НЕВИДИМАЯ РУКА
Краеугольным камнем доктрины собственного интереса стала, конечно, концепция «невидимой руки» Адама Смита. Хотя эта концепция, ограниченная экономической областью, была более умеренной, чем более ранние предположения о благотворных политических эффектах торговли и обмена, она вскоре стала доминирующей в научных дискуссиях.
Интригующий парадокс заключался в утверждении, что общий интерес и общее благосостояние обеспечивают деятельность на основе собственных интересов бесчисленных децентрализованных агентов. Разумеется, это был не первый и не последний случай утверждений о тождественности, совпадении или гармонии интересов части и целого. Гоббс отстаивал абсолютную монархию на том основании, что этот способ правления приводит к тождественности интересов управляющего и управляемых; как только что отмечалось, авторы шотландского Просвещения считали тождественными общие интересы британского общества и интересы средних слоев; такое тождество между интересами одного класса и общества стало позже краеугольным камнем марксизма (пять средних слоев, разумеется, занял пролетариат), и наконец, американская школа плюрализма в политической науке возвратилась, по существу, к описанной Смитом схеме гармонии между многими отдельными интересами и общим интересом, где индивидуальные экономические агенты Смита заменены соперничающими «группами интересов» на политической арене.Все эти «учения о гармонии» («Harmonielehren») имеют два общих момента: «реалистичное» утверждение о том, что мы должны иметь дело с мужчинами и женщинами или с их группами в том виде, «как они действительно существуют», и попытку доказать, что можно достичь осуществимого и прогрессивного общественного порядка с этими очень несовершенными субъектами как бы за их спиной. Смесь парадоксальных идей и некоторой «алхимии», присутствующая в этих конструкциях, делает их очень привлекательными, но она также приводит, в конце концов, к их уязвимости.
АТАКА НА ИНТЕРЕСЫ. В XVII столетии доктрина интересов, возможно, достигла высшей точки. Управление обществом миром с помощью интересов в тот период рассматривалось как альтернатива господству разрушительных страстей, считалось меньшим злом, а возможно, однозначным благом. В XVIII столетии эта доктрина существенно продвинулась в области экономики с помощью теории «невидимой руки», но ей принесло косвенный урон появление более оптимистического взгляда на «страсти»: таким страстным чувствам, как чувство любопытства, щедрости и симпатии, стало уделяться большее внимание, последнему из них — в «Теории нравственных чувств» самого Адама Смита. По сравнению с этими замечательными, вновь обнаруженными или реабилитированными пружинами человеческих действий интерес больше не выглядел таким привлекательным. Это стало одной из причин движения против парадигмы интереса, которое развернулось к концу XVIII в. и питало несколько мощных интеллектуальных движений XIX в.
В действительности страсти не должны были целиком трансформироваться в благотворные чувства, чтобы новые поколения относились к ним с уважением и даже с восхищением. Поскольку считалось, что за эпохой активной коммерческой и промышленной экспансии стояли интересы, кампания против них шла под лозунгом сожаления о «мире, который мы потеряли». Французская революция принесла с собой еще одно чувство потери, и Эдмунд Берк соединил два этих чувства, когда он воскликнул в своих «Рассуждениях о революции во Франции»: «Век рыцарства ушел; пришло время софистов, экономистов и расчетчиков; и слава Европы угасла навсегда» (Burke, 1790, р. 111). Это знаменитое утверждение появилось ровно через 14 лет после того, как в «Богатстве народов» было осуждено правление «великих лордов» как «время насилия, грабежа и беспорядков» и были отмечены преимущества, вытекающие из следования каждого его собственным интересам через реализацию нормальных экономических устремлений. Берк бьш страстным поклонником Адама Смита и очень гордился совпадением своих взглядов на экономические вопросы со взглядами Адама Смита (Winch, 1985; Himmelfarb, 1984).
Его заявление об «эпохе рыцарства», столь противоречащее интеллектуальному наследию Смита, следовательно, свидетельствует об одном из тех внезапных изменений в общем настроении и понимании, происходящих при смене эпохи, о которых едва ли в полной мере догадываются их носители. Критика Берка задала тон значительной части последующих романтических протестов против порядка, базировавшегося на интересах, у которого, как только он оказался доминирующим, многими бьш отмечен недостаток благородства, таинственности и красоты.Эта ностальгическая реакция соединилась с наблюдением о том, что интересы, т.е. стремление к материальному богатству, не оказались столь «безвредными», «невинными» или «мягкими», как некоторые думали или утверждали. Наоборот, у стремления к материальному богатству вдруг обнаружилась подрывная сила огромной мощности. Томас Карлейль утверждал, что все традиционные ценности испытывают угрозу со стороны «этой грубой и забывшей о Боге философии прибылей и убытков», и, протестуя, указывал, что «денежный платеж — не единственная форма уз, связывающих человека с человеком» (Carlyle, 1843, р. 187). Эта фраза — «денежные узы» — была широко и эффективно использована Марксом и Энгельсом в первом разделе «Коммунистического Манифеста», где они нарисовали яркую картину морального и культурного опустошения, приносимого побеждающей буржуазией.
Многие другие критики капиталистического общества отмечали разрушительность новых сил, высвобождаемых тем общественным порядком, в котором интересы получили свободу и господство. Возникло мнение, что эти силы были дикими и саморазрушительными, что они могли подорвать сами основы, на которых покоился общественный порядок. Внезапно феодальное общество, которое раньше считали «грубым и варварским» и постоянно находящимся на грани разрушения из-за неконтролируемых страстей правителей и грандов, стало восприниматься в ретроспективе как оплот таких ценностей, как честь, уважение, дружба, доверие и лояльность, которые, оставаясь существенными для функционирования общества, где доминируют интересы, неумолимо, хоть и неумышленно подрывались им. Этот аргумент отчасти уже содержался в утверждении Берка о том, что цивилизованное общество создает фундамент для коммерции, а не наоборот; этот тезис развивался в дальнейшем большой группой разных авторов, от Рихарда Вагнера через Шумпетера до Карла Поланьи и Фреда Хирша (Hirschman, 1982а, р. 1466-1470).