировоззренческое содержание, сви­детельствовало об инерционности крестьянского право- сознания^[223].

Другая группа суеверий была связана с сельским правосудием. Согласно крестьянскому поверью, для благополучного исхода судебного дела считалось необ­ходимым принести с собой на суд плеву новорожден­ного ребенка, шкуру змеи или корень травы долен, а накануне всей семьей нужно было молиться перед иконой Св. Николая^[224]. В деревне верили: чтобы вы­играть судебную тяжбу, необходимо на Пасху выпро­сить у священника освященное яйцо, взять его на суд и в течение заседания катать его в кармане^[225]. Для того чтобы решение было в их пользу, в Пошехон­ском уезде Ярославской губернии мужики приносили в суд разные травы, собранные в день Ивана Купалы^[226]. В той же местности с той же целью деревенские жители

считали полезным посыпать порог суда солью, а при себе иметь барсучью шерсть^[227].

Не в меньшей мере русские крестьяне полагались на милость Божью. Крестьяне верили, что тому, кто постится в пятницу перед днем святых Космы и Дамиана, не стра­шен любой суд^[228]. «Кто читает по три раза на дню 90 и 108 псалмы или Евангелия утром и вечером, тот выиграет вся­кий суд», — утверждали мужики в Орловской губернии^[229].

В делах между родными или близкими друзьями прибегали к так называемому «суду Божьему». Заподо­зренный в проступке обязан был снять со стены икону и, держа ее перед собой, произнести: «Порази меня, царь небесный, если я этому делу виновен!» Присутствовав­шие следили «за изменением его физиономии, за трясе­нием рук и проч. По этим признакам делается уже заклю­чение о виновности или невиновности заподозренного, но только про себя, потому что после клятвы открыто запо­дозренный не обвиняется», — писал в середине XIX в. один из наблюдателей^[230].

Как не парадоксально, но подчас деревенские суеверия сами становились причиной сельского воровства. Так, в Ярославской губернии практиковалась кража цветов, поскольку они «лучше отрождаются, чем купленные», а рыбаки Архангельской губернии похищали друг у друга удочки, считая, что на краденые крючки рыба лучше ло- вится^[231]. Исследованные материалы дают основание утвер­ждать, что кражи, совершаемые по причине суеверия, не вызывали осуждения со стороны сельских жителей. Бо­лее того, в деревнях можно было услышать рекоменда­ции: «У кого не ведутся свиньи, нужно в гостях украсть ложку, изломать и искормить ее свиньям» или «Украсть

на семена»^[232]. Священник Птицын из с. Петрушково Ка- рачевского уезда Орловской губернии в корреспонденции от 25 мая 1897 г. сообщал о местном поверье. «Чтобы лен лучше родился, считали деревенские девушки, нуж­но украсть лепешку на Пасхе у священника и съесть ее в поле»^[233]. Был известен в деревне и обычай «заворова- ния». Крестьяне верили, что если благополучно украсть в ночь перед Благовещением, то можно целый год воро­вать, не боясь быть пойманным^[234].

Одним из видов уголовных преступлений, учиненных в форме самочинной расправы, следует признать убийства, совершенные на почве суеверий. Юрист-правовед дорево­люционной поры П. Обнинский убийство на почве суеве­рий сравнивал с гибелью человека от удара молнии. Он утверждал, что в обоих случаях причиной смерти стано­вится стихия, которую невозможно наказывать^[235]. Жители села были убеждены, что ведьмы портили людей, изводи­ли скотину. Порча производилась посредством собранных в ночь Ивана Купалы трав, наговорами на еду и питье. Че­ловек, на которого навели порчу, начинал чахнуть, делался «припадочным» или начинал «кликушествовать». Только сглазом можно было объяснить, почему вдруг корова пе­рестала доиться или молодая девушка «таяла» на глазах^[236].

Повсеместно ведьм считали виновницами летних засух и неурожаев. В селе Истобном Нижнедевицкого уезда Воро­нежской губернии в начале XX века крестьяне чуть не уби­ли одну девушку, которую подозревали в ворожбе. Девка эта якобы ходила голая по селу и снятой рубахой разгоняла тучи. Вмешательство местного священника спасло несчаст­ную от расправы^[237].

Во время деревенских бедствий, будь то мор, засу­ха, неурожай, на сельских колдунов и ведьм крестьяне указывали как на причину постигших их несчастий. В результате они становились жертвой мести со стороны деревенских жителей. Как показывают источники, само­суды над колдунами завершались убийствами. В Самар­ской губернии в 1879 г. был убит колдун, который поль­зовался на селе дурной славой. Подсудимый Перфил Табунщиков на суде чистосердечно заявил, что он убил его справедливо, потому что тот был колдуном и лю­дей портил. В 1890 г. в Рязанской губернии колдун был убит крестьянином за порчу его дочери и снохи. Только в селах одной Пензенской губернии в 1880 г. были убиты три ведьмы^[238].

