Корыстные преступления
Из всего многообразия правоотношений русской деревни, в которых проявлялись различия в содержании государственного закона и сути правового обычая, рассмотрим лишь сферу корыстных преступлений.
Положения официального закона и нормы обычного права существенно расходились в трактовке имущественных преступлений. Если закон стоял на страже прав собственника и преследовал любое покушение на чужую собственность, то по обычному праву некоторые кражи вообще не считались преступлением, а в оценке других наблюдался дифференцированный подход. Прощение, которое преступник испрашивал у потерпевшего и сельского схода, всегда выступало смягчающим обстоятельством.Реформы 1860-х гг. способствовали освобождению огромного количества людей от крепостничества и ослаблению государственного и корпоративного контроля над отдельным человеком. Они открывали более широкий простор частной инициативе и предприимчивости, расширяли рамки дозволенного и способствовали развитию отклоняющегося поведения, в том числе в его криминальной форме, прежде всего преступлений против собственности частных лиц.
В русской деревне значительно росло число правонарушений, в том числе и имущественного характера. Так, в Тамбовской губернии количество зарегистрированных преступлений увеличилось: случаев воровства — с 289 в 1860 г. до 829 в 1866 г., грабежа соответственно, —
7 и 76[636]. Приведенные цифры не в полной мере отражают истинные масштабы сельской преступности, т.к. в них учтены только приговоры общих судов.
Данная тенденция сохранилась и в последующий период. По материалам Екатеринбургского окружного суда, за 1874—1917 гг. было совершено 385 крестьянских преступлений против собственности частных лиц. Это составило 19,3 % от всех крестьянских уголовных дел. Из них кражи составляют 217 дел, т.е. 11,0 % от всей совокупности рассмотренных уголовных дел[637].
Официальной судебной статистикой отмечен рост числа крестьян, осужденных за кражу, грабеж, разбой. В этих преступлениях тамбовские крестьяне в 1881 г. составляли 77,0 % от общего числа осужденных, а в 1901 — 82,4 %[638]. С введением в русской деревне института земских начальников (1889 г.) дела о кражах в их судебной деятельности встречались наиболее часто. Так, земскими начальниками Курской губернии в 1893 г. было рассмотрено 7 489 уголовных дел, из которых 1 815 — о кражах[639]. В соседней Орловской губернии за этот же год в производстве земских начальников находилось 6 135 уголовных дел, из которых на кражи приходилось 1 113 дел, а кроме этого 2 006 дел было рассмотрено по лесным порубкам[640].Мелкие правонарушения составляли наибольшую часть противоправных действий в русской деревне. По мнению современного исследователя Б.Н. Миронова, мелких преступлений в селе совершалось в 3—4 раза больше, чем регистрировалось[641]. Дела о сельских кражах
в большинстве своем находились в юрисдикции волостных судов. По данным за 1905 г., в 232 волостных судах Воронежской губернии в производстве было 35 397 дел, из них 4 888 дел о краже, мошенничестве и обмане[642]. Следует отметить, что более половины дел в волостных судах заканчивались примирением сторон, в том числе и по кражам, а следовательно, не фиксировались[643]. Как правило, мелкие кражи в селе не становились предметом судебного разбирательства. В случае обнаружения виновного и возвращения им похищенного дело заканчивалось миром. Потерпевшая сторона в суд не обращалась, а удовлетворялась магарычом, который выставлял уличенный вор.
Данные статистики о росте числа краж в деревне находят свое подтверждение и в наблюдениях сельских старожил, зафиксированных в этнографических источниках. По мнению крестьян Новгородской губернии (1899 г.), 3—4 десятка лет назад (т.е. в 60—70-е гг. XIX в.) воровства было в 10, а то и больше раз меньше. Старики такое положение объясняли испорченностью нравов и сожалели об отсутствии, как они говорили, «острастки».
«Укра- ди-то бывало что-нибудь в наше время, как за помещиком жили, так тебя на конюшне так отделают, что на рогоже домой принесут, — во веки веков воровать не будешь другу и недругу закажешь. А ныне что? Посадят на месяц или меньше в арестантскую либо в острог, кормят там лучше домашнего, работать не заставляют. Выйдет оттуда да еще пуще красть почнет»[644]. Таким образом, причину распространения воровства в селе сами крестьяне усматривали в отсутствии социального контроля, который осуществлял помещик, и страха перед физической расправой за совершенное преступление.Рост преступности против собственности частных лиц свидетельствует об интенсивности проникновения модер
низационных отношений в крестьянскую среду. И первым показателем серьезной трансформации общинных отношений, стали участившиеся кражи. Вовлечение крестьян в капиталистические отношения способствовали увеличению влияния материального фактора на преступность[645].
Похищение чужого имущества в сельском быту было делом обыденным. Жительница деревни Талызиной Орловского уезда А. Михеева так описывала нравы своих односельчан: «Летом друг у друга воруют с поля намолоченный хлеб с тока, насыпают в голенища сапог, карманы. В рабочую пору воруют с поля снопы, верхние с конца или нижние, чтобы не было заметно»[646]. Наблюдения информатора из Вологодской губернии аналогичны по своей сути: «Воруют: хлеб из амбаров, с гумна, снопами с поля; одежду, обувь; из домашней утвари — самовары, котлы; из сеновалов — сено»[647]. В селах Новгородской губернии предметами хищения становились: домашние вещи, топор, нож, шапка; вне дома крали сбрую с лошади, колеса с телеги, земледельческие орудия с поля, дрова со двора[648]. Таким образом, в деревне прибирали к рукам, как говорили, «все, что плохо лежит».
О переменах в отношении крестьян к воровству, произошедших в порефоменный период, писал приходской священник Олонецкой губернии в 1908 г. На основе своих наблюдений за жизнью местных крестьян он делал вывод о том, что «на собственность соседей-крестьян мужик в настоящее время нисколько не постесняется посягнуть: вытащить из кармана кошелек с деньгами, украсть хлеба или сена у соседа, стянуть соху, оставленную в поле до новой работы, и произвести разные мелкие кражи: все это среди крестьянства не редкость»[649].
Объяснимо, что предметами краж в деревне становились инвентарь, домашняя утварь, одежда, продовольственные запасы.
Хотя встречались и необычные, в современной оценке, объекты хищения, например пчелы. Особое убеждение существовало в селе относительно владения пчелами. Пчелу называли любимым творением Бога и хозяином ее считали только того, кого она сама выберет, к кому прилетит и будет жить. Считалось грехом даже переманка каким-либо путем пчел из другого улья. Воровство пчел, по мнению крестьян, было тяжкой виной, равной по степени неумышленному убийству. И поэтому, если владелец захватывал на месте преступления вора, то считал себя вправе нанести похитителю смертельные побои. Сохранились предания: бивали до такой степени, что вор, тотчас же по прибытии домой, умирал и, стыдясь своего проступка, никому не указывал имени убийцы[650].В отличие от официального закона не всякое воровство признавалось обычным правом русского села как деяние преступное, а, следовательно, и наказуемое. Не воспринималось в русской деревне как преступление воровство плодов, овощей в крестьянских садах и огородах. «Репа да горох сеются для воров» — гласит народная пословица[651]. На срывание плодов и хищение овощей сельской молодежью местные жители смотрели как на «шалости», «баловство»[652]. О краже яблок в садах орловские крестьяне говорили: «Кабы люди не крали яблок в чужих садах, может быть, и Бог не зарождал столько плодов»[653]. Не считалось предосудительным сорвать плоды в чужом саду для собственного потребления или в качестве гостинца детям. Однако если огород, в котором росли овощи, был огорожен, то рвать там огурцы
считалось кражей[654]. В селах Ростовского уезда Ярославской губернии за кражу с огородов репы штрафовали: взрослых — рублем, несовершеннолетних — полтинни- ком[655].
Следует отметить, что в оценке преступления, а также лица, его совершившего, крестьяне делали различия, которые были обусловлены особенностями обычно-правовых воззрений жителей села. Более важными кражами с точки зрения жителей села считались кражи со взломом: украсть хлеб в амбаре, похитить деньги, взломать замок сундука и т.п.
Если кражу совершил малолетний, то дело до суда не доводили, а расправлялся сам хозяин, поймавший вора, или его наказывали родители. Про такого вора крестьяне говорили: «Глуп еще, что его судить, а попался, оттаскал его хорошенько, чтобы больше не думал воровать. Вот тебе и весь суд»[656]. И в этой снисходительности к малолетним воришкам проявлялась народная мудрость, позволявшая, с одной стороны, наказывать правонарушения, а с другой стороны, упреждать их от желания повторить их вновь.Чаще всего объектом посягательства становилось имущество богатых односельчан. Так, из Орловской губернии сообщали, что «у зажиточных крестьян бедные крадут без всякого смущения, и не считается грехом во время возки хлеба утащить с поля полкопны, но бедные у бедных крестьян редко воруют, разве в случае крайней нужды»[657]. Оценка крестьянами ущерба от кражи зависела прежде всего от имущественного положения потерпевшего. В правовых воззрениях крестьян, основанных на обычном праве, субъективный фактор («глядя по человеку») являлся преобладающим. К краже у бедняка в Ростовском уезде Ярославской губернии относились гораздо строже, чем у богатого крестьянина. Местные крестьяне рас
суждали так: «Ежели у богача украдут, то это еще не беда, богач живо поправится, а бедняка обокрадут, так совсем его по миру пустят»[658]. Наибольшее осуждение в вологодских деревнях вызывала кража у бедных и сирот[659].
Крестьяне не воспринимали как преступление кражу у помещика копны ржи или овса, порубку десятка дубков в господском лесу[660]. По понятиям крестьян, воровство у помещика грехом не являлось. В комментариях редактируемого им сборника юрист Ф.Л. Барыков отмечал: «Крестьянин крадет лес у соседнего помещика. Воровство чужого леса — вещь самая обыкновенная: местным обычным правом оно признается если не вполне законным, то все-таки не заслуживающим наказания»[661]. И крестьяне воровали у барина при каждом удобном случае.
Они были уверены в том, что соседи их не выдадут[662]. В с. Волконское Дмитровского уезда Орловской губернии крестьяне, не скрываясь от односельчан, производили в экономиях помещиков кражи дров, леса, корма[663]. Не считали преступлением нарубить в барском лесу дров и жители села Шелковка Обоянского уезда Курской губернии, утверждая, что «это не людское, а Божье»[664]. По подсчету Лесного департамента Министерства государственных имуществ только в казенных лесах за 1894— 1900 гг. было похищено леса на 1848 тыс. руб., что лишь в ничтожной степени отражало общий ущерб от покушений крестьян на чужую собственность[665].
В основе такого подхода лежали традиционный взгляд крестьян на природу собственности, восприятие труда как единственно справедливого ее источника. Исследователь дореволюционного периода И. Тютрюмов делился своими наблюдениями: «Мне лично приходилось встречать солидных крестьян, которые ни за что не согласятся „положить грех на душу“ — взять что-нибудь чужое, а между тем спокойно едут в чужую лесную дачу и хозяйничают там самым бесцеремонным образом»[666]. Крестьянская логика в данном случае проста и понятна: не может быть собственностью то, к чему не приложен труд. «Лес никто не растил, а он сам вырос, поэтому лесом может пользоваться всякий, кому заблагорассудится»[667]. И такой принцип выступал для крестьян безошибочным критерием. Вот некоторые суждения орловских крестьян, записанные корреспондентом Этнографического бюро в начале 90-х гг. XIX в. О рыбе, пойманной в чужих реках, крестьяне рассуждали так: «Он на нее овса и муки не истратил, поить не поил, ухаживать не ухаживал, а всеми делами управляет Бог, Его и рыба вся, знать, можно ловить каждому». О потраве лугов говорили примерно то же: «Он не пахал, не сеял траву, стало быть, нет тут никакого греха, покормить лошадь»[668]. По утверждению В. Бондаренко, изучавшего обычаи и нравы крестьян Кирсановского уезда Тамбовской губернии в конце XIX в., сбор грибов и орехов в чужом лесу считается вполне дозволенным. «Они общие, Бог их зародил для всех», — говорят крестьяне. Взгляд этот до того крепко установился, что запрещения владельца, встречаемые с изумлением и ропотом, никогда не имеют значения»[669].
Принцип «трудового начала», отмеченный еще дореволюционными исследователями обычного права[670], являлся
для русских крестьян основополагающим в определении права собственности. По убеждению жителей села, человек, затративший или употребивший известные усилия, известный труд для овладения (фактического) «ничейной вещью», благодаря этому затраченному труду становится ее полным собственником[671]. Так, в русской деревне не являлся преступлением покос травы на чужом лугу, но жатва хлеба на чужой полосе считалась кражей. Преступными также считались порубка дерева, вырывание плодового куста в чужом саду. Хищение готовых бревен, нарубленных или напиленных дров в лесу, на взгляд крестьян, является непременно преступной и наказуемой кражей[672]. В селах Тверской губернии «вытаскивание рыбы из чужих норотов, как и самовольное пользование сеном на чужих лугах, всеми считается за воровство»[673].