Порой такие расправы в селе совершались публично. Показательным в этом отношении является преступле­ние, совершенное 4 февраля 1879 г. в д. Врачевке Тихвин­ского уезда Новгородской губернии. В этой деревне жила солдатка Екатерина Игнатьева, которая слыла колдуньей. Несколько женщин в этом селе заболели нервными при­падками и стали выкликать при этом, что их испортила Игнатьева. Крестьяне подали жалобы уряднику, но он ни­каких действий не произвел. Тогда местные жители за­перли старуху в избу, заколотив окна и двери, подожгли крышу. В самочинной расправе принимало участие 17 кре­стьян, еще 300 односельчан наблюдали самосуд, не вмеши­ваясь в происходящее, уверенные в том, что с колдуньей поступили правильно. Из 17 человек, преданных суду, 14 было оправдано, а 3-х суд приговорил к церковному покаянию^[239].

Крестьяне хорошо понимали, что в этом вопросе они не могут надеяться на официальный закон, который не рас­сматривал колдовство как преступление. Неудовлетворен­ные таким положением вещей, селяне брали инициативу в свои руки. В народных представлениях убить колдуна не

считалось грехом^[240]. Информатор Этнографического бюро из Орловского уезда А. Михеева сообщала: «Убить колду­на или сжечь его мужики даже за грех не считают. Напри­мер, жила одна старуха, которую все считали за колдунью. Случился в деревне пожар, мужики приперли ее дверь ко­лом, избу обложили хворостом и подожгли»^[241]. По мнению правоведа А. Левенстима, насилие над колдунами связано с народными убеждениями, что после побоев испорченный человек выздоровеет, а если нет, значит, он — ставленник нечистой силы, а такие боли не чувствовали^[242].

Не только жестокость, но всякое игнорирование род­ственных связей было характерно для таких убийств. Убийство сыном матери-колдуньи произошло в ноябре 1893. г. в Мышкинском уезде Тверской губернии. В Кара­чаевском уезде Орловской губернии крестьянин Злынев убил свою жену за то, что она его испортила: он страдал половым бессилием^[243]. Отсутствие родственных привя­занностей обусловлено тем, что, по воззрениям крестьян, человек, вступивший в связь с дьяволом, утратил право на любовь своих ближних, и родственные связи с ним должны быть порваны.

Убийство ведьм и колдунов, с точки зрения русских крестьян, являлось не только не преступным, но и по­хвальным, потому что в этом случае убийца лишал жиз­ни такого человека, который сделал людям много зла^[244]. По утверждению знатока обычного права Е.И. Якушкина, «крестьяне не считали грехом убить колдуна, от тайных действий которого никто не может уберечься»^[245]. Иссле­дуя роль обычая в уголовном законодательстве, правовед Л.С. Белогриц-Котляревский предостерегал законодате­ля от признания «взгляда невежественной части народа,

оправдывающей убийство колдунов и колдуний для прекра­щения порчи и вреда, ими причиняемого, и предложений возвести его в степень привилегированного»^[246].

Еще одним видом преступления, совершаемого на поч­ве суеверий, было убийство в ходе совершения обряда опахивания села. К опахиванию селения прибегали в слу­чаях эпидемий холеры, падежа скота. О бытовании этого обряда в конце XIX в. свидетельствуют наблюдения этно­графов-современников. Опахивание было зафиксировано в Орловской, Рязанской, Ярославской, Тульской, Харь­ковской и других губерниях.

Встречный человек во время процессии воспринимал­ся как препятствие, могущее нарушить ход обряда, или как угроза результативности осуществляемого действия. Если процессия крестьянок во время опахивания встре­чала мужчину, то его считали «смертью», против которой совершался обряд, и поэтому его жестоко избивали, а по­рой и убивали, приговаривая: «Вот коровья смерть при- шла»^[247]. Этнограф Машкин, описывая обряд опахивания в деревнях Курской губернии, отмечал, что «бабы доходят до остервенения и бросаются на все, что попадается на пути, а случайных прохожих избивают до полусмерти»^[248].

В обряде явно прослеживались черты языческих суе­верий: пытались задобрить «злые силы». С целью отве­сти беду от родного села воздействие на стихию земли дополнялось жертвоприношением — закапыванием жи­вой кошки, собаки, сжиганием черного петуха на костре из дерна. В Орловской губернии в ходе ритуала в бо­розду зарывали живыми черного щенка, черную курицу, черного петуха^[249]. Эффективным «профилактическим» средством от эпидемии считалось зарывание живого че­

ловека в землю^[250]. Такие обрядовые убийства не расцени­вались крестьянами как преступление.

Суеверия в правовых обычаях русских крестьян от­личались завидным единообразием, что подтверждает существование обычного права — норм, общепринятых в правовом быту сельских жителей. Историческая память крестьянства выступала хранителем, а устная традиция — надежным каналом передачи правовых обычаев. Их со­блюдение достигалось силой общинных традиций и кон­серватизмом крестьянского мышления.

В правовой жизни российской деревни второй поло­вины XIX — начала XX в. закон и обычай выступали не только конкурирующими, но и дополняющими друг друга источниками права. В среде русских крестьян закон наи­более удачно применялся в сферах общественной жизни (например, в институте частной собственности), а обычай сохранял свои позиции в традиционных областях (к при­меру, в семейных и наследственных правоотношениях).

Модернизация правового пространства на протяже­нии второй половины XIX — начала XX в. заключалась в постепенном слиянии двух правовых систем и созда­нии единой правовой системы на основе закона при со­хранении некоторых подходов и норм обычного права.