Порой воровство воспринималось не как преступление, а как удаль, особенно если оно совершалось где-то на стороне и не по отношению к своему брату-мужику. Крестьяне-отходники из Тамбовской губернии, служившие на пароходах, подрезали кладь и крали мануфактурный товар женам на наряды. А по возвращению домой рассказывали о своих «подвигах» односельчанам, при явном сочувствии с их стороны[674]. Не считали крестьяне зазорным для себя покупать краденые вещи[675]. В данном случае их дешевизна являлась для них достаточно весомым аргументом, чтобы не быть столь щепетильными и выяснять происхождение продаваемого товара.
Из всех имущественных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство. В русской деревне пореформенного периода этот вид преступления был до-
статочно распространен. В период 1864—1866 гг. только официально ежегодно регистрировалось заявлений о краже лошадей от 139 в Тамбовской губернии до 381 в Курской губернии. По данным А.А. Левенстима, специально изучавшего эту проблему, за 1888—1893 гг. в общих и мировых судебных учреждениях губерний Центрального Черноземья (включая Пензенскую и Рязанскую) за конокрадство было осуждено 1 976 человек[676]. Это очевидно малая часть данного вида преступления. Борьба правоохранительных органов с конокрадством в селе по существу не была организована. Розыск украденных лошадей становился личным делом пострадавших. В случае обнаружения конокрада в деревне с ним расправлялись, как правило, посредством самосуда, о чем подробно будет изложено в следующей главе.
Официальное законодательство и нормы обычного права отличались не только в оценке имущественных правонарушений как преступных деяний, но и разнились в оценке меры ответственности виновных за совершенное преступление. Кража рассматривалась в русской деревне как личная обида и частное дело потерпевшего. Ключевым фактором при выборе наказания становилась сумма причиненного ущерба[677]. По нормам обычного права при возмещении потерпевшему убытка и заключении мирового соглашения виновный освобождался от наказания[678]. Волостной суд, по наблюдению юриста К.Ф. Чепурного, смотрел на кражу как на дело частное, а поэтому наказывал за нее довольно легко: незначительным арестом, иногда оставляя совсем без наказания, если стороны по- мирились[679]. На основе анализа решений волостных судов исследователь обычного права, юрист А. Кистяковский пришел к выводу о том, что «арест и телесные наказания, которые по Уложению о наказаниях считаются более тяж
кими наказаниями, чем штраф, назначаются за воровство гораздо реже, чем за другие преступления. За воровство очень часто волостные суды подвергают только штрафу с взысканием потерь, причиненных воровством»[680].
Анализ решений Нижеслободского волостного суда Кадниковского уезда Вологодской губернии за период с 1862 по 1895 г. показывает, что значительно увеличилось число дел о кражах, рассмотренных судом: с 2 до 108. Розги как форма наказания за воровство, чаще применяемая судом в первые два пореформенных десятилетия, в дальнейшем заменяются арестом. В книге решений волостного суда в 7 делах о кражах, рассмотренных в 1862—1882 гг., наказание розгами определено в 5 случаях, арест — в 2. Напротив, в 1882—1895 гг. в 17 делах о кражах виновные приговаривались к наказанию арестом по 11 делам, штрафом — по 4, розгами — по 2[681]. Данная тенденция свидетельствовала, во-первых, о росте правовой культуры крестьянства, во-вторых, о том, что судьи при вынесении решений стали в большей мере руководствоваться требованиями действующего законодательства.
В основе обыденного правосознания жителей деревни лежали принципы уравнительности, примата общественного над личным, приоритетности хозяйственных интересов. Причину преступления крестьяне усматривали в греховной природе человека. Правонарушение рассматривалось как личная обида пострадавшего и оценивалось в категориях, далеких от норм классического права. Нравственный императив был преобладающим в обычно-правовых воззрениях русского крестьянства. Вполне закономерно, что обыденные понятия, которые выступали для сельских жителей критериями в оценке тех или иных деяний, отличались от их трактовки в формальном праве. Расхождение норм обычного права с официаль
ным законом в оценке преступлений было обусловлено спецификой общественного уклада села.
В оценке имущественных преступлений и лиц, их совершивших, нормы обычного права, в отличие от положений уголовного закона, были более справедливы в выяснении обстоятельств произошедшего правонарушения, в большей мере учитывали его субъективную сторону и адекватность наказания тяжести содеянного